ки отсюда во внутренние районы страны. Эта попытка, как и следовало ожидать, не увенчалась успехом. Сейчас в Китае к Шанхаю двойственное отношение: с одной стороны, этот город, самый большой в Китае (14 миллионов жителей) по-прежнему напоминает китайцам о пережитом ими не так давно позоре, но с другой, пример Японии явно не дает им сейчас покоя и заставляет китайцев, теперь уже осознанно и целеустремленно, выпрашивать у Запада то, что тот ранее ввозил сюда по своей воле и даже насильственно, то есть капиталы и технологии. Пекинские власти здесь, похоже, сделали ставку на Шанхай и надеются превратить его со временем во всеазиатский финансовый и промышленный центр (в перспективе, разумеется - во всемирный). От Уси до Шанхая мы ехали на электричке. За окнами проносились чудесные зеленые поля, с сочными, высокими и густыми травами. Среди них временами показывались целые заросли пронзительно-желтых цветов, сплетавшихся очень тесно и издали казавшихся просто яркими пятнами, разбросанными по ковру изумрудного цвета. Резкое тропическое солнце делало эту картину предельно четкой, неразмытой и не смазанной, как у нас на Севере. Скоро мы прибыли на шанхайский вокзал, и пешком, никуда не торопясь, ориентируясь по солнцу и руководствуясь своим чутьем путешественника, отправились в центр города. И чутье нас не обмануло: не прошло и часа, как мы вышли к кварталам, очень знакомым нам еще по Пекину и Харбину. Под иностранные концессии китайские власти отвели в свое время Бунд, заболоченную местность в дельте реки Янцзы, и европейцы застроили его своей "роскошной декадентской архитектурой", по выражению путеводителя. В исконные же китайские кварталы западные колонисты не очень-то вторгались, предоставив местному населению вволю наслаждаться своей трущобной жизнью по принципу "laissez faire, laissez aller". Поэтому они остались такими же, как в старину, сохранив свои узкие улочки, сейчас еще к тому же до отказа загроможденные торговыми рядами. Чего там только не было на прилавках, в этих рядах! Цветные веера, рисунки тушью, бронзовые зеркала, изделия из бамбука, палочки для еды; живые черепахи, улитки, угри, даже змеи, поминутно выползающие из своих мисок и неуклонно водворяемые обратно; лупоглазые жабы, темные и пупырчатые, обязательно накрытые сверху плотной сеткой из-за своей прыгучести; горячие блюда, приготовленные здесь же на улице - осьминоги и кальмары, зажаренные в масле, акульи плавники, грибы, ростки бамбука, хрустящие лепешки с семенами лотоса; снова изделия из бронзы, глины, мрамора, нефрита, слоновой кости; шелковые ткани всевозможных расцветок, легкие и гладкие, как маслянистая паутина; антикварные изделия, подлинные и подделки, драконы из раскрашенного дерева, смешные фигурки, статуэтки, вазы, кувшины, драгоценные камни, украшения из жемчуга, зонтики, птичьи клетки для дроздов и попугаев, деревянные коробочки для сверчков. Не встречалось там только того, что, согласно всем путеводителям, "продается в Китае повсеместно" - традиционных фонариков из красной бумаги, которые я ужасно хотел приобрести и искал - увы, безуспешно - по всей стране. Зато я купил у одной достойной дамы, перерывшей ради меня всю свою кладовку, огромную фарфоровую чашку, расписанную синими драконами, повторявшими, насколько я мог судить, кобальтовую роспись императорского фарфора династии Мин и, чуть позже в тот же день, заварочный чайник необыкновенно выразительной формы, сплошь испещренный изображениями гор, облаков и птиц, стаями парящих над буддийскими пагодами. Эти приобретения привели меня в чувство, которое я назвал бы неистовым восторгом; оно, правда, несколько омрачалось воспоминаниями о воздушных ямах, сотрясавших наш самолет, и грубых таможенниках, швырявших вверенный им багаж как им заблагорассудится. Пробравшись через старые китайские кварталы, мы вышли к Бунду. Здесь все чаще стали появляться светлокожие европейцы, конечно, туристы. Я так отвык уже от европейских черт лица, что невольно обращал на них внимание, как какой-нибудь