лому Володе от отца на память". Это книга О. О. Первольфа, профессора Варшавского университета, много писавшего о славянской взаимности. Она называлась "Германизация балтийских славян". Множество отметок, сделанных рукой сына, свидетельствуют, что он читал книгу и отзывался на идеи автора. Но когда в результате скрестившихся влияний -- дома и гимназии, сын попросил подарить ему в день именин сочинение Дарвина "О происхождении человека" на английском языке, отец не сразу исполнил его желание. Он подарил ему другую книгу, и, только увидев, как горько обижен юноша, Иван Васильевич принес ему Дарвина и написал на ней: "Любимому сыну". "Странным образом, -- говорит Владимир Иванович, -- стремление к естествознанию дала мне изуродованная классическая гимназия благодаря той внутренней, подпольной, неподозревавшейся жизни, какая в ней шла в тех случаях, когда в ее среду попадали живые, талантливые юноши-натуралисты. В таких случаях их влияние на окружающих могло быть очень сильно, так как они открывали перед товарищами новый живой мир, глубоко важный и чудный, перед которым совершенно бледнело сухое и изуродованное преподавание официальной школы". В жизни Вернадского роль такого юноши-натуралиста сыграл Андрей Николаевич Краснов. С ним у Вернадского начались весенние и осенние экскурсии в окрестности Петербурга, ловля жуков и бабочек, поиски редких растений. С Красновым впервые начал Володя заниматься химией, делая опыты, нередко кончавшиеся, к ужасу домашних, взрывами благодаря нетерпеливости экспериментаторов. Кружки существовали, расстраивались, возникали вновь и снова распадались в результате самого течения жизни. "Но это общение, -- писал много лет спустя Владимир Иванович, -- было очень полезно и дало нам всем много, так как в свободной беседе здесь сталкивались люди очень различных мнений и настроений". Не многие из товарищей Вернадского и Краснова могли сделать в жизни все то, на что были способны. Часть их ушла в наживу и карьеру, другие рано умерли, как Энрольд и Дьяконов. Умер вскоре после окончания университета Тюрин. Студентом умер и Зайцев. Они уходили из жизни неразгаданными натурами, но общение с ними не прошло бесследно, как не проходит без следа столкновение со всякой личностью, не вмещающейся в общие рамки. К концу гимназической жизни вокруг Краснова образовался более прочный и тесный кружок естественников. Этот кружок перешел в университетскую жизнь, помогая членам своим разобраться в сложном и новом знании, которое вносил в их умы университет. Он же помогал им разбираться и в сложных политических событиях того времени. 1 марта 1881 года по решению партии "Народная воля" был убит Александр II. Это произошло перед выпускными экзаменами. Полемика отца с Чернышевским, которую не раз перечитывал Вернадский, помогла ему понять, почему убийство царя было встречено с таким относительным спокойствием. Из выступлений Владимира Соловьева и Л. Н. Толстого было ясно, что общество более волновал и ужасал предстоящий смертный приговор участникам убийства: А. Желябову, Н. И. Рысакову, Т. Михайлову, Н. И. Кибальчичу, С. Л. Перовской и Г. М. Гельфман. Аттестат зрелости, дававший право без всяких поверочных испытаний поступать в университет, не был семейной радостью. У Ивана Васильевича произошло вторичное кровоизлияние в мозг, надежд на выздоровление не оставалось. Болезнь отца заставила воздержаться от длительных экскурсий. Владимир Иванович предался со страстью чтению последних сочинений Александра Гумбольдта. Взявшись за книги, чтобы усовершенствоваться в немецком языке, он увлекся их содержанием. Отдельные мысли о природе, Земле и вселенной, воспринятые русским юношей по-своему, впервые представили ему Землю не как особенный, неповторимый, богом созданный мир, а как естественную частицу космоса. Рассказы Евграфа Максимовича сыграли в этом представлении юноши не последнюю роль. Глава IV ДУХОВНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ Научное мировоззрение, проникнутое естествознанием и математикой, есть величайшая сила не только настоящего, но и будущего. Совершенно неожиданно для тех, от кого была скрыта гимназическая жизнь, большая часть выпускного класса первой петербургской гимназии в 1881 году пошла на естественное отделение физико-математического факультета. Не все поступали так по призванию. Некоторые рассчитывали перейти на другие факультеты, пока же просто стремились к общему образованию, к науке, запретной для гимназистов. Следовал истинному своему призванию Андрей Краснов. Прирожденный натуралист, он в университете нашел то, чего так долго и упорно искал его проникавший в природу наблюдательный ум. Несмотря на влияние друзей, колебался в выборе факультета Вернадский. -- Черт ее знает, не знаю, как быть, -- сердясь на себя и смеясь над собой, говорил он Краснову. -- Уже