о? Раньше я, надо сказать, был несколько лучшего мнения об американской пропаганде. В течение всей югославской кампании (которая не кончена еще и теперь, когда я пишу в Петербурге эти свои заметки) средства массовой информации, как о чем-то самом важном и существенном в этом деле, сообщали о рейтинге президента Клинтона среди американского народа, который то поднимался, то опускался, вызывая малопристойные аналогии. Дополнительный комизм западным репортажам придавало то, как они произносили имя югославского "лидера" - Милосевич. Это звучало так по-детски, что их ребяческая обида на этого самого "мистера Милосевича" за то, что он никак не хочет сдаваться, уже не удивляла - скорее вызывали жалость сами американцы, ввязавшиеся по собственной глупости в эту унылую авантюру. Китайцы тоже ведут себя очень простодушно, но совсем по другой причине. Дело в том, что в своей основной массе они не так уж давно стали городскими жителями, переселившись в города из деревень. Китай всегда был страной очень деревенской, да и сейчас в нем сельских жителей по-прежнему насчитывается чуть ли не до миллиарда человек. Примерно в этой же пропорции, наверное, распределялось и население России в начале ХХ века. Мне такое общественное устройство представляется самым правильным и разумным. Попытка приобщить всю массу населения к культуре обычно не приводит ни к чему хорошему. Культура - это палка о двух концах. Для нации перейти из дикого состояния в культурное довольно просто, а вот обратного пути уже нет и быть не может. Когда Петр проводил свои реформы, он не только насаждал просвещение в дворянской среде, но еще и закрепостил сельское население, то есть перевел высшую, господствующую прослойку в более поздний исторический возраст, а низшую - в противоположном направлении, в более ранний. Искусственность этой операции и привела к тому, что высшая прослойка всю свою историческую жизнь томилась и изнывала не меньше, чем низшая - только она плакала не о своей судьбе, а о народной (и в конце концов не перенесла несправедливости такого порядка вещей и разрушила петровское государственное здание - но это уже совсем другая история). Но, несмотря на всю искусственность этого общественного устройства, оно привело к невиданному культурному взлету, и вместе с тем и сберегла и силы нации, оставив главный их запас в неприкосновенности. Культурой занималась в основном одна и та же, очень тонкая прослойка населения. Ее можно уподобить цветущему, тесно сплетенному ковру из лотоса, покрывающему поверхность озера и расположенному над огромной толщей воды. Основная масса населения русского населения оставалась совершенно непросвещенной, но особо выдающиеся ее представители все-таки пробивались к сладким плодам культуры (которые я, если бы не потратил уже только что эту метафору, сравнил бы с тем лотосом, который пожирали гомеровские лотофаги, забывая себя, свою родину и свое прошлое). В тогдашнее общественное сознание очень глубоко внедрилось убеждение, что люди бывают двух сортов и назначение у них разное (и действительно, трудно было сравнивать грязного Ваньку или Петрушку с образованным барином, знавшим в совершенстве пять языков и на одно шампанское выбрасывавшим больше денег за обедом, чем стоили Ванька и Петрушка вместе взятые). Что-то похожее было и в античном мире, который в сознании греков фатально разделялся на эллинов и варваров - и даже для Спартака древний историк не нашел большего комплимента, чем то, что он по духу был скорее эллин, чем варвар. Кажется, при Николае был курьезный и трагический случай, когда какого-то крепостного попытались обучить наукам и искусствам. Кончилось это тем, что он повесился, и правительственный вердикт по этому делу повелел больше таких экспериментов не ставить. И действительно, культура - это вещь довольно опасная, и подходить к ней нужно с большой осторожностью. Лучше всего, когда все тяготы утонченной культуры несет на себе одна небольшая часть населения, специально предназначенная для этой цели. Так и было задумано Петром - только те, кому он доверил эту миссию, не справились с ней и, не выдержав тяжкого бремени, возложенного на них, попытались раствориться в 1917 году в народном море (кое-кто, впрочем, оказался покрепче, и уехал в Париж, поближе к своей духовной родине). Но это было уже потом, а поначалу, в течение двухсот