неотесанный харбинец. Деловая архитектура Бунда не произвела на меня особого впечатления. Ничего своеобразного в ней нет - это некий усредненный европейский стиль, из которого зачем-то старательно вытравлены национальные и стилевые особенности. Самые внушительные строения Бунда расположены вдоль берега реки, и их хорошо видно из парка, который узкой полосой тянется вдоль набережной, между рекой и городом. Этот парк был разбит англичанами, и, как с удовольствием сообщает путеводитель, прежде, в колониальные времена, он был закрыт для китайцев и собак. Сейчас это - излюбленное место для прогулок туристов, да и местных жителей, но на Бунд теперь уже никто даже и не смотрит. Китайские власти, даром что коммунистические, принимают иногда на редкость умные и здравые решения. На противоположном берегу реки, на ровном, неосвоенном еще месте, они выстроили Пудонг - символ грандиозного процветания Тихоокеанской Азии в последние годы. Именно здесь, по замыслу китайцев, расположится экономическая и финансовая столица Китая и всей Азии (Гонконг, видимо, они прибрали к рукам просто так, на всякий случай - к материковому, настоящему Китаю он не принадлежит и не скоро с ним срастется). Когда после скучного банковского и делового Бунда в створе улицы показались величественные небоскребы Пудонга, я - единственный раз в Китае! - ощутил наконец-то радостное потрясение, подобное тому, что я не раз испытывал в городах Европы, и наверное, еще испытаю в Константинополе, когда увижу своды собора Св. Софии. Это было уже настоящее. Даже парижские небоскребы, самые, как утверждают, живописные в мире, проигрывают по сравнению с Пудонгом. Сами по себе высотные здания не были здесь уж очень оригинальными, но вся панорама в целом, отделенная колоссальной, суровой и грозной рекой, смотрелась мощно и захватывающе. Эта река на первый взгляд казалась морским заливом, в ней было что-то тропическое, тихоокеанское, и я внезапно почувствовал пронзительный толчок узнавания. Я видел когда-то все это, если не в снах, то хотя бы в воображении. Именно такой была атмосфера вольных прибрежных городов на Тихом океане, о которых я так много читал в детстве, упиваясь пиратскими историями. Я не удивился бы, если бы сейчас к этой пристани подошел трехмачтовый корабль, и из него полезли бы на берег подвыпившие авантюристы, искатели приключений со всех континентов, расходясь по местным кабакам и горланя свои выразительные песни. По вечерам, под теплым южным небом, под яркими и крупными созвездиями, низко нависшими над головой, здесь, наверное, идет сплошной нескончаемый праздник, с хвастливыми россказнями, обильными возлияниями Бахусу и доступными красавицами всех мастей и разновидностей. Но увы - "никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым... Нет ничего, и ничего и не было!". Возвращение. Уси - Пекин - Харбин - Хабаровск - С. Петербург. В Уси нас теперь встретили, как давних знакомых. Привыкнув к нам, китайцы перестали чиниться, и стали вести себя намного более непринужденно. Мистер Сун Ли с гордостью показывал нам городские супермаркеты, в каждом отделе повторяя, что все эти замечательные западные вещи - китайской сборки. Между прочим он завел нас как-то в приятнейшее заведение, где можно было поесть недорого и чрезвычайно разнообразно. Embarras de richesse (затруднение из-за большого выбора) тут несколько даже озадачивало, но зато этот выбор можно было делать, разглядывая сами блюда, иногда очень диковинные, а не иероглифы в меню - не менее удивительные, но далеко не столь увлекательные, как блюда. Нередко, осилив целую горку плова или знаменитых мясных пельменей на пару (Xiaolong Bao), которыми славится кухня Уси, я выбирал себе еще каких-нибудь ракушек, истекающих обжигающим соком - но что такое устрицы, мне выяснить так и не удалось, мистер Ли не знал этого слова. За едой мы часто говорили о политике, обсуждали, в частности, и югославские события. В отличие от пекинского, здешнее телевидение изъяснялось исключительно по-китайски, и