"На меня лучше всего действует художественный, эстетический интерес, -- писал молодой ученый в 1889 году. -- И как бы новое спокойствие, какое-то непонятное укрепление я нахожу в нем. Я сливаюсь тогда с чем-то более высоким и чувствую себя сильней, и мысль получает нужную ширь для правильной, менее субъективной оценки событий".
Вернадский подходил к искусству как естествоиспытатель подходит к природному явлению, стремясь вскрыть его неявную, глубокую сущность, его место в "гармонии мира".
Очень показательно в этом отношении его толкование одной из наиболее знаменитых картин Альбрехта Дюрера. Ее он видел, нет, точнее изучал, осмысливал, посещая мюнхенскую пинакотеку. Картина Дюрера, о которой подробно написал Вернадский, называется "Четыре апостола". Иногда пишут: "Четыре евангелиста". Однако ни то ни другое название не точно: на картине изображены три апостола (то есть ученика и последователя легендарного Исуса Христа) и один евангелист (то есть пересказчик учения Христа).
До сих пор знатоки по-разному оценивают содержание картины. Так искусствовед М. Хамель видел в ней "сверхчеловеческие типы, высшее проявление простоты и величия". По мнению историка искусств С. Рейнака, картина преследует целью "вернуть христианство на прежний путь" (картина писалась во время религиозных распрей и Реформации в Германии).
Иначе оценивал смысл работы Дюрера его друг Нейдерфер (кстати, его рукой были каллиграфически выписаны на картине слова из писания, предостерегающие людей от веры в лжепророков). Согласно толкованию Нейдерфера, Дюрер изобразил четыре обобщенных человеческих темперамента: сангвиника, флегматика, холерика и меланхолика.
Вернадский увидел картину Дюрера по-своему. Невозможно утверждать, что он ее понял в полном соответствии с замыслом автора. Главное -- он понял ее глубоко, интересно, как истинный мыслитель.
Апостола Иоанна (он стоит слева, держа в руке раскрытую книгу, и внимательно, спокойно ее читает) Вернадский считает образом религиозного мыслителя, искреннего искателя правды. Рядом с Иоанном стоит апостол Петр (он держит в руке ключ от царства небесного и напряженно, как бы силясь что-то понять, также заглядывает в раскрытую книгу). "Он в конкретных словах разъяснит то, что говорил другой, то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего человека. Он не поймет его, исказит его, но именно потому его поймут массы..."
Справа -- два других лица. "... Это уже не мысль, а рука -- это деятели. Один гневно смотрит кругом -- он готов биться за правду. Он не пощадит врага, если только враг не перейдет на его сторону. Для распространения и силы своих идей он хочет и власти, он способен вести толпу..." (Возможно, в этом случае Вернадский не учел одну деталь: Дюрер написал евангелиста Марка -- не апостола! -- то есть толкователя и "вульгаризатора" учения, горящего желанием внедрить его в массы, чего бы это ни стоило.) "А рядом, рядом фанатическое зверское лицо четвертого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор, а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко идет за эту идею" (Действительно, апостол Павел изображен с мечом в одной руке и -- очень важно! -- с огромным закрытым фолиантом в другой, правда, современники Дюрера думали, что этот образ олицетворяет меланхолического гения.)
"И вот в этих четырех деятелях -- в этих четырех фигурах распространителей христианства -- мощный ум Дюрера выразил ее, многоликую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьется за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединил новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол -- политик, а четвертый является уже совсем низменным выразителем толпы и ее средств. Но он самый понятный и (фактически) самый сильный, Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвертого..."
Вернадский, глядя на картину, мысленно охватывал не только то исторически сложное время, когда она создавалась, не только очевидную религиозную идею, но глубокую трагедию человеческой истории, величие мощных движений человеческих масс и светлых стремлений отдельных искателей истины.
Альбрехт Дюрер был художником-мыслителем, в чем-то сходным с Леонардо да Винчи. Очень вероятно, что общая идея его картины угадана Вернадским верно.
Вернадскому были близки мыслители в искусстве. Он любил Ггте и Тютчева. В их стихах можно найти глубочайшие философские обобщения, но от этого стихи не становятся рифмованными трактатами (подобную подмену проницательный и очень искренний в своих поисках и открытиях Вернадский заметил бы).