я от многих своих увлечений, вроде славянских языков или философии, отказался. Остается теперь выбрать между историей, астрономией и естествознанием. -- Ты посмотри на состав профессоров нашего отделения, -- спокойно отвечал Андрей Николаевич, откидывая назад красивую голову и собираясь заочно представить одного профессора за другим, -- я думаю, что такого состава не только никогда не было, да и не будет... Даже когда мы с тобой будем профессорами! Они стояли на Невской набережной, облокотясь на холодный гранит, и смотрели, как грузчики возили березовые дрова мимо них в университетский двор. От причаленных внизу барок пахло смолою, дегтем, сырым деревом, слышно было, как плескалась вода между ними. И как-то так вдруг оба вместе подумали о березовых рощах, лугах и оврагах, замолчали, и Володя решил: -- Да, в самом деле, что тут думать? Не буду с тобой расставаться. Подам на естественный завтра, и делу конец! Состав профессуры в тот год был действительно неповторимым. Не одна страница в истории естествознания посвящена Менделееву, Бутлерову, Меншуткину, Бекетову, Докучаеву, Сеченову, Вагнеру, Петрушевскому, Воейкову, Иностранцеву. "На лекциях многих из них -- на первом курсе на лекциях Менделеева, Бекетова, Докучаева -- открылся перед нами новый мир, -- вспоминал впоследствии Вернадский, -- и мы все бросились страстно и энергично в научную работу, к которой мы были так несистематично и неполно подготовлены прошлой жизнью". Восемь лет, проведенных в гимназии, казались Вернадскому и его друзьям потерянным временем, а правительственная система, создавшая эти школы, вызывала негодование. Как это ни странно, но дух свободы ц негодования возбуждал более других на своих лекциях Дмитрий Иванович Менделеев, человек далеко не революционных политических взглядов. На его лекциях совершалось духовное освобождение слушателей. Он говорил о том, какою должна быть истинная наука, куда должно вести истинное знание, о чем должна заботиться государственная власть. Слушателям не надо было добавлять, какая действительность их окружала. Они сами делали выводы. То были годы всемирного авторитета русского ученого, полнейшего торжества его периодической системы. Одна за другой заполнялись пустые клетки в таблице элементов вновь открываемыми элементами, и кажется, что не было уже в мире научного общества, академии, университета, которые не числили его своим членом. Исключением оказалась Российская Академия наук. Лишь год назад главенствующая в академии партия реакционеров забаллотировала представленного Бутлеровым великого русского и мирового ученого, не сочтя Менделеева достойным академического кресла. Русская общественность ответила на этот акт правительственной партии бурей протестов. Отовсюду: от отдельных лиц, факультетов, обществ, академий -- шли к Менделееву, в редакции газет, в адрес научных организаций резкие выражения негодования и возмущения. "И среди всех других более крупных, более глубоких явлений, направивших его сверстников к политическим и общественно-политическим интересам, к обязанностям, к борьбе за освобождение, для Андрея Николаевича поводом перелома его политических воззрений явилось чуждое широким кругам общества сознание внутренней немецкой опасности, понимание роли правительства того времени в ее создании", -- писал о своем друге Вернадский. Каждый русский в то время становился врагом самодержавия и его полицейской системы по-своему, но рано или поздно становился им. Студенческие настроения подготовляли почву для общения, единения и организованности. Почти стихийно 10 ноября 1882 года состоялась общестуденческая сходка в большой аудитории университета. В университет немедленно явилась полиция. Студенты, не покинувшие аудиторию по требованию пристава, были окружены полицейскими и под конвоем отведены в Манеж. Усатый пристав в белых перчатках спрашивал у арестованных имя, фамилию и поодиночке отпускал. Когда Вернадский вышел за ворота, его встретили братья Ольденбурги, Шаховской, Крыжановский, студенты других курсов, других отделений факультета, с которыми он успел сойтись за этот день. Они встретили его смехом и шутками, но дома произошло резкое столкновение с матерью. Она отвела его в дальнюю комнату, чтобы отец не слышал разговора, и, указывая в сторону кабинета, где он лежал, истерически шептала: -- Твоего отца политика довела до чего, видишь? Тебе этого мало? Ты что? Хочешь попасть в Сибирь, как Чернышевский? Ты о матери думаешь? Об отце думаешь? Сын отмалчивался. Мать оставалась далекой и от политики, и от науки, и от его интересов. Она не любила канарейку, висевшую у Володи, ненавидела мышей, жизнь которых он наблюдал, даже аквариум ее беспокоил. -- Не разводи в доме сырости! -- кричала она. Володя молчал под действием толстовской "Исповеди", которую только что читал и которая