мы с Димой даже не знали, что сейчас происходит в Сербии и на чем остановился ход военных действий. "Может быть, там уже Клинтон вручает Милошевичу ключи от города Нью-Йорка", - мрачновато шутил Дима, - "а мы тут сидим и ничего не знаем". Но мистер Ли нас разочаровал: сербы, конечно, герои, но с американских телеэкранов этого никак не разглядеть, поэтому все идет по-прежнему. Америка сыплет бомбами и ракетами, изготовленными на деньги, которые она заработала в Китае, а сербы мужественно ей сопротивляются, сидя в окопах и бомбоубежищах. В последний день нашего пребывания в Уси, когда контракт уже был подписан и все необходимые формальности улажены, г-н Ли вдруг продемонстрировал нам, как тонко умеют китайцы под видом оказываемой ими любезности добиваться того, чего им надо. Наш номер в отеле мы освободили уже утром, а до поезда у нас оставалось еще довольно много времени, и Сун Ли предложил нам осмотреть совершенно замечательный, по его словам, парк, расположенный неподалеку, в окрестностях Уси. Он с большим подъемом, и даже с некоторым вдохновением, описывал все его красоты, но мы не особенно-то и сопротивлялись - парк так парк, не все ли равно, как убивать время. Меня только немного удивило, что мистер Ли, мечтавший, казалось, уже только о том, как бы от нас наконец отделаться, решил оставить на целый день свою работу ради того, чтобы водить нас по парку и слушать наши вымученные восторги. Но, как выяснилось, он и не собирался этого делать. Поймав на улице такси, он сообщил водителю, куда нам надо ехать - и остался на улице, помахав нам рукой и пожелав приятного отдыха. Вся сцена была разыграна с таким неподдельным изяществом, что мы только через несколько минут сообразили, что произошло. Несмотря на этот казус, мы получили большое удовольствие от посещения парка, навязанного нам столь оригинально. За исключением глупейших американизированных аттракционов на входе, с пещерами и динозаврами, оглашавшими своим унылым ревом окрестности, да еще названия, несколько неблагозвучного для русского уха (Сихуй - Xihui Gongyuan), парк производил впечатление более чем приятное. В самом его центре, на высокой горе, возвышалась пагода, построенная в ХVI веке и именовавшаяся пагодой Огня Дракона. Мы поднялись к ней по горному склону. Рядом с пагодой, чуть в сторонке от нее, было каменное сооружение, открытое с одной стороны, из которого открывался великолепный вид на Великий канал, на Уси, с его башнями и домами, крытыми зеленой черепицей. Внутри помещения никого не было, но и заброшенным оно не выглядело. Огонь в очаге, казалось, погас совсем недавно. Вдоль стен здесь стояло множество статуэток, мелких деревянных идолов и прочих занятных вещиц, явно связанных с деятельностью здешнего храма. Может, это и был храм, а может - уединенная хижина какого-нибудь монаха, удалившегося из своего монастыря и предавшегося здесь молитвами созерцанию природы. Кипучая городская жизнь внизу, в долине, наверное, только помогала ему продвинуться в своем самосовершенствовании - с соблазном бороться труднее, когда он рядом, но зато заслуга в этом случае больше. К сожалению, я плохо знаком с восточными культовыми особенностями, и поэтому не смог даже определить, был ли это храм буддийский, даосский или конфуцианский. Правда, и сами китайцы не очень-то четко проводят это разграничение. Как писал академик В. М. Алексеев, "на иконах иногда рисуют всех трех патронов - Конфуция, Будду и Лао-Цзы - в едином контуре, не делая разницы между ними. Каково Конфуцию, презиравшему религию и только высокомерно ее терпевшему, очутиться в объятиях Будды, а Будде, монаху, аскету, холостому ненавистнику плоти, видеть, как перед ним жгут свечи, прося о рождении сына или о скорейшей наживе и обогащении. Или философу Лао-Цзы превратиться в родоначальника знахарей и заклинателей! Но, несмотря на столь резкую разницу вкусов, все они слились во всепоглощающей китайской народной религии". Я полагаю, что китайская народная религия настолько всепоглощающа, что