Нравилось ему стихотворение Тютчева, где центральная строка гласит: "Мысль изреченная есть ложь". Слова эти отчасти могут служить эпиграфом к толкованию Вернадским картины Дюрера: в ней ведь тоже показаны последовательные превращения "изреченной мысли" (точнее -- начертанной в писании). Основная идея тютчевской строки: наблюдай природу, используй ее дары, радуйся ей -- "и молчи", не пытайся выразить свои чувства в словах.
Поэт прав: людям, даже очень близким, мучительно трудно, подчас невозможно полностью понять друг друга ("Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?"). Но тут философ Тютчев противоречит себе: призывает молчать, но сам-то говорит! Не верит, что можно выразить мысль словами, но сам-то выражает! И если "мысль изреченная есть ложь", то и сам этот афоризм -- изреченная мысль! -- ложен.
Такие претензии мог бы высказать поэту логический, точный ум. Вернадский воспринимал стихи, как говорится, сердцем. Он ощущал их как живое, трепетное целое и не пытался анатомировать их, разъединяя на части. В конце концов, любить и понимать искусство -- значит уметь сопереживать.
В стихах, где определенно выражена, как бы сказать, кристаллическая, упорядоченная структура (часто очень явно, в виде четкого ритма, рифм, законченной композиции), Вернадский словно бы забывал о форме, воспринимая стихотворение как целое. А вот в пьесах, по его мнению, в отличие от романов и повестей имеется "красота строения, структуры". В самой форме пьесы "чувствуешь живую, полную красоту, изящество постройки, как в хорошем архитектурном или скульптурном произведении".
Действительно, пьеса требует особой внутренней напряженности, конструкции, точности, соразмерности (нечто похожее на симфонию!). Но почувствовать, понять это можно, пожалуй, только после длительного анализа пьес, или даже попробовав написать одну пьесу, а еще лучше -- несколько.
Вернадский не оставил никаких специальных работ, раскрывающих его понимание искусства. Судя по отдельным его высказываниям, он признавал в произведениях искусства не только "общечеловеческие" идеи, не только способ передачи мыслей и чувств от творца массам или ценителям. Для него, кроме того, искусство оставалось явлением народным и связанным с определенной исторической эпохой, то есть явлением социальным.
"Определенная историческая эпоха, -- писал он, -- проникает в самую глубину художественного творчества, она горит и сверкает в созданиях великих и малых его носителей... Едва ли будет ошибочным видеть в этих творениях человеческой культуры проявление -- самое глубокое -- жизни данной эпохи или данного народа. По ним мы можем изучать и понимать душу народа и жизнь эпохи".
С этих позиций он описывал, например, свои впечатления от оперы Моцарта "Свадьба Фигаро". Отдавая должное музыке, он сожалел, что былая актуальность пьесы Бомарше, по которой написана опера, давно потеряна, идея произведения устарела ("соль и содержание пьесы исчезли"), хотя в свое время пьеса "дала толчок брожению и свободе, и тем великим, сильным чувствам, какие владели тогда людьми культурного общества".
Посетив Третьяковскую галерею, он был поражен ее богатством и величием "русского гения". По его словам, он "переживал хорошее чувство патриотизма, так как это было... ясное сознание целесообразности русской общественной жизни в общей жизни человечества". Заметим, что он испытывал чувство патриотизма и в связи с успехами украинской культуры и в то же время восхищался дворцами и мечетями Самарканда, картинами немецкого средневековья, скульптурами Древней Греции, музыкой европейского Ренессанса, площадями городов итальянского Возрождения -- великими достижениями разных эпох и разных народов.
Две ветви познания -- искусство и наука -- были для Вернадского как бы продолжением его органов чувств, связывающих его со всем человечеством, со всей Вселенной. "Художественное творчество выявляет нам Космос, проходящий через сознание живого существа, -- писал он. -- Прекращение деятельности человека в области искусства... не может не отразиться болезненным... подавляющим образом на науке".
Может показаться, что Вернадский слишком по-научному относился к искусству, слишком детально и внимательно осмысливал некоторые произведения, слишком строг был к "развлекательному искусству". Спорить с таким мнением трудно, -- тем и отличается искусство от науки, что тут слишком многое принимается субъективно, оценивается такими личными категориями, как "нравится -- не нравится".