лет, общественное устройство Российской Империи выглядело стройным и правильным. Культурной, интеллектуальной и государственной работой была занята лишь одна узкая прослойка населения, но прийти к чрезмерно утонченной перекультуренности ей не давал постоянный приток свежих сил из народа. Он постепенно размывал эту прослойку, превращая ее из дворянской в интеллигентскую и разночинскую. На Западе не было такого четкого расслоения, и культура там быстро начала застаиваться, чрезмерно усложняться и утончаться. Поэтому я и говорю, что не стоит просвещать всю массу населения сразу. Все равно то, что она получит, будет не культурой, а лишь ее заменителем. То, что сейчас называется массовой культурой, это и есть такой заменитель, результат бездарного и бессмысленного компромисса, достигнутого между интеллектуалами и толпой. Не стоило бы такую важную вещь, как культура, разменивать столь мелкой монетой, как романы-бестселлеры, общественное телевидение и Голливуд. С другой стороны, и интеллектуальная прослойка тоже теряет в таких условиях настоящие ориентиры, быстро привыкая к пластиковому массовому вкусу. Так что это смешение плохо для всех, и лучше всего было бы так и оставлять большую часть населения каждой нации в невежественном и непросвещенном состоянии (не отбирая, впрочем у нее потенциальных возможностей к просвещению), а на меньшую возложить задачи культурные и интеллектуальные. Константин Леонтьев такое общественное устройство называл "цветущей сложностью"; впрочем, он предсказывал, что этот период цветения недолговечен и переходит он в "смесительное упрощение" - что мы сейчас и наблюдаем. В России, как и на Западе, теперь уже невозможно освежить свое сознание, окунувшись в темную, прозрачную, отстоявшуюся народную массу, не развращенную еще сладкими и ядовитыми плодами культуры. Некому там теперь и взглянуть на культурную постройку свежим взглядом. Сталин в свое время, пытаясь на равных соревноваться с Западом, перегнал все наше сельское население в города, где оно и приобщилось к тому жалкому культурному суррогату, который сочли нужным ему преподать. Как я уже говорил, обратного пути тут нет. Мы навсегда растратили на этом возможности и силы нашей нации, и сделали это глупо и расточительно. Конечно же, намного лучше было бы, чтобы такой переток совершался медленно и постепенно - но история не пишется в кондиционале. В Китае же этот ресурс пока что не задействован. Из этой нации еще можно вылепить все, что угодно - тогда как Россия (не говоря уже о Западе) навсегда останется такой, как сейчас. Другое дело, что из Китая лепят не совсем то, что хотелось бы. О культуре здесь, похоже, никто особо не задумывается, и основная цель всех преобразований, который идут очень интенсивно в последние несколько десятилетий - догнать экономически Запад и Японию. Китайцы поняли, наконец, что сейчас господство над миром (а они с этой идеей как будто бы и не расстаются) можно получить и чисто экономическими методами. И, надо сказать, они достигли здесь больших успехов. Общий объем промышленного производства в Китае если еще не превысил американский, то сделает это в самом скором времени. Большая часть этой продукции идет на экспорт в Европу и Америку, превращая китайскую экономику в гигантский насос, выкачивающий капиталы и технологии из мирового хозяйства. Отпечаток деревенского жизненного уклада по-прежнему очень заметен в Китае, даже в больших городах и столицах. В Пекине между широкими проспектами (которые, похоже, прорубались здесь так же безжалостно, как и в Москве), в двух шагах от сияющих небоскребов находятся трущобы, как будто сошедшие со страниц иллюстрированных советских пособий по "городам контрастов". Как-то вечером, после целого дня, проведенного на выставке, мы с Димой решили отыскать древний пекинский квартал Xuanwu (Суаньву), построенный в эпоху Цин и специализирующийся, согласно путеводителю, на продаже картин, рисовой бумаги, туши, кисточек и прочих мелких вещиц, приводивших меня в Китае в восторженное оцепенение, близкое к нирване. Главное же, что нас интересовало там - это фарфоровые изделия. Я сразу сказал Диме, что пока я не найду себе настоящую кружку с императорскими драконами, а также и заварочный чайник соответствующего вида, из Китая я не уеду. Уже начинало темнеть, когда мы вошли в этот квартал - но не с парадного