легко проглотила бы еще несколько мировых конфессий. Как раз, когда мы были, в Пекине, Китай посещал папа римский. Жаль, что мы не оказались на этой церемонии, посмотрели бы на это земное воплощение Будды и на то, как его приветствуют наши желтолицые братья. Чему же тут удивляться: как написано в Коране по поводу воскресения Иисуса Христа, для Аллаха нет ничего невозможного. Спустившись с горы, мы оказались у большого озера. Дальше был новый подъем, куда мы и направились, миновав бамбуковую рощу. На высоких холмах там располагался знаменитый сад Цзинчанъюань, разбитый на этом месте еще в эпоху Мин в XVI веке. С каждым шагом мне становилось все интереснее и интереснее. Как я выяснил позже, уже в Петербурге, то, что мы видели на вершине холма - это были развалины величественного храма, построенного полторы тысячи лет назад в период "Борющихся царств" и разрушенного сто сорок лет назад во время Тайпинского восстания. Никакой особой архитектурной пышности в том, что сохранилось, конечно, не было, но как меня волновало какое-нибудь полустершееся изображение дракона, вырезанное на плоском камне, сейчас уже почти ушедшем в землю! Мы поднимались по массивным каменным ступеням, смотрели на изогнутые крыши, на карнизах которых длинными рядами стояли лепные изображения маленьких монстров с открытыми пастями - стражей, оберегавших дом от злых и коварных духов. Набродившись по саду вдоволь, мы решили передохнуть и попить чаю в уютном каменном дворике под открытым небом. Заняв столик у стены, сплошь покрытой мельчайшими иероглифами, мы заказали себе чаю, который нам хозяйка заведения заварила прямо в чашках, залив кипятком мелко нарезанные зеленые листья, как будто только что сорванные с чайного куста. Тут было спокойно и приятно, чай оказался терпким и душистым, и я с удовольствием разглядывал удивительных каменных драконов, замерших на крыше чайного домика. Вся эта обстановка была очень милой и совсем не туристической, и для нас оказалось тяжкой неожиданностью, когда за наш чай с нас потребовали чуть ли не целое состояние. Как выяснилось впоследствии, чай это был не простой, а изготовленный по древнему рецепту из ценнейших местных сортов; он вел свое происхождение с VII или VIII века, когда Лу Ю, лучший знаток чая династии Тан, открыл здесь термальные источники с исключительно чистой и мягкой водой. Через несколько часов мы были уже на вокзале. Г-н Ли вел себя на редкость любезно и обходительно - даже для китайца. Тем не менее, когда наш поезд тронулся, и я увидел Ли, машущего нам рукой с перрона, с меня как будто свалилась огромная тяжесть. Не так-то просто было все время соответствовать всему тому, чего от нас ждали как от деловых партнеров и как от европейцев (еще Киплинг писал о том, как тяжко бывает нести "бремя белых", white man's burden). Теперь все было позади, и можно было наконец отдохнуть от груза ответственности - но, как выяснилось вскоре, не от английского языка. В нашем вагоне до Пекина добиралась группа женщин, направлявшихся туда совершенствоваться в чем-то, что называлось "цигун". Одна из них, довольно славная тетка, подсела к нам и всю дорогу, почти не прерываясь, трещала по-английски (но почему-то на слух воспринимала этот язык с большим трудом, в связи с чем я обращался к ней, по мере сил, на итальянском, которым она владела, как родным). Пока мы доехали до Пекина, она успела пересказать мне чуть ли не всю свою жизнь. Выглядело это так: "когда я жила в Стамбуле, я ночевала в Европе, а на работу по мосту переходила в Азию, это было очень интересно; когда же я жила в Буэнос-Айресе, мне совсем не нравилось, что там такая однообразная еда - все одно и то же, одно и то же, и я ходила в китайский ресторан; когда я жила в Йоханнесбурге, в Южной Африке, мне это так напоминало мой родной Шанхай, я его никогда не забуду; но ничто не сравнится с Сингапуром, вся страна - один огромный сад!". Я пригласил ее в Петербург. Послушав эти рассказы, я подумал, что мы, может быть, напрасно так стесняемся того, что