Доказательства правоты тут несводимы к логически непротиворечивой теореме. Вернадского можно считать ученым в искусстве. Но одновременно он был человеком искусства -- вдохновенным, темпераментным -- в науке. Это во многом определило его замечательные творческие достижения. Он умел работать над научными проблемами так же, как работают великие поэты, сочиняя стихи, или великие художники, создавая картины. Он почувствовал это в самом начале своего научного пути. Вот его высказывание, датированное 1887 годом: "Ученые -- теже фантазеры и художники: они не вольны над своими идеями; они могут хорошо работать, долго работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. В них идеи сменяются; появляются самые невозможные, часто сумасбродные; они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей они живут и для таких идей они работают".
Но самое главное, пожалуй, не в этом. И за научными символами, и за художественными произведениями чувствовал Вернадский дыхание мира, биение пульса живой природы -- бесконечно богатой, разнообразной, изменчивой, включающей в себя и человека, и его создания,
Цельность ощущения природы, ее живой образ, ее воздействие на человека более характерны для искусства, чем для науки. Вот почему без искусства не было бы великого ученого. Остался бы только хороший ремесленник. Прав был Ггте, когда произносил устами Мефистофеля:
Суха, мой друг, теория везде,
А древо жизни пышно зеленеет!
Велик перечень научных достижений Вернадского. Учение о биосфере, о геологической деятельности живых организмов и человеке. Учение о природных водах; история минералов и химических элементов земной коры; анализ сущности симметрии и времени; исследования науки... Впрочем, сам по себе перечень может доказывать, скажем, разбросанность интересов ученого. Есть такие люди: сегодня его интересует то, завтра другое; начал одно дело, не завершил, взялся за другое, а там, глядишь, третье увлекло...
Вернадский -- об этом уже говорилось -- обычно вел сразу несколько научных тем. Даже читал он не одну книгу за другой, а несколько книг сразу, попеременно. Эта привычка осталась у него еще со времен учебы в университете; готовясь к экзаменам, он читал что-нибудь совсем постороннее. Не это ли верный признак неусидчивости и даже легкомыслия?
Внешние признаки -- очень важный показатель, Только надо уметь их правильно оценить. Вернадского отличала прежде всего жажда познания, не удовлетворяющаяся частными сведениями, ограниченными пределами какой-то одной науки, стремление к обобщениям, к осмысливанию множества фактов и поискам общих закономерностей. Исследование кристаллов он связывал с проблемой пространства-времени, с общими представлениями о мире. Минералы для него были отражением и продуктом геологической истории, живое вещество -- частью Земли и космоса. За частным он всегда видел общее, за фактами -- выводы, за обобщениями -- живую природу и познающего ее человека.
Но если так, то он, безусловно, философ. Ведь именно философия исследует наиболее общие законы развития природы, человеческого общества и мышления. Вернадский, занимаясь конкретными специальными научными вопросами, всегда оставался философом, точнее мыслителем.
Мне могут сразу же возразить; "Позвольте! Такое утверждение противоречит целому ряду совершенно недвусмысленных, порою даже резких высказываний Владимира Ивановича!"
Совершенно верно. Свое отношение к философии Вернадский выразил, например, в таких словах; "Я философский скептик. Это значит, что я считаю, что ни одна философская система... не может достигнуть той общеобязательности, которую достигает (только в некоторых определенных частях) наука".
Более того, он как будто и вовсе отрекался от философии:
"Я как философский скептик могу спокойно отбросить без вреда и с пользой для дела в ходе моей научной работы все философские системы, которые сейчас живы". Действительно, так говорил В. И. Вернадский. Однако он не раз говорил и другое. Вот его слова о пользе философии в научных исследованиях (основанные на его личном опыте): "... Философская мысль играет огромную, часто плодотворную роль в создании научных гипотез и теорий. Она дает здесь очень много ценного и нужного для роста научных знаний". Пользу философии Вернадский доказывал на конкретных примерах из истории научных идей. По его мнению, философская мысль "раньше науки пришла к построению понятия пространства-времени, частично исходя из научных же фактов. Она раньше науки отбросила абсолютное время и абсолютное пространство. Она поставила вопрос о возможности научно исследовать время".