его не только "заставила много думать", но и много говорить с друзьями о том, как жить и вести себя. Разговоры такого рода чаще всего происходили в аудитории ботанического кабинета в ботаническом саду университета, которую предоставил А. Н. Бекетов студенческому научно-литературному обществу. Созданное в 1882 году, общество объединило студентов, выделявшихся своими научными и литературными интересами. Оно возникло благодаря энергичной инициативе знаменитого историка, профессора Ореста Миллера, "благородного, чистого сердцем идеалиста-славянофила", по характеристике Вернадского. На протяжении последующих нескольких десятков лет во всех областях духовной жизни и общественной деятельности блистали имена членов этого студенческого общества. Оно просуществовало до 1887 года, когда секретарь общества, студент естественного отделения, был казнен за подготовку убийства Александра III. Этот студент был Александр Ильич Ульянов. По делам общества Вернадский часто встречался с ним и преклонялся перед необыкновенной нравственной чистотой этого юноши с бледным лицом и прекрасными задумчивыми глазами. Высокая прическа из густых, курчавящихся волос несколько удлиняла его лицо, подчеркивала его высокий рост и покатые плечи. Ульянов появился в университете в 1883 году. Это был необыкновенно талантливый юноша. Его исследования в области зоологии и химии изучались в обществе, а одна из студенческих работ получила золотую медаль. О революционной деятельности Ульянова никто не знал. Но общее настроение юноши было известно. Однажды Вернадский и Краснов перед началом литературного вечера в обществе, посвященного Л. Н. Толстому, заспорили о письме Толстого Александру III. Толстой предлагал царю помиловать убийц его отца, Александра II. Вернадский считал, что Толстой с его огромным влиянием должен был отозваться на суд и смертный приговор, и называл его обращение к молодому царю справедливым и смелым поступком. В заключение он процитировал Достоевского: -- Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само преступление! Краснов считал всякое обращение к царю недостойным революционера. -- Да ведь не революционеры просят, а Толстой! -- напомнил Вернадский. Он должен бы спросить тех, за кого просит! К спорщикам долго прислушивался только что начавший появляться на собраниях Ульянов. Он подошел к друзьям и сказал серьезно и строго: -- Позвольте, товарищи! Представьте себе, что двое стоят на поединке друг против друга. В то время как один уже выстрелил в своего противника, другой, сам или его секундант, обращается с просьбой не пользоваться в свою очередь оружием... Может кто-нибудь на это пойти? Параллельно с освобождением социального самосознания от гнета семейных, религиозных и школьных традиций шло освобождение умов от не менее страшных пут привычного мышления. Это освобождение совершалось с еще большей стремительностью благодаря необыкновенности профессорского состава. Однажды в просторных коридорах университета Вернадский прислушивался к оживленной беседе Бутлерова со студентами. В такие беседы Бутлеров вступал охотно и часто высказывал ученикам свои самые заветные мысли. В тот раз он говорил о не признававшейся еще никем возможности разложения атомов, дальнейшего их деления. -- Мы считаем пока, что атомы неделимы, но это значит, что они неделимы только доступными, нам ныне известными средствами и сохраняются лишь в известных нам химических процессах, но могут быть разделены в новых процессах, которые, быть может, вам и удастся открыть! -- говорил он, оглядывая молодые и смущенные лица окружавшей его молодежи. -- Весьма возможно, что многие из наших элементов сложны, ведь трудно думать, что для разнообразных веществ в природе нужно было так много элементов, когда везде и всюду мы видим, что бесконечное разнообразие явлений сводится к малому числу причин... Я думаю даже, что алхимики, стремясь превращать одни металлы в другие, преследовали цели не столь химерические, как это часто думают... Создатель гениальной теории химического строения, объяснив всему миру устройство молекулы, теперь шел дальше, проникая в тайну атома. Но как ни велик был авторитет профессора, ученики не соглашались с ним. Новизна и неожиданность его идей не давались легко умам; нарушая привычное течение мыслей, они доставляли страдания. Избегая их, каждый и предпочитал отрицать самые идеи. Вернадский слушал внимательно, не становясь ни на сторону учителя, ни на сторону учеников. С третьего курса он специализировался по кристаллографии и минералогии и находился под влиянием Менделеева, читавшего неорганическую химию. Менделеев же резко высказывался против новых идей Бутлерова; он твердо верил в индивидуальность элементов, в неделимость атома, в постоянство атомных весов. Вернадский выделялся из толпы, окружавшей Бутлерова. Он был