у нас все так глупо устроено. Прилизанная Европа - это очень маленькая часть света, есть еще и остальной огромный мир, бедный и неблагоустроенный не хуже нас, но не испытывающий, в отличие от нас, по этому поводу совершенно никаких комплексов. Наутро эта дама снова сидела у нас в купе, но на этот раз она привела с собой еще и своих подруг, не таких бойких, но тоже довольно приятных в общении. Одна из них говорила даже немного по-русски, но гораздо лучше владела английским; изъяснялась она с нами на причудливой смеси этих двух языков. Другая долго жила в Германии, и свободно говорила по-немецки. Наше купе, таким образом, быстро превратилось в вавилонское столпотворение. Я наслаждался этой многоязычной атмосферой, напоминавшей мне мои путешествия по Европе. Когда-то я заучивал разговорники-полиглоты целыми страницами, и теперь мне представилась возможность освежить свои познания. Каждую свою фразу я произносил сначала по-итальянски (сильно запинаясь и глубоко задумываясь), потом по-немецки (уже чуть легче), и, наконец, по-английски, примерно, так: abbiamo solo questa scatola di minestra par colazione; wir haben nur diese Dose Suppe zum FrГ╝hstГ╝ck; we have only this can of soup for breakfast. Результатом этих лингвистических упражнений стало несколько неожиданное обстоятельство - нам притащили со всего вагона такое количество всякой снеди, что мы потом ели ее до самого Хабаровска. Около полудня мы прибыли в Пекин. До поезда на Харбин оставалось несколько часов, и мы решили прогуляться по городу, ставшему для нас уже чуть ли не родным. Когда после Шанхая оказываешься в Пекине, появляется ощущение, что ты с Запада - или, во всяком случае, из далеких и экзотических стран - возвращаешься если не в Советский Союз, то, по крайней мере, в одно из его многочисленных преддверий. На этот раз погода здесь была просто жаркой, и я подумал, что нам еще повезло с тем, что наше путешествие пришлось на апрель. Трава на тех газонах, на которых не было полива, успела выгореть уже до такой степени, что ее выдирали с корнями и сажали на ее место новую - сажали по всему городу, очень дружно, исполнительно и трудолюбиво - но опять-таки без воды, что вызывало большие сомнения в успехе этого мероприятия. Зато безработица в Китае - одна из самых низких в мире. Напоследок мы прошлись по главным пекинским улицам. Заглянули и на площадь Тяньаньмэнь, где у стен Запретного города маршировали военные отряды. Наверное, это были учения, подготовка к празднованию 50-летия местной Октябрьской революции. Командиры здесь взвизгивали резко и отрывисто, а солдаты совершали очень странные, непривычные, на европейский взгляд, движения. Это было удивительное и завораживающее зрелище, на свой лад передававшее своеобразие китайской жизни, к которой в остальных ее проявлениях мы уже так привыкли, что почти и не замечали ее необычности. Я все никак не мог оторваться от него; мне оно казалось сошедшим со страниц "Петербурга", с его пронзительными кошмарами о новом монгольском нашествии на Европу; когда же Дима напомнил мне, что времени у нас совсем немного и пора идти на вокзал, я сказал ему, что такие вещи упускать нельзя, вот погоди - скоро эти солдаты будут так же маршировать и на наших площадях и улицах. "Вот тогда мы на них и посмотрим", - вполне резонно заметил Дима, и мы двинулись к вокзалу. На площади у вокзала мы съели - в последний раз! - по пекинскому шашлычку, обильно обсыпанному пряными специями красноватого цвета. Прощай, увлекательная и многообразная китайская кухня! Сейчас, в Петербурге, я понимаю, что в Китае осталось не только мое сердце (см. главу "Китайские девушки"), но и желудок тоже. Китайцы придают несравненно большее значение вопросам питания, чем европейцы. Если вспомнить то, о чем мы беседовали в Китае с местным населением, то, наверное, две трети всех разговоров окажется о еде. И, надо сказать, китайцам есть чем гордиться в этой области. Если привыкнуть к их пище, отказаться от нее потом уже очень трудно; но, правда, и