Ученый называл себя философским скептиком. Однако некоторые философские положения он признавал безоговорочно: "В основе всей научной работы лежит единое аксиоматическое положение о реальности предмета изучения науки -- о реальности мира и его законообразности, то есть возможности охвата научным мышлением".
Подобные высказывания у него не единичны и не случайны:
"Мир является для нас реальным объектом", "... Науке поставлены пределы... Эти пределы -- реальный мир"; "Для ученого, очевидно, поскольку он работает и мыслит как ученый, никакого сомнения в реальности предмета научного исследования нет и быть не может".
К подобным представлениям, отвечающим основному положению философии диалектического материализма, Вернадский пришел не сразу. Он особенно скептически относился к философии в конце прошлого века, когда немалую популярность -- даже среди естествоиспытателей -- приобрели различные разновидности идеализма, в частности, субъективного, отрицающего реальность и познаваемость мира вне человека. Тогда Вернадский сравнивал философские системы (имея в виду идеалистические системы) с сеткой, которую наш разум набрасывает на окружающий мир. В эту сетку, как он считал тогда, вплетены математические схемы, научные объяснения, гипотезы и значительная часть сформулированных наукой "законов природы".
Более того, до начала нашего века Вернадский склонялся к мнению о бессмертии души, утверждаемому, в частности, христианской религией. Во время одной из бесед с Л. Н. Толстым он горячо отстаивал подобные взгляды, за что Толстой обвинил его в мистицизме.
В прошлом веке то и дело прокатывались волны увлечения спиритизмом, ясновидением. Как ни странно, склонялись к таким увлечениям некоторые ученые, стоящие на позициях эмпиризма -- преклонения перед опытом, фактом, причем не только идеалистического эмпиризма, но и материалистического. Этот странный феномен рассмотрел, в частности, Ф. Энгельс в своей статье "Естествознание в мире духов". По его замечанию, "...за последние годы английский эмпиризм в лице некоторых своих, далеко не худших, представителей стал как будто бы безвозвратно жертвой импортированного из Америки духовыстукивания и духовидения". Почему так произошло? Ф. Энгельс пояснил: "...эмпирическое презрение к диалектике наказывается тем, что некоторые из самых трезвых эмпириков становятся жертвой самого дикого из всех суеверий -- современного спиритизма".
У Вернадского в конце прошлого века наблюдалась некоторая склонность к эмпиризму и пренебрежение к теоретическим и философским основам науки. Однако практика научных исследований, разработка широких теоретических проблем естествознания, стремление к познанию наиболее общих законов развития природы и общества, возрастающий с годами интерес к особенностям и эволюции научного знания -- все это заставляло его стихийно становиться на позиции диалектического материализма. По мнению советского философа И. А. Козикова, можно выделить четыре этапа эволюции философских взглядов Вернадского:
"До Октябрьской революции он стоял в основном на позиции естественноисторического материализма. В конце двадцатых и начале тридцатых годов, развивая идеи о бренности атомов, он пришел к признанию диалектического характера изменений в неживой природе.
В это же время он по существу с диалектико-материалистических позиций разрабатывал вопросы пространства и времени. В конце тридцатых и начале сороковых годов, разрабатывая методологические вопросы естествознания, В. И. Вернадский сделал еще один шаг в сторону диалектического материализма. К концу своей жизни, признав под влиянием научных фактов возможность зарождения жизни в земных условиях, он встал на позиции диалектического материализма и в понимании живой природы. Однако следует отметить, что в ряде вопросов таких, например, как отношение к религии, понимание связи философии с естествознанием в современных условиях, а также некоторых других, он не пришел к диалектическому материализму".
Правда, мнение И. А. Козикова о том, что Вернадский был далек от понимания связи философии с естествознанием, отнюдь не бесспорно. Другой исследователь творчества Вернадского как мыслителя И. И. Мочалов высказывает и обосновывает иную мысль: "...связь науки и философии в творчестве Вернадского... это была связь творческая, приводившая ученого к новым философским выводам и обобщениям.