высок, строен, широкоплеч, хорошо причесан, застегнут на все пуговицы и спокойно держал руки, не пряча их за спину от смущения, как другие. Глубокий взгляд наследственно голубых глаз, уходивший куда-то внутрь себя за стеклами золотых очков, делал его более взрослым, чем он был. Бутлеров заметил юношу и спросил, быстро обернувшись к нему: -- Ну, а вы как думаете, коллега? Вернадский почел своим долгом встать на защиту неприкосновенности менделеевской таблицы элементов. -- К сожалению, у нас нет никакого экспериментального материала, чтобы сомневаться в неделимости атомов, предполагать сложность их... -- говорил он. Терпение и внимание, с которым Бутлеров слушал его доводы, поразили Вернадского. Несколько смутившись, он поторопился сослаться на авторитет Менделеева. -- Все это я знаю, -- спокойно отвечал Бутлеров, -- конечно, нужны опыты, и мы уже предприняли сейчас в нашей академической лаборатории сравнительное определение атомного веса красного и желтого фосфора, то есть двух видоизменений одного и того же элемента... А что касается до авторитетов, то я так же моту сослаться на авторитет знаменитого Араго. Знаете вы, господа, что он постоянно говорил своим ученикам? Снявши пенсне, протерев его и вскинув снова на крупный свой нос, Бутлеров обвел глазами весь круг лиц, ожидая ответа. Но все молчали. Тогда он сказал внушительно и четко: -- Неблагоразумен тот, говорил Араго, кто вне области чистой математики отрицает возможность чего-либо! Он поклонился, несколько торопливо отделился от толпы и пошел твердой поступью человека, идущего прямым путем к ясно поставленной цели. Правительственная партия Академии наук, не допускавшая в стены академии крупнейших русских ученых, сослужила хорошую службу русской науке, сосредоточившейся тогда в лабораториях высших учебных заведений. Не лекции читались в аудиториях, там создавалась наука, и, когда на кафедры всходили Бутлеров, Менделеев, Докучаев, Сеченов, это чувствовали все, даже старые служители, с благоговением подававшие приборы, колбы, склянки. Как ни велико было значение отдельных курсов, тех или иных лекторов, недолгих бесед, случайных встреч, все же истинным учителем Вернадского и руководителем на всю жизнь явился создатель совершенно новой науки, оригинальный мыслитель и человек Василий Васильевич Докучаев. Глава V УЧИТЕЛЬ Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации ученых или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов. "Это была крупная, своеобразная фигура... и всякий, кто с ним сталкивался, чувствовал влияние и сознавал силу его своеобразной индивидуальности, -- говорит о своем учителе Вернадский. -- В истории естествознания в России в течение XIX века немного найдется людей, которые могли бы быть поставлены наряду с ним по влиянию, какое они оказывали на ход научной работы, по глубине и оригинальности их обобщающей мысли". С особенной силой и ясностью испытывал на себе это влиянием сам Вернадский. В 1882 году Василий Васильевич Докучаев по предложению Нижегородского земства организовал экспедицию для "определения по всей губернии качества грунтов с точным обозначением их границ", что нужно было для оценки земель. В состав экспедиции вошли его ученики. Вернадский часто сопровождал своего учителя: работая в поле, они оба не знали усталости и такую работу предпочитали любой. Как-то на заре, выйдя в поле, Докучаев обратил внимание спутника на изумрудно-яркий цвет луга, мимо которого они проходили. Остановившись на минуту и прикрыв глаза от солнца щитком ладони, совсем по-мужицки, он заметил: -- Такое событие, как появление травы, должно было вызвать сильнейшие изменения в мире животных, переворот в живой жизни. Появление трав связано, очевидно, с особыми геологическими условиями, образованием к началу третичного периода обширных равнин, вероятно, и изменениями в организме растений... Но, к сожалению, до комплексного, синтетического естествознания мы еще не дошли! Василий Васильевич резко отвернулся, точно раздраженный отставанием науки от его идей, и пошел дальше; суровый, крутой и требовательный, он был таким не только к себе, но и к другим, кто бы они ни были. Вернадский дал ему отойти и пошел сзади, глядя вслед. Учитель был статен, словно налит свинцом, и ступал в своих высоких сапогах с подковками так тяжело, что брызгала пыль из-под каблуков. Через десять шагов он остановился и, когда Вернадский приблизился, сказал: -- Я думаю, коллега, что когда-нибудь явится новая наука, она будет изучать не отдельные тела, явления и категории их, а сложные взаимоотношения между ними, вековечную, закономерную связь между телами и явлениями, между живой и мертвой природой! Докучаев умел хотеть и достигать своей цели. Он не ждал появления новой науки, а сам создавал ее. Его почвоведение явилось первой наукой, изучавшей не