входа, рассчитанного на туристов и покупателей, а с черного, предназначенного для местных жителей. Представьте себе сплошное нагромождение очень мелких, серых и обшарпанных домиков, стоящих вплотную друг к другу. Окон в них чаще всего никаких нет, а смыкающиеся вплотную стены образовывают длинные прямые улицы, или, скорее, проходы, и ширина их такова, что иногда можно коснуться обеих стен одновременно, растопырив руки. Мы шли по этому прямоугольному лабиринту, то и дело сворачивая наугад и пытаясь выбраться из него хоть куда-нибудь на большую дорогу. Обитателей квартала нам почти не встречалось; они, видимо, уже разошлись по своим жилищам и сидели там без света. Вся эта обстановка производило жутковатое впечатление своим мрачным и унылым однообразием. Запах в квартале стоял невыносимый, потому что никакой централизованной канализации там явно не было. Местные жители довольствовались общественными туалетами, узнать о расположении которых вполне можно было за версту, а то и дальше. Большая часть китайских горожан даже в Пекине и Шанхае живет именно в таких условиях - и, если судить по тому, что в городском транспорте и на центральных улицах людей, в общем-то, не так уж много (сутолока в питерском и московском метро обычно несравнимо больше, чем в пекинском), то местные жители, похоже, практически никогда и не выходят за пределы своих трущобных кварталов, проводя там всю свою жизнь. Наконец мы вышли на главную улочку в этом квартале. Вдали виднелись торговые ряды с расставленными на них божками и вазами. В начале этой улицы стоял небольшой домик, в окне которого я увидел несколько грязных статуэток. Не сообразив, что это просто чье-то жилище, я открыл дверь и вошел внутрь, ликующе сказав при этом Диме: вот он фарфор, наконец-то! В помещении был пожилой китаец весьма потертого вида, который встал при нашем появлении и, немного поразмыслив, сделал пригласительный жест. Чуть поодаль сидела его почтенная супруга, вязавшая при свете тусклой и пыльной лампочки. Не почувствовав никакого подвоха, я начал спрашивать по-английски, как у них тут насчет китайского фарфора, столь хорошо известного во всем мире. Хозяин выслушал меня очень внимательно, подумал, и показал мне на стул, садись, дескать, чувствуй себя как дома (теснота там, надо отметить, была ужасная, в домике хватало места только на то, чтобы разместить в нем стол, кровать и два стула). Нет-нет, сказал я, нам нужен только фарфор, больше ничего. Китаец недоумевающе развел руками и протянул мне дымящуюся трубку, взяв ее со стола. "Ну, он тебе уже все предложил, - иронизировал Дима впоследствии, - и присесть, и покурить. Нет, подавай ему фарфор, и все тут". Я и сам долго смеялся потом, вспоминая этот случай и представляя себе, как это выглядело в глазах хозяина: ввалились в дом среди ночи два северных варвара, и требуют, понимаете ли, китайский фарфор - а я ведь в конце концов сумел объяснить ему, что же мне нужно, показав в разговорнике соответствующий иероглиф, который китайская бабушка разобрала с помощью очков. "Цицы!" - воскликнули хозяева домика и переглянулись. Считается, что лицо китайца, особенно пожилого, никогда не выражает никаких чувств. На этот раз недоумение их было настолько сильным, что оно отобразилось на их лицах предельно явственно и недвусмысленно. Пробормотав какие-то извинения, мы выскочили на улицу. "И никакой неловкости не произошло", как прокомментировали бы этот случай Мандельштам или Ахматова. Зато я видел изнутри китайский дом. После таких приключений я всякий раз чувствовал, что еще немного, и я уже перестану здесь чему-либо удивляться - не потому, что я стал привыкать ко всем этим, крайне необычным, на мой взгляд, вещам, а потому что мой мозг окажется уже просто не в силах удивиться еще в большей степени. Из посещения этого квартала я все-таки вынес смутное чувство, что в нем было что-то не так; и это было очень странно, потому что на самом деле в нем все было не так, и непонятно, почему из этого всего я выделил еще что-то особенное. Поразмыслив над этим предметом, я вдруг понял, что меня в нем сильнее всего удивило. Дело в том, что мы ведь забрались тогда в самое обыденное место обитания пекинцев, и хоть оно и выглядело весьма непрезентабельно, жизнь там должна была течь своим обычным чередом, то есть быть в сущности такой же, как и везде. В каком-то