К этомy толкала сама специфика научного творчества В. И. Вернадского, его внутреннее своеобразие, его неповторимая индивидуальность, выразившиеся в стремлении проникнуть "до конца" в предмет исследования, рассмотреть его со всех сторон и точек зрения, в стремлении связать данную проблему со всем комплексом иных, прямо или косвенно к ней относящихся, в умении увидеть аналогии, подчас парадоксальные и неожиданные, там, где их ранее никто не видел, и различия там, где об их существовании и не подозревали, тонкий и детальный, буквально филигранной отделки анализ явлений природы, и на этом фоне -- грандиозные обобщения, принимающие подчас космический характер, -- таковы в общем виде причины теснейшей связи естествознания и философии в творчестве Вернадского".
Подобное слияние науки и философии определялось прежде всего тем, что Вернадский, в сущности, никогда не ограничивал пределы своих исследований: здесь, мол, область соответствующей науки, а там начинаются владения философии, куда не должна проникать моя мысль. Он, конечно, высоко оценивал значение факта в научном творчестве: "Обычная научная работа идет в установлении научных фактов". От фактов и эмпирических обобщений он отделял гипотезы, аксиомы, теории и прочие создания мысли человеческой, основанные не только на фактах, но и содержащие более или менее значительную долю фантазии, домыслов. Эту часть науки Вернадский относил к "временным сооружениям", которые приходится постоянно перестраивать или даже вовсе разрушать под напором новых фактов. Эта область находится в состоянии постоянного обновления.
Трудно сказать, насколько глубокую границу раздела проводил Вернадский между "владениями" научных фактов и философских обобщений. Во всяком случае, в своем творчестве он переходил эту границу постоянно. Он не только знал и добывал факты, обобщая их, но и умел фантазировать, выдвигать оригинальные гипотезы, находить неявные закономерности в природе.
Итак, Вернадский прежде всего утверждал свободу научной мысли. Но в то же время предупреждал от излишнего увлечения общими идеями (тем более, если они утверждаются безоговорочно, как непреложные истины, как религиозные догматы). Он всегда призывал ценить и беречь эмпирическую основу науки: опыт, факты -- драгоценную почву, на которой расцветают, а затем и увядают или преображаются прекрасные и эфемерные создания разума -- научные гипотезы, теории, философские обобщения...
Фантазия фантазии рознь. В науке работает немало людей, любящих и умеющих фантазировать. Они часто предлагают свои идеи -- нередко интересные, остроумные. Главная беда научных фантазеров -- плохое знание фактическо материала и истории науки. Они считают свои выдумки истиной убедительного обоснования, а то и вопреки некоторым фактам. Они уверены в новизне своих идей, но в действительности подобные мысли уже высказывались в прошлом.
Даже знающий ученый может попасть в плен собственной фантазии. Ему начинает казаться, что только его идея верна, а все остальные -- ложны. Он всеми силами борется за свою идею против чужих. А пока он сражается, его идея стареет. Когда такой ученый умирает, с ним отходит в прошлое и то, что он с таким упорством утверждал.
Против научных фантазий, выдаваемых за истину, выступал Вернадский. Он не отказывался от выдумки, гипотез, общетеоретических выводов. Но, во-первых, он старался не уходить слишком далеко за область фактов, опираться на достоверные сведения. Во-вторых, всегда оговаривался: идет ли речь о фактах и эмпирических обобщениях или о гипотезах, теориях, философских положениях. Очень редко в своей научной работе Вернадский ограничивался пересказом фактов. Он осмысливал их, сопоставлял с имеющимися гипотезами и теориями, углублялся в историю идей, искал истоки современных воззрений, намечал перспективы. Возможно, именно это придает его трудам особую мудрость и удивительную долговечность. По странной закономерности в современной науке трудно встретить ссылки на эмпирические обобщения Вернадского (скажем, на его биогеохимические принципы). Однако именно сейчас во всем мире стали глубоко понимать и ценить его учение о биосфере как целостной системе, о роли живого вещества и разума на планете, о симметрии и диссимметрии в природе, о геологическом и биологическом пространстве-времени. Отдавая должное необычайной эрудиции ученого, высшие почести воздают ему за его научно-философские обобщения.
И еще. Соединяя в своем творчестве разнообразные науки (геологию, химию, историю, биологию и т. д.) и поднимаясь до высоких философских обобщений, Вернадский первым из ученых нашего века начал осуществлять тот синтез знаний, о котором писал К. Маркс, предсказывая: "Впоследствии естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой включит в себя естествознание: это будет одна наука".