организмы сами по себе, а всю область взаимодействия между живой и мертвой природой. До тех пор пока за дело не взялся Докучаев, не существовало отдельной самостоятельной науки почвоведения, не было и научного определения того, что такое почва. Сельские хозяева и агрономы считали почвой пахотный слой культурных полей: геологи понимали под почвой измененные выветриванием коренные породы, наносы и осадки, даже и осадки морских солей в озерах. Докучаев, кончив семинарию и духовную академию, поступил в Петербургский университет в те годы, когда все студенты естественного отделения физико-математического факультета получали совершенно одинаковую подготовку. Специальность же у каждого определялась темой зачетного сочинения и одним или двумя дополнительными предметами на последнем курсе. Так что не только агрономом в строгом профессиональном смысле слова он не был, но в такой же мере не был и геологом. Исследуя по предложению Вольного экономического общества черноземную область, Докучаев обратил внимание на то, что и в девственных степях, и под лесами и под лугами всегда есть природное поверхностное образование, обогащенное растительными остатками, и пришел к заключению, что чернозем образуется в результате совместного действия климата, органической жизни и материнской породы. Это было гениальным открытием. Изрезав в течение нескольких лет черноземные области по разным направлениям, Докучаев убеждается в тесной зависимости химического состава чернозема от географических факторов и в классическом своем труде "Русский чернозем" дает строго научное определение почвы вообще: "Почва -- это такое естественноисторическое, вполне самостоятельное тело, которое, одевая земную поверхность сплошной пеленой, является продуктом совокупной деятельности сложных почвоообразователей: грунта, климата, растительных и животных организмов, возраста страны, а отчасти и рельефа местности". Он указывал, что своеобразное тело, которое при этом получается, ни в каком смысле не может рассматриваться как механически рыхлая, измененная верхняя часть подстилающей почву горной породы. Эта идея не сразу вошла в общее сознание и встретилась со множеством возражений. В то время, когда Докучаев высказывал свое понимание почвы, правота его не могла быть доказана. Гораздо позднее, благодаря работам учеников, беззаветно верных идеям учителя, удалось установить, что в составе почв и их химии преобладающую роль играют такие соединения, которые почти вовсе не встречаются в составе и процессах горных пород. Они совсем чужды тем горным породам, с которыми прежняя наука соединяла почвы. Если в конце концов русское генетическое почвоведение и заняло высокое положение в мировой науке, то этим оно обязано прежде всего и более всего неукротимой энергии самого Докучаева. Он сумел собрать вокруг себя живую и горячую группу молодежи, вызвать интерес к почвенным работам, нашел средства для систематических работ в новом направлении. Он пропагандировал новое знание, составляя почвенные карты, предлагал агрономические мероприятия, издавал книги и журналы, организовывал музеи и выставки. На учеников Василий Васильевич влиял всеми сторонами своей личности, сильной и своеобразной. Он не подходил к типу людей, выработанному обезличенным обществом того времени. Нередко его резкая индивидуальность входила в столкновение с окружающей обстановкой. Как человек сильной воли и ясного ума, он подавлял собой многих, с кем имел дело. Но в то же время он умел выслушивать правду, правильно воспринимать резкость возражений от близких ему людей и учеников. Значение, жизненность идей выясняются не сразу, и тот, кто идет новым путем в науке или искусстве или в любой области жизни, должен быть готовым к сопротивлению среды, должен иметь силы на борьбу с ним, преодоление его. Докучаев шел новым путем, он был великаном на этом пути и как гений, и как организатор, и как борец. В поле, у выхода торной породы, с горстью почвы или куском камня в руке Докучаев воскрешал перед слушателями историю происхождения минералов, как будто сам был их создателем. По складу ума он был одарен совершенно исключительной пластичностью воображения. По немногим деталям представшей перед ним природной картины он схватывал целое и рисовал его в кристаллически чистой, прозрачной форме. Каждый, кто начинал свои наблюдения в поле под его руководством, испытывал чувство удивления и даже какого-то мистического страха, когда при объяснении учителя мертвый и молчаливый рельеф оживал, раскрывая и генезис и характер геологических процессов, совершающихся в его глубинах. Однако не познания учителя, не его организаторский и педагогический талант более всего привлекали Владимира Ивановича в те годы. Выше всего он ставил в нем то, что Докучаев "вел жизненную, нужную, новую работу, прокладывал в науке новый