смысле так оно и было, за одним исключением: в этом квартале вообще не было детей. Позже, специально обратив на это внимание, я заметил, что и во всем остальном Пекине практически невозможно увидеть на улице не только ребенка, но и вообще человека младше двадцати лет (как, впрочем, и кошек, и собак - но эти-то понятно, куда подевались). Зачем их прячут, я не знаю; может быть, в Пекине вообще запрещено иметь детей. Я слышал о китайской политике ограничения рождаемости, но никогда не думал, что она доходит до такой ощутимой степени. Эта нация остановилась на бегу; ей пришлось завинтить гайки в этом отношении очень круто, иначе еще чуть-чуть - и численность населения в Китае превысила бы все разумные пределы. Такую огромную массу народу нельзя было бы уже ни прокормить, ни одеть, ни обеспечить жильем и работой. Так что Китай тоже кое в чем безрассудно расточил ресурсы своей нации. Для любой страны удобнее всего плавный и постепенный рост населения: тогда более молодые поколения, на которых лежит основная нагрузка по экономическому обеспечению всей нации, численно превосходят более старые. Китайскому же населению расти уже больше некуда (после взрывного скачка рождаемости в эпоху Мао, вдохновленному "великим кормчим"). Ему надо только сокращаться, причем чем быстрее, тем лучше - но так как сокращаться оно может исключительно за счет уменьшения рождаемости, то скоро очень малому количеству молодежи придется нести на себе все экономические тяготы в Китае. Пекин - Уси Мы провели в Пекине неделю, и за это время город совсем не прискучил мне и не вызвал какого-то утомления и желания от него отдохнуть. К концу нашего пребывания там погода установилась теплая и солнечная, и наступило, на наш взгляд, настоящее лето. Правда, деревья так и оставались без листьев, но некоторые из них (особенно много их было у стен Запретного города) сплошь покрылись крупными, как будто восковыми, грязно-белыми цветами. Как я уже говорил, пекинская растительность выглядит очень чахло, и даже в знаменитом парке, разбитом вокруг Храма Неба, не встретишь ничего, кроме приземистых деревьев, посаженных довольно редко, и пыльной травы. В этом городе почти нет зелени - по всей видимости, растения с трудом выживают в таком климате. Сколько раз я вспоминал в Пекине расхожее русское мнение, что хуже петербургского климата нет ничего на свете! Оно в свое время было обычным литературным штампом (возникшим из-за того, что почти все русские литераторы жили в Северной столице) - настолько укоренившимся, что у Владимира Соловьева одна философствующая дама даже замечает (дело происходит в Ницце), что дурная погода бывает только в Петербурге. В сравнении с Европой это, может быть, и так. Что, однако, сказали бы наши европейцы о городе, где холодная, сухая и совершенно бесснежная зима длится до марта, сменяясь весенними ветрами, шквалами и пылевыми бурями, которые, пробушевав до июля, переходят, в свою очередь, в сезон дождей! Мы решили отметить наш отъезд чем-то особенным и, немного поразмыслив, пришли к выводу, что самым колоритным и оригинальным будет добраться до вокзала на рикше. Как только мы вышли из отеля с нашими сумками (прощайте, милые девушки с грустными глазами! прощай, китайский шведский стол с экзотическими блюдами таинственного происхождения!), как к нам тут же подъехал велорикша на своей повозке. Показав ему на карте иероглиф "вокзал" (от чего он издал несколько восторженных нечленораздельных звуков и часто закивал головой - почти как китайский болванчик, только в утвердительном, а не в отрицательном направлении), мы важно, как два империалиста, угнетающих покорное и трудолюбивое местное население, взгромоздились на его тележку, извлекли видеокамеру и сказали: трогай братец, что же ты стоишь? Братец тронул, и мы понеслись по пекинским улицам. Мне было немного неудобно из-за того, что мы так уж совсем в прямом смысле сели на шею китайскому народу, но рикша, похоже, чувствовал себя совершенно в своей тарелке. Выглядел он, как классический колониальный китаец: бритая голова желтоватого цвета, уши, прижатые к черепу и длинная шея. Этой головой (на этой шее) ему приходилось вращать очень интенсивно, потому что пекинское дорожное движение - это смесь очереди с мясорубкой. Со всех сторон нас захлестывали волны машин, велосипедов, моторизованных колясок самого разного типа - и все это издавало такой шум и гам, что не потеряться в этом хаосе было положительно невозможно. Но наш ямщик вел себя очень уверенно и не раз решительно грозил какому-нибудь хромированному мерседесу, за то, что он едет, не разбирая дороги (скорость, впрочем, здесь у всех была одинаковая, особенно на перекрестках - может быть, поэтому в Китае так мало мерседесов и так много велосипедов). Прибыв на вокзал, мы расплатились с рикшей и направились к билетным кассам. Нам нужно было добраться до Уси, где нас ждал представитель корпорации, ради посещения которой мы и прибыли в Китай. Приобретение билетов на сей раз прошло довольно гладко, может быть, потому, что девушка-кассирша знала два-три соответствующих английских слова (какое бы отвращение ни вызывала та глобальная унификация культуры, которая сейчас происходит, надо признать, что повсеместное знакомство с английским языком - хотя бы на уровне колониального его варианта - вещь чрезвычайно удобная в путешествиях). Посадка на поезд прошла по уже хорошо знакомому нам сценарию, но сам поезд сильно отличался от того, на котором мы добирались до Пекина. Он был выдержан в лучших традициях советской эпохи, настолько грандиозной в своих колоссальных начинаниях, что о чистоте уборных ей задумываться уже не было никакой возможности. Пыльный и запущенный вагон сразу же вызывал в памяти пекинские трущобы, и с этой обстановкой странно контрастировал мелодичный звон мобильных телефонов, дружно раздававшийся по всему вагону, как только мы приближались к очередной станции. То ли мобильная связь очень дешева в Китае, то ли в этой стране на поездах ездят одни только представители делового мира, но наш вагон то и дело превращался в подобие биржевого зала, где огромные толпы народу, сбившись в кучу, не обращают друг на друга никакого внимания и только тараторят что-то в свои трубки. Двигался наш поезд очень лениво и неторопливо, подолгу застревая везде, где только было можно. К сожалению, другие поезда шанхайского направления, более быстрые и комфортные, в Уси не останавливались - этот четырех или пятимиллионный город был слишком мелким, по китайским меркам, чтобы терять на него время. Пейзаж за окном поначалу не сильно отличался от своего более северного варианта, но когда я проснулся наутро, я увидел, что зелени, уже очень похожей на тропическую, вокруг стало намного больше. Мы подъезжали к великой реке Янцзы. На другом ее берегу располагался Наньцзин, "Южная столица", город, не менее десяти раз за 2400 лет своего существования получавший столичный статус (с этим связано другое его название, Шичао-Духуй - "Город десяти столиц"). Когда мы пересекли огромную реку, я увидел этот город с высокой железнодорожной насыпи - и пожалел, что столица в конце концов установилась не здесь (впрочем, китайская история еще не закончена). Наньцзинское население и сейчас, и раньше, было, по всей видимости, более зажиточным, чем пекинское. Повсюду здесь возвышались крепкие каменные дома с широкими верандами, плотно оплетенными каким-то вьющимся растением, похожим на тропическую лиану. Во дворах как ни в чем не бывало росли роскошные пальмы, но обезьяны не расхаживали по улицам, как это, говорят, происходит в Индии. Само освещение тут было совсем другим; если в Пекине солнце очень тускло просвечивало сквозь пыль, взвешенную в воздухе, то здесь небо казалось глубоким, сочным и насыщенным, и яркие солнечные пятна были рассыпаны по красным черепичным крышам и каменным стенам. Все это уже было намного ближе к тем картинам, которые я привык видеть в своих путешествиях, и напоминало скорее о Европе, чем об Азии. Я очень жалел о том, что мне не удалось побродить по Наньцзину, посмотреть на развалины древних дворцов, подняться по склонам знаменитых Фиолетовых гор. Может быть, когда-нибудь я еще раз окажусь в Китае, и тогда уже, я чувствую, Наньцзина мне не миновать. Уси. Деловые переговоры. Через час мы уже подъезжали к Уси. Было сумрачно и прохладно, что изрядно, надо сказать, меня поражало - ведь мы теперь даже от Пекина продвинулись на юг еще на добрую тысячу километров! Холод преследовал меня, как наваждение, во всех городах, странах и континентах, которые я посещал. Как-то всегда так получалось, что в свой Петербург я приезжал отогреваться - в Петербург, город на далеком севере, находящийся где-то "near the pole" - как