привыкнуть нелегко. Сколько раз, с унынием разглядывая кусок белого и совершенно пресного теста, принесенный нам в качестве хлеба в ресторане, я вспоминал слова графа Шереметева: "худо, брат Пушкин, жить в Париже; черного хлеба не допросишься!". В поезде ностальгическое настроение, охватившее меня в последний день, еще усилилось - я еще не покинул Китай, а уже начинал по нему тосковать. Давно уже пропали за окном пекинские небоскребы, показались поля, только начинавшие зеленеть, и реки, почти уже успевшие пересохнуть. Солнце садилось, тускло и багровопросвечивая сквозь пыль, вечно стоящую в небе над Китаем; мы говорили о Лао-Цзы, о буддийских монастырях, о Запретном городе. Скоро начало темнеть; в сгустившихся сумерках уже невозможно было различить за окном ничего, кроме неясных силуэтов деревенских домов, темневших на фоне неба, все еще слегка просвечивающего красным. Мы сидели за столиком у окна и пили вино, "Великий Дракон", тонкое и приятное на вкус, восхитившее нас еще тогда, когда в первый раз взяли его в пекинском магазинчике. Наступила ночь, и в небе проступили яркие созвездия, несшиеся вслед за нами над лугами, каналами, уходящими вдаль, и темными деревьями на горизонте. Я так и не увидел того Китая, который я предвкушал с таким нетерпением - Китая, расцвеченного моим воображением во все мыслимые и немыслимые краски и цвета; но то, что я увидел, было не менее удивительным и поэтическим. Нельзя было сказать, что я обманулся в своих ожиданиях, как и нельзя было сказать, что действительность их превзошла. Слишком уж по-разному выглядят цивилизации вблизи и издали, во временной и культурной перспективе. Трудно было сравнивать то, что, как когда-то выразился Пруст, проникло ко мне в низкую, постыдную дверь опыта, и то, что вошло в золотую дверь воображения. Но все-таки что-то связывало эти два очень разных Китая; теперь, когда непосредственные впечатления, отложившиеся в памяти, уже начали смешиваться в моем сознании с художественными, литературными и историческими аллюзиями, у меня стал складываться новый образ этой грандиозной цивилизации, не такой уже цельный и непротиворечивый, более пестрый, но зато и более богатый и содержательный. Когда на следующее утро наш самолет взлетел над Харбином, я снова, может быть, в последний раз, взглянул на причудливые китайские домики с карнизами, выгнутыми кверху, на сосны, разбросанные между деревень, и уже не ощутил ни особой близости ко всему этому, ни грусти, неизбежно сопутствующей всякому расставанию. Все мои мысли были уже о Петербурге, который находился на другой стороне земного шара, и от которого, тем не менее, нас отделяло всего около шести или семи часов лету. Но мы не смогли вылететь домой сразу же по прибытии в Хабаровск; самолет на Петербург отправлялся только на следующий день. Переночевав в гостинице неподалеку от аэропорта, мы пошли наутро осматривать город, показавшийся нам на удивление чистеньким и аккуратным после Харбина. Это, несомненно, была уже Россия - на улицах нам то и дело встречались дети, кошки и собаки, на дорогах были одни только японские машины, оснащенные, в отличие от китайских, непривычным правым рулем, и через весь городской центр двигалась шумная процессия кришнаитов, одетых так по-азиатски, что на Востоке, их, наверное, приняли бы за марсиан. Мне сразу вспомнилось, как одна девушка говорила мне в Петербурге о том, что восточные религии лучше наших - там правда "какая-то неприкрытая". Да, конечно, отвечал я ей, что поделаешь, в христианстве она плащаницей прикрыта. Короткое общение с нашими соотечественниками показало, что они ничуть не переменились за то время, пока мы были в Китае. И в аэропорту, и в ларьке, где мы покупали "суп быстрого приготовления" (явно китайского происхождения, но далеко не такой острый, как в Китае), нас несколько раз поддели и еще разок над нами подшутили - по какому-то настолько ничтожному поводу, что я даже не могу его припомнить. Восточной наивностью и простодушием здесь уже и не пахло. Эти непроизвольные упражнения помогли мне быстро войти в нашу колею, и, восстановив былую форму, спокойно откликаться на то, что Пушкин называл "нашей русской насмешливостью". Сложнее было привыкнуть к характеру и поведению здешних девушек - но жадно глядя на них моим теперешним, освежившимся взглядом, я, признаться, был готов взять обратно все то, что я говорил о них в Китае. Да, китаянки действительно воспитаны в тысячу раз лучше, правильнее и разумнее, но все-таки в них недостает чего-то очень важного и существенного; они как будто бы двумерны, а не трехмерны. С наслаждением вглядываясь в лица наших девушек, с их глубоким, часто загадочным и одухотворенным выражением, напоминавшем о выразительных и таинственных женских образах Боттичелли или Леонардо, а то и Андрея Тарковского, я думал о том, что эта глубина возникла не просто так и не случайно. Россия отличается от других мировых цивилизаций чем-то трудноуловимым, но вместе с тем и очень значительным. Мы что-то знаем, чего другие не знают; именно поэтому русскую литературу, в которую проникла частица этого чего-то, с таким упоением вот уже два столетия смакуют на Западе и на Востоке. Главная улица в Хабаровске упирается в обширный парк, из которого открывается величественная панорама Амура, с островами и сопками на другом берегу. Хабаровск - город относительно недавний, молодой даже по сравнению с Петербургом, но отпечаток старой русской, дореволюционной жизни тут сохранился во всем - в дверях и фасадах, ставнях на окнах, наделенных хитроумным шестереночным механизмом, выписанном, наверное, прямо из Парижа, лестницах в парке с их старомодными перилами. Жизнь здесь явно всегда текла очень лениво и безмятежно, да и то сказать, есть ли в мире где-нибудь еще более провинциальный, еще сильнее удаленный от столицы город? Но, несмотря на свою оторванность от центра (китайская же и японская культура сюда, похоже, вообще никогда и никак не просачивалась), жить в Хабаровске всегда было приятно - об этом говорит то, как вольготно и с каким комфортом располагались здесь важные люди, какие крепкие дома они строили себе на главной улице. Что-то очень здоровое и основательное было в старой русской жизни; штормы и бури, сотрясавшие здание русской государственности в этом веке, разрушили и истребили это начало; но в далеком Хабаровске, законсервировавшем до какой-то степени свой изначальный жизненный уклад, сохранилась его частица, или по крайней мере его атмосфера. Вечером мы вылетели в Петербург. Нам снова предстояла промежуточная посадка в Красноярске. На этот раз мы двигались на запад, вместе с солнцем, и время застыло для нас, как и закат, самый продолжительный из всех, что я когда-либо видел. Начался он в Хабаровске, но только в Красноярске, пока мы стояли, продолжился более или менее заметно. За то время, пока мы летели от Красноярска до Петербурга, солнце уже совсем было опустилось за горизонт; но примерно за полчаса до прибытия небо снова начало светлеть: приближались белые ночи, и в Петербурге световой день длился уже намного больше, чем на юге. Наконец, грузно накренившись, самолет пошел на посадку. Под нами дрожало и переливалось огромное облако огней; скоро можно было разглядеть даже и отдельные дома, и проспекты с их длинными рядами уличных фонарей. Мое путешествие было окончено; я уже чувствовал себя дома, и с трудом мог представить себе, что еще вчера я был в Китае, а позавчера гулял по пекинским улицам. Борхес в одном из своих эссе ("Стена и книги") пишет о "несокрушимой Стене, бросающей свой узор теней на земли, которые мне никогда не увидеть". Я увидел земли, но не увидел саму Стену; это, впрочем, становится у меня дурной привычкой: я дважды был в Берлине, но так и не обнаружил там Рейхстаг; подолгу жил в Москве, но так и не знаю, как выглядят Царь-пушка и Царь-колокол. Наверное, это правильно: не стоит, как заметил Пушкин, допивать до дна полный бокал; неузнанное часто лучше узнанного, и неизведанное во многом предпочтительней изведанного. Май-июнь 1999 г.