путь" на глазах своих учеников, которые "перечувствовали и пережили создание нового". Недели и месяцы, проведенные в студенческие годы о Докучаевым в нижегородских полях и на берегах Волги с их оползнями, обрывами и оврагами, явились высшей школой будущего исследователя и мыслителя. Именно в это время в полевой записной книжке Вернадского появляется запись: "Кто знает, может быть, есть законы в распределении минералов, как есть причины возможности образования той или другой реакции именно в этом месте, а не в другом". Генезис минералов не мог не интересовать Докучаева как почвоведа и геолога. Мысль ученика ему понравилась, он сказал: -- Это может быть программой всей жизни и стоит того. Читайте "Исследование о ледниковом периоде". У Кропоткина я сам учился и размышлять и наблюдать и всем ему обязан... Обследование нижегородских земель продолжалось несколько лет, и в этих экспедициях Докучаева Вернадский оставался непременным и деятельным участником. За это время Владимир Иванович сделал интересные наблюдения над ископаемыми из оврага села Доскина и над поселениями давно вымерших сурков. Наблюдения эти послужили материалом для самых первых самостоятельных научных работ Владимира Ивановича, опубликованных в "Трудах Вольного экономического общества" и в "Материалах для оценки земель Нижегородской губернии". В этот 1885 год Владимир Иванович окончил университет со званием кандидата наук и был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. Кандидатское его сочинение "О физических свойствах изоморфных смесей" писалось на тему, предложенную Докучаевым. Изоморфизм -- способность ряда элементов замещать друг друга в минералах -- является одним из способов образования новых минералов, и тема была интересной и для учителя и для ученика. Последнее лето Вернадский более занимался практикой, чем теорией. Многое ему дало пребывание в деревне Александровке Новомосковского уезда Екатеринославской губернии. Там жила его сестра Катя, вышедшая зимой замуж за Сергея Александровича Короленко. Там он был в гостях у милых людей и, избавленный от забот о ночлеге и питании, целые дни проводил в поле, учась геологическим обследованиям и собирая для Докучаева образцы почв. Оставление при университете для подготовки к профессорскому званию сопровождалось обычно командировкой за границу для усовершенствования в избранной специальности. Но Вернадский предпочел остаться при университете в должности хранителя минералогического кабинета. За год до этого Ивана Васильевича постиг третий удар, и он умер. Смерть избавила его от мучительного существования, а дом -- от несносного запаха лекарств, от вечной тишины в комнатах, от приглушенных коврами шагов и робких движений за обеденным столом. Анна Петровна просила сына остаться с нею на время, и он остался. Однако через два года ему пришлось согласиться на командировку. И, как это ни странно, поводом к тому послужило знаменитое "Дело 1 марта". Глава VI БРАТСТВО Первое место в моей жизни занимало и занимает научное искание, научная работа, свободная научная мысль и творческое искание правды личностью. Еще до окончания университета Владимир Иванович по приглашению Дмитрия Ивановича Шаховского вошел в один из петербургских народнических кружков. Целью кружка ставилось изучение народной литературы и "литературы для народа" в прошлом и настоящем, составление общих и рекомендательных каталогов, издание книг для народа. В кружок входили разные люди, главным же образом -- кончающие или окончившие университет молодые люди. Вернадский встретил там все тех же товарищей Шаховского, с которыми сам сдружился после общестуденческой сходки: болезненно застенчивого Федора Федоровича Ольденбурга, его сутуловатого от худобы и высокого роста брата Сергея Федоровича, специализировавшегося по индийскому языку и литературе, молодого историка Ивана Михайловича Гревса, историка общественной мысли Александра Александровича Корнилова. Вместе с Вернадским вошел в кружок и Андрей Николаевич Краснов. Все это были люди, ставшие впоследствии крупными учеными и общественными деятелями. Однажды, когда Шаховской делал разбор книги X. Д. Алчевской "Что читать народу", на собрание явился аристократического вида военный, лет тридцати, для мужчины излишне красивый, но вежливый и скромный. Его сопровождал другой офицер в морской форме. Вернадского поразили темные, глубокие и необычайно грустные глаза первого гостя. Он нетерпеливо отозвал Шаховского в соседнюю комнату и спросил: -- Кто это? -- Чертков, -- ответил тот. -- А с ним Бирюков, биограф Толстого, издатель книжек "Посредника". Владимир Григорьевич Чертков, гвардейский офицер, по собственному его признанию, еще недавно "без удержу предававшийся картам, вину и женщинам", а теперь преданнейший ученик и друг Толстого, заинтересовал Вернадского и потом остался его "старым знакомым" на всю жизнь. В тот же вечер Вернадский познакомился с сотрудницей Алчевской -- Александрой Михайловной Калмыковой. Она только что переехала из Харькова в Петербург в связи с назначением ее мужа сенатором и теперь окончательно разорвала все с обществом мужа и вошла в сотрудничество с "Посредником". Позднее она открыла склад народной литературы, который был местом для собраний и явок группы "Освобождение труда". Женщина, преисполненная энергии и демократизма, она всем говорила "ты", быстро оценила каждого из кружковцев и за Вернадским оставила прозвище: -- Упрямый украинец, себе на уме! С каждым новым собранием кружок все более и более оживлялся. В члены кружка вступили жена Гревса -- Мария Сергеевна Зарудная с сестрою и их двоюродная сестра -- Наталья Егоровна Старицкая. Наталья Егоровна -- в те годы просто Наташа -- принадлежала к типу женщин, литературным олицетворением которых была Вера Павловна из романа Чернышевского "Что делать?", а живым могла бы быть Мария Николаевна Вернадская, чей прелестный портрет работы Горбунова всю свою жизнь видел Владимир Иванович в кабинете отца. Между Наташей и первой женою отца, или, во всяком случае, ее портретом, Владимир Иванович находил тонкое сходство в красоте и духовности, просвечивающей во всех чертах лица. Он стал провожать Наталью Егоровну, жившую на Литейном, сначала потому, что сам жил на Надеждинской, а затем потому, что у обоих оказались одни и те же любимые писатели и литературные герои. Первый же вечер в присутствии Натальи Егоровны в кружке много говорили о появившемся в мартовской книжке "Русской мысли" за 1885 год рассказе Короленко "Сон Макара". Провожая Наташу домой, Владимир Иванович рассказывал ей об авторе и о впечатлении, которое на него произвел рассказ его троюродного брата. На лето пришлось расстаться с кружком. Вернадский провел его в Финляндии, потом жил у сестры в Новомосковском уезде. Осенью его ввели во владение Вернадовкой, где по наследству от отца ему досталось пятьсот десятин земли. Вскоре в кружке произошло событие, связавшее членов его на всю жизнь. Шаховской предложил превратить простое дружеское общество в строгое братство. Об этом предложении Вернадский писал в своем дневнике: "Идея братства Шаховского мне близка и дорога". Братство, обязывавшее помогать друг другу в бережении свободной человеческой личности, как величайшей человеческой ценности, никак не оформлялось на словах, тем более на бумаге. Программа же заключалась в самом слове братство; оно выражало в те годы конечный идеал демократизма, справедливости и любви к людям. Материально братство осуществлялось совместным летним отдыхом. Впервые такое лето проводилось в Приютине Тверской губернии, и самое братство стало называться Приютинским. В течение многих лет затем братство устраивалось на лето то в Приютине, то в усадьбе Шаховского в Ярославской губернии, то на даче Склифосовского в Яковцах, под Полтавой, то в Вернадовке, то в сообща снимаемой где-нибудь на лето даче. Однако не в этих летних коммунах заключалось значение братства, имевшего огромное влияние на все стороны жизни друзей. Оно влияло нравственной поддержкой, нередко и нравственным осуждением или по крайней мере боязнью его. Никто не ставил вопроса об аристократических замашках хозяина дачи в Яковцах, как будто никто не замечал глупой роскоши в саду, но пребывание у Склифосовского быстро сократилось. И Гревсу, и Ольденбургам, и Вернадскому понадобилось вдруг в Петербург. Один из друзей по братству, Л. А. Обольянинов, отдал в Московский воспитательный дом свою только что родившуюся незаконную дочь. Когда об этом узнало братство, негодование его вылилось в такое резкое и нравственно убедительно осуждение, что молодой отец пошел на разрыв со своей семьей и взял ребенка обратно. Несомненно, что особенным складом своего нравственного характера, добротою, терпимостью, вниманием к людям Владимир Иванович был обязан в большей степени Приютинскому братству, да и не он один. Именно благодаря нравственному началу в братстве оно оказалось прочным и просуществовало до конца жизни каждого из друзей. Во всех воспоминаниях Вернадского, его письмах и записках братство поминается как живое и целостное, всем известное до самых последних дней жизни. Летний перерыв в собраниях кружка и братства в этот 1886 год пугал Владимира Ивановича. По предложению Общества испытателей природы он должен был поехать в окрестности Сердоболя для выяснения происхождения тамошних месторождений мрамора. Провожая Наташу в последний раз перед отъездом, он остановился с нею у чугунных перил Николаевского моста и сказал волнуясь: Давайте поговорим, Наташа. Я завтра уезжаю. -- О чем же? -- спросила она так, как будто разговор уже давным-давно состоялся и решение ее твердо и неизменно. Владимир Иванович не сразу нашелся, чем ответить на простой вопрос; его смутил странный и непонятный, как будто враждебный тон девушки. Был майский вечер, теплый и нежный, пронизанный белым северным светом. По голубой воде шел караван барж с гранитными глыбами, и на волнах от тянувшего его буксира колыхались лодки с веселыми людьми. Грузовые подводы проезжали по деревянному настилу моста, и старый Николаевский мост вздрагивал. Легко дрожали и холодные чугунные перила. Облокотившись на них, Наташа молча глядела на Неву, и тогда Владимир Иванович сказал просто: -- Будьте моей женой, Наташа, а? Она не удивилась, не вскрикнула, а так же просто ответила: -- Нет, Владимир Иванович, женой вашей я не могу быть! Вы меня не любите? Вы обещали кому-нибудь? -- Нет, ни то и ни другое, мне с вами всегда хорошо, как ни с кем другим... Я на три года старше вас, мой друг! Владимир Иванович обратил к ней свое лицо с искренним удивлением. Она пояснила, смущаясь и волнуясь: -- А это значит, что, когда вы будете в полном расцвете сил и таланта, я буду старушкой, буду висеть камнем на вашей жизни, а вы по вашему характеру и доброте будете нести свой крест... Владимир Иванович решительно отверг все ее доводы, но добился только согласия на продолжение разговора после его возвращения из Сердоболя. Он вернулся в июне, в разгар белых ночей и тотчас же уехал в Териоки, где Старицкие жили на даче. "Свиделись в лесу, много говорили, гуляли", -- писал оттуда Вернадский матери, объявляя о согласии Натальи Егоровны на его предложение. В июле состоялось знакомство Анны Петровны с невестой, а в начале ноября была свадьба. Анна Петровна и съехавшиеся на свадьбу сестры Владимира Ивановича требовали шикарной свадьбы с пригласительными билетами, фраками, каретами и оркестрами. Молодые уступили. Друзья по братству сочли эту уступку трусливой изменой демократизму и не приняли приглашений. Ссоры, впрочем, не происходило: превыше всего братство ставило свободу личности. На Четвертой линии Васильевского острова, близ Малого проспекта, во дворе большого дома нашел Владимир Иванович небольшую квартиру в три комнаты, привез туда отцовский письменный стол, приданое жены и стал жить своим счастьем. Друзья по братству охотно посещали маленькую квартиру Вернадских. В соседстве с Вернадским, в том же дворе, находился обычный в те времена притон, именовавшийся на тогдашнем официальном языке домом терпимости. Жизнь в этом доме начиналась поздно вечером, когда Вернадские уже спали, а утром, когда они вставали, там все находились в беспробудном сне, и Владимир Иванович не подозревал о таком соседстве. Гревс рассказал со смехом, какую квартиру нашел Владимир Иванович для молодой жены. Сергей Федорович Ольденбург, прирожденный оптимист и остроумец, утешил хозяина: -- Ничего, Владимир, не волнуйся -- это к лучшему. Никому в голову не придет здесь следить за нами! Вернадский состоял председателем Центрального совета объединенных землячеств, и, может быть, в самом деле соседство с публичным домом защищало от подозрений его квартиру, где собирался Центральный совет. На собраниях бывал А. И. Ульянов, В. И. Семевский и П. Я. Шевырев. Однажды Семевский, получив от Ульянова ящик с трепелом, предназначавшимся для изготовления динамита, отдал его Вернадскому на сохранение. Как только разнеслось известие об аресте Ульянова, Семевский прибежал с Ольденбургами к Вернадским, спрашивая, что делать с ящиком. Ящик хранился в минералогическом кабинете у Вернадского. На общем совете решено было взять трепел из кабинета и утопить ящик в Неве. Долго не могли договориться, ночью или днем это сделать, и проговорили об этом до ночи. Тогда Вернадский с помощью Ольденбурга и утопил с лодки нагруженный для тяжести свинцом ящик. В течение трех месяцев братство жило только "Делом 1 марта 1887 года", судьбою Ульянова и ожидавшей его участью. Отец Натальи Егоровны, Егор Павлович Старицкий, крупный судебный деятель, председатель одного из судебных департаментов Государственного совета, хорошо знал подробности процесса. Человек широко образованный, безупречной честности и твердых убеждений, он оставался верен началам судебной реформы и болезненно отзывался на все стадии следствия и суда. Часто то поздно ночью, то ранним утром в неурочный час он заезжал к Вернадским рассказать новости. По плану, составленному участниками дела, террористы должны были выйти на Невский проспект, ждать проезда царя и бросить бомбу. В случае неудачи с бомбой один из них должен был стрелять отравленными пулями. Три дня царь не показывался, а на четвертый -- 1 марта -- одни были арестованы на месте с бомбами в руках, другие -- дома. Шепотом Егор Павлович рассказал зятю: -- Царю сообщили немедленно обо всем! Говорят, он перекрестился и сказал: "На этот раз бог нас спас, но надолго ли?" Всего арестовано было тридцать ше