выразился наш китайский друг, которому я пытался растолковать, что такое белые ночи. Впрочем, пора появиться на этих страницах и вышеупомянутому другу: он давно уже ждет нас на перроне и должно быть, подпрыгивает на месте от нетерпения. Его звали Ли, Сун Ли, "Солнышко Ли", как мы с Димой именовали его, исходя из латинского написания его имени. На китайском языке слово "ли" означает этикет, ритуал, церемонию - если, конечно, это то самое "ли". Мне было недосуг сличать эти два иероглифа, но в любом случае я заранее самоотверженно готовился к тому, что церемонии будут длительными и изматывающими. Особое сомнение во мне вызывал процесс согласования цены на то оборудование, которое нам предстояло здесь закупить. Мы уже привыкли в Китае торговаться по любому поводу - и без повода тоже. В китайских цифрах мне так и не удалось разобраться до такой степени, чтобы воспринимать их на слух, и я обычно протягивал продавцам карманный калькулятор, специально приобретенный нами для этой цели. Если те набирали на нем, скажем, "25", то я брал машинку в руки, невозмутимо изображал там "5" или "7", и отдавал им обратно. Звук, который они издавали, увидев эту цифру, был очень необычным, но каждый раз примерно одним и тем же. Это было нечто вроде придыхания, и выражало оно настолько крайнее изумление, как будто торговцы не только не ожидали ничего подобного, но и не могли даже предположить, что такое возможно. Справившись, однако, со своим удивлением, они быстро писали что-то около "20", и возвращали мне калькулятор. Вся эта ожесточенная торговля проходила безмолвно и на вид совсем спокойно. Заканчивалась она тем, что мы сходились где-то на "10" или "15", и сделка совершалась к обоюдному удовольствию. Тем не менее мы никак не могли решить, стоило ли и с нашей корпорацией в Уси избирать такую тактику. Обсуждая этот вопрос в Пекине, мы вспоминали всякие ритуальные восточные торговые формулы (типа "пусть меня пожрет самый смрадный из дьяволов, если я заплачу за этот станок больше трех тысяч долларов"), но как-то не было полной уверенности, что они окажутся уместными в этом случае. Ли встретил нас на перроне. Первым он кинулся ко мне, приняв меня за Диму, и сразу начал, на довольно беглом английском, выражать свои радостные чувства, появившиеся у него в связи с нашим приездом. Я поскорее обратил его излияния на того, кому они и в самом деле предназначались - но Дима не говорил по-английски. Для Ли это было такой неожиданностью (дело в том, что переписку с ним вел я, но от лица Димы), что он еще с добрых полчаса все пытался Диму о чем-то спросить, и только потом переключился уже полностью на меня. К несчастью, я был слишком хорошо посвящен в подробности совершаемой сделки, и поэтому часто, зная ответы на все вопросы, забывал даже для виду обращаться к Диме. "Беседуют о чем-то между собой", - упрекал меня позднее Дима в полушутку, - "а я, как свадебный генерал, только подписи ставлю под документами". Только в тех случаях, когда я оказывался не в силах пробиться сквозь удивительные особенности китайского произношения (что случалось довольно редко, но все же случалось), я поворачивался к Диме, и говорил ему: что-то я не могу понять, чего они хотят - что будем делать? Что мог Дима ответить на такие вопросы? Добравшись до небоскреба, в котором находилась наша корпорация, мы разместились в отеле, который занимал несколько этажей в том же здании. Дальше нас ждал завтрак - за счет принимающей стороны, разумеется. Кухня провинции Цзянсу сильно отличалась от пекинской. Неподалеку от Уси находится знаменитое озеро Тайху ("центр местной культуры", по утверждению путеводителя), богатое рыбой и пресноводными крабами, и местные блюда состоят в основном из даров этого озера. В Китае с едой всегда было плоховато, и за обладание изобильным озером веками шла жестокая борьба: царство Юэ сражалось за него с царством У,династия Чу потом отвоевывала его у царства Юэ, и так далее (китайская история чрезвычайно однообразна). Впрочем, похоже, озеро стоило этих бесконечных войн. На вид оно оказалось совершенно невзрачным (несмотря на то, что местные жители прожужжали нам все уши о его несравненной красоте и особенно величине - хотя и оговаривались при этом, что наш Байкал, пожалуй, все-таки больше), но те блюда, которыми нас угощали, были просто восхитительны. Некоторые из них