Исследование природы -- это не только сбор фактов и проведение опытов, но и размышления о материи, бытие, познании. Если кто-то из ученых всерьез надеется достичь успехов в науке, ограничиваясь узкой областью конкретной темы, ему не вредно вспомнить слова Ф. Энгельса: "Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия. Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и ее достижениями".
К Вернадскому полностью приложимы слова Д. Сантаяны, сказанные о Ггте: "Он был слишком мудр, чтобы быть философом в обычном смысле слова". Продолжая эту мысль, И. И. Мочалов заметил: "Но эта же мудрость не позволяла Вернадскому стать и естествоиспытателем в обычном смысле".
Вернадский не стремился создать какое-то особое философское учение или направление. Он вырабатывал свое личное мировоззрение, соответствующее его складу ума и характера, моральным принципам, знаниям. Он всегда руководствовался "такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и ее достижениями".
В своих общих рассуждениях он как бы возвращал понятию "философия" его первозданную сущность ("фило" -- любовь, "софия" -- мудрость), потому что любил мудрость и был мудр.
Читая труды Вернадского, попадая в поток его идей, невольно настраиваешься на размышления.
Есть ученые, изрекающие истины. Они как бы укладывают каменную плотину поперек течения мысли. До сих пор -- движение, а дальше -- все. Путь закончен. Остается только подниматься все выше, устремляться в стороны до тех пор, пока не хлынет поток через край или не найдет окольных путей.
Вернадский никогда не претендовал на знание каких-то особых, навеки незыблемых истин. Его эмпирические обобщения подобны ограждающим дамбам, не позволяющим потоку растечься в стороны. Он всегда оговаривал возможность появления новых фактов, которые заставят изменить или уточнить его обобщения.
Осторожно, ненавязчиво, но целеустремленно, основываясь на фактах, ведет Вернадский читателя от истоков научных идей к их современному состоянию и стремится показать дальние горизонты науки, те неведомые рубежи, которые предстоит еще освоить и которые неизбежно видятся нечетко и обобщенно.
Вернадскому очень нравилась книга Ромена Роллана о Рама-кришне. Полуграмотный индийский йог поражал даже умудренных знаниями западных философов своим острым умом, неиссякаемой фантазией, глубиной мысли, живостью, образностью своих сказов, притч и поучений. Он тоже не был философом в обычном смысле слова. Он даже умудрялся, оставаясь верующим, иронически отзываться о слепой вере, не отрицал атеизма. Это был необычайный человек, и Роллан писал о нем с особой теплотой и вдохновением.
Мудрые, а подчас ироничные притчи Рамакришны не могли оставить Вернадского равнодушным. Он писал: "Через Ггте я пришел к Р. Роллану... на днях закончил чтение его книжки о Рамакришне, которая мне дала так много, как давно ни одна книга. Заставила глубоко думать и вызвала порыв писать по вечным вопросам бытия. Не философский, не религиозный порыв -- но форму научной исповеди".
Рамакришна рассказывал о слепцах, впервые повстречавших слона. Один ощупал его ноги и сказал, что слон подобен колонне. Другой, которому под руку попался хвост, закричал, что слон похож на змею. Третий, ощупав бивни заключил о сходстве слона с буйволом.
Вернадский вряд ли сдержал улыбку, читая эту историю. Верно, даже самый тонкий анализ одной части не может дать представления о целом. Вызовет в воображении ложный образ. Надо уметь, исследуя часть, видеть целое.
А другая сказка? Мудрец встретил отшельника и спросил, чему он научился за долгие годы уединения. Йог сказал: "Я умею ходить по воде". Мудрец вздохнул: "Ты потратил годы на то, что достигнет каждый, заплатив один грош перевозчику".
Нет, здесь, пожалуй, речь идет не только о религиозных чудесах. Мысль глубже: о бесплодных трудах. Пожалуй, и о науке ради науки. О той радости, которая достигается личными, никому другому не нужными занятиями. Заплати деньги -- тебя порадуют в театре, кино, цирке. Истинную цену имеет только то, что делается для других людей.
Еще одна притча -- о ветре и деревьях. В саду хозяйничал ветер, но лишь одно дерево сильно раскачивалось и шумело: его ветви не были отягощены плодами. Да, такова логика жизни. Тяжелее стоять -- легче выстоять. Часто слышишь: я не успеваю, меня постоянно отвлекают, мне не созданы условия... Творец находит опору в своем творчестве, в своих произведениях.
Древняя мудрость народа говорит устами этого индуса; древняя мудрость, веками живущая в народных сказаниях, пословицах, поверьях, песнях, языке; древняя мудрость, доступная одинаково ученому и простому крестьянину. В нашу современную жизнь неявно включено прошлое, и мы не всегда умеем оценить это наследство, и нередко забываем, что стоим на плечах многих предшествующих поколений и станем опорой для будущих.
Но какая интуиция, какой тайный поворот мысли помогли Рамакришне ответить актеру-пьянице: "Возможно, бог тоже иногда пьет -- иначе б он не создал столько несуразного в этом мире".
Странные отношения с богом сложились у этого йога. Что это -- неверие? Бездумная шутка? Примитивная вера, как у древних греков воспевавших безобразия богов? Нет, здесь особое миропонимание. Есть нечто, охватывающее весь мир, -- гармония Вселенной, как бы ее ни называли; божественным порядком или всеобщим законом природы. Но временами, но местами в этой гармонии мира появляются диссонансы, врывается хаос. Оказывается, бог тоже бывает пьян! Художественный образ, верно отражающий реальность -- Вернадский находил в книге Ромена Роллана созвучия своим мыслям. Высказанное в иной форме, иными словами, иным человеком и даже по иному поводу оказывалось и его личным, передуманным, в чем-то очень глубоком, в каком-то неуловимом единстве. Единство сферы разума? Единство человечества на планете? Единство биосферы, среды жизни? Единство космоса?
"Я начну этот рассказ, как волшебную сказку. Замечательнее всего то, что эта древняя легенда, которая кажется страничкой из мифологии, есть история людей, живших еще вчера, наших соседей "по веку", которых видели своими глазами наши современники.
... Я беседовал с некоторыми из тех, кто были соподвижниками этого мифического существа -- человека-бога; я ручаюсь за их правдивость.
"Перечитывая сейчас эти прекрасные строки Ромена Роллана о Рамакришне, я вдруг вспомнил, что почти так же мне хотелось начать свой рассказ о Вернадском. Нет, вовсе не потому, что я готов обожествлять его, и даже не потому, что мне довелось беседовать с людьми, близко знавшими его. Главное, Вернадский представляется мне как бы мифологическим героем, пришедшим в наш век, современным Прометеем, стремящимся познать мироздание и человека и открыть свои знания людям.
Он сам, будто предвидя путь своей жизни, писал в 1889 году об античной скульптурной группе, изображающей борьбу богов и титанов: "... Здесь видна свободная, гордая мысль, мысль, гонящая тоску, рвущаяся вперед, далеко... Титаны не уничтожены богами... Победа богов должна была быть поверхностной, как поверхностной была победа богов над Прометеем".
Безликие и всемогущие силы природы простирают свою власть над каждым человеком. Человек бессилен победить их. Но своим стремлением к познанию он бросает им вызов и, погибая, побеждает. Его победа -- в неугасимом огне разума и жажды познания.
В минералогии принято упоминать о практическом значении того или иного минерала в хозяйственной деятельности. Писал об этом и Вернадский в своих минералогических работах. Сделал он это по особому.
"Я стараюсь выяснить значение человека в генезисе минералов. Эти данные излагаются в историко-технических очерках, которые даются для группы. Мне кажется, что этим путем выяснится любопытная и крупная роль Homo sapiens в химических процессах Земли, которая, насколько знаю, никогда не была сведена в единое целое человеческой мыслью".
Прежде чем вплотную заняться изучением геохимии биосферы (1917 год), Вернадский еще в 1913 году совершенно определенно, кратко, чрезвычайно интересно и содержательно охарактеризовал геохимическую деятельность человечества. Он писал: "В последние века появился новый фактор, который увеличивает количество свободных химических элементов, преимущественно газов и металлов, на земной поверхности. Фактором этим является деятельность человека".
Продолжая деятельность живого вещества, человек осуществляет такие химические реакции, которых не было раньше на Земле. Выделяются в чистом виде железо, цинк, олово, свинец, алюминий, никель и многие другие химические элементы. В природных условиях подобные процессы или совершенно не происходят, или осуществляются крайне редко.
Количество добываемых и выплавляемых человеком металлов достигает колоссальных размеров и возрастает с каждым годом. Еще более значительна добыча горючих полезных ископаемых.
При горении каменного угля и другого топлива идет образование углерода, азота и других продуктов. Это побочные, бессознательно осуществляемые процессы. К числу их относится и развитие некоторых видов микроорганизмов, сопровождающее деятельность человека.
"Еще большее влияние оказывает человек полным изменением лика Земли, которое производится им во все больших и больших размерах по мере развития культуры и распространения влияния культурного человечества. Земная поверхность превращается в города и культурную землю и резко меняет свои химические свойства.
Изменяя характер химических процессов и химических продуктов, человек совершает работу космического характера. Она является с каждым годом все более значительным фактором в минеральных процессах земной коры и мало-помалу меняет их направление".
Казалось бы, Вернадскому логично было прежде всего исследовать роль живых существ в судьбе химических элементов Земли, минералов, горных пород. К нашему веку эта роль была достаточно ясна, геологи хорошо знали о создании биогенных осадков, продуктов жизни; о захоронении и подземных превращениях живых организмов; о драгоценных жемчужинах и перламутре.
Правда, роль живых существ во взаимодействии планеты с космосом в те годы еще не была понята. А вот о производстве металлов, о добыче полезных ископаемых имелись количественные данные. На этой основе появилась возможность научно (оперируя фактами, а не только рассуждая) исследовать геологическую деятельность людей.
Количественные показатели хозяйственной (технической) деятельности отдельных государств и всего человечества оставались в соответствующих статистических справочниках, экономических трудах. Геологи не привлекали эти материалы для своих исследований. Жизнь человека, общества, государства -- это одно, а жизнь природы и, тем более земной коры, горных пород, минералов -- совсем другое. Никому не приходило в голову объединить столь разнообразные, несопоставимые понятия: деятельность человека и геологический процесс.
Вернадский сумел увидеть то, что давно было у всех перед глазами, объединил, казалось бы, несоединимое. В том и заключается великая простота и неожиданность крупных научных открытий. Ученый стал исследовать геологическую деятельность человечества в ее сходстве и различиях с другими природными геологическими силами.
Надо, однако, помнить: сама по себе идея, что человечество -- часть природы и входит как составной элемент в "механизм Земли", к началу нашего века успела стать популярной в среде ученых.
В конце прошлого века ей были посвящены известные книги Э. Реклю, Л. И. Мечникова (брата знаменитого физиолога), Ф. Ратцеля. Еще раньше, в середине века, вышла замечательная работа Г. Марша "Человек и природа". В ней приведено немало примеров конфликта между обществом и окружающей средой и особо подчеркивался неявный, но подчас наиболее серьезный, а то и катастрофический эффект от непреднамеренных, непредвиденных воздействий человека на природу. Некоторые идеи Г. Марша сохраняют и поныне свое научное значение.
И все-таки геологическая роль человека недооценивалась учеными, Вернадский первым вывел некоторые геохимические и общегеологические закономерности деятельности человека на планете. Он совершенно справедливо связывал геологическую мощь человечества с техническим и промышленным прогрессом: "Вся история техники показывает нам, как постепенно человек научился видеть источник силы в природных предметах, казавшихся ему мертвыми, инертными, не нужными". Развивая эти идеи, Ферсман в своем четырехтомном труде "Геохимия" обстоятельно описал геологическую деятельность промышленного человека и дал ей точное наименование -- техногенез.
В 1922 году вышла в свет книга английского ученого Р. Шерлока "Человек как геологический агент". Там было сказано, между прочим, что человек своими руками, своим трудом, своими научными достижениями приспосабливает окружающую природу к своим нуждам.
Для Вернадского было особенно важно выделить роль знаний, науки в преобразовании планеты. Мысль освещает и направляет действия человека! Мысль -- пусть порой ошибочная -- пронизывает все создания человека. Именно эта особенность представлялась ученому наиболее важной. </