в самом деле имели рыбный привкус, хотя трудно было разобраться, из чего они на самом деле были приготовлены. Вообще, надо признаться, что с едой в Китае царит полная неразбериха. Мы с Димой заранее предвкушали с горьким чувством, что по возвращении домой мы при всем желании не сможем удовлетворить законное любопытство наших знакомых в отношении того, чем же нас кормили в Китае и что там вообще едят. Во всяком случае, не рис - это единственное, что можно утверждать с полной определенностью. В Пекине, в гостиничном ресторане, нам предлагался большой выбор разных лакомств, но риса мы среди них не обнаружили (позднее выяснилось, что он все-таки наличествовал, но стоял в стороне от основных блюд и особой популярностью среди посетителей не пользовался). За исключением же риса (и еще чая), ничего хотя бы отдаленно знакомого нам по виду или по вкусу в китайских ресторанах найти было нельзя. Если блюдо своим внешним видом отчасти смахивало на макароны, то оно вполне могло оказаться и протертым сыром (очень необычного, острого и своеобразного вкуса), и кореньями, и морскими водорослями. Если это был по виду просто вылитый жареный арбуз (бывает ли такой?), то по вкусу он напоминал скорее засушенный кисель или желе, чем фрукты. Когда мы заказывали в ресторане "овощи" (долго и с трудом отыскивая соответствующий иероглиф в разговорнике), то нам приносили полную посудину чего-то весьма близкого к огуречной кожуре, мелко соструганной и сваренной в соусе. Первое время мой желудок бунтовал против такого засилия экзотики, но потом смирился. Труднее всего было привыкнуть к огромному разнообразию крепких и острых соусов, которыми китайцы имеют обыкновение сдабривать все что ни попадя. Скажем, баранину (которую полагается варить прямо у себя на столе, используя для этого специальную спиртовку), вынув ее из котла, нужно было окунуть по очереди в две или три чашки с соусами, и только после этого есть. Палочки для подобных операций действительно подходят идеально. Китайскую еду невозможно есть ни вилкой, ни ложкой, она для этого совершенно не предназначена. К концу нашего пребывания в Китае я уже настолько ловко управлялся с палочками, что не раз слышал по этому поводу шумное одобрение из уст наших китайских друзей (которые, впрочем, на всякий случай всегда заботились и о ложках для нас с Димой). Позавтракав, мы направились в комнату для переговоров. Не прошло и двух часов, как наши китайские партнеры, похоже, отчетливо поняли, что легко от нас отделаться не удастся. Это сейчас они шлют нам письма с уверениями, что дни, проведенные вместе с нами, были счастливейшими днями в их бренной жизни. Там, на месте, в Китае, все выглядело совсем иначе. У меня до сих пор стоит перед глазами та немая сцена, которая последовала за предложением Димы осмотреть на месте все производство предназначенного для нас оборудования (которое, как выяснилось позже, разбросано по всей провинции Цзянсу). Впрочем, не знаю, как для китайцев, а для меня эти дни действительно оказались очень приятными. Мы раскатывали по пригородам Уси, любуясь цветущими лугами из окна очередного "Форда" или "БМВ", гуляли по городу, по-европейски чистенькому и ухоженному, поднимались на старинные буддийские пагоды, с которых были видны и горы, и небоскребы делового центра. В парках цвела сакура, осыпаясь розовыми лепестками в неглубокие пруды с прозрачной водой, на берегу которых стояли изящные павильончики и беседки с волнообразно изогнутыми крышами. Население в Уси казалось уже вполне цивилизованным, даже по западноевропейским меркам. Вообще этот город почти ничем не отличался от тех тихих провинциальных городков, которые я во множестве видел на Западе. Народу здесь, конечно, было побольше, но это не так уж сильно бросалось в глаза, как можно было бы предположить (вообще Китай вблизи, при непосредственном рассмотрении, кажется совсем не таким огромным, как издали, из России или из Европы). Наши китайские друзья относились к нам благожелательно, но все же и с некоторой настороженностью. В целом нельзя не признать, что к русским в Китае отношение очень неплохое, несмотря на все совместно пройденные ухабы нашей общей истории. По-моему, это лучший признак великого народа - умение забывать старые обиды. Уж на что кровавая история у нас была с Германией, но сейчас тем не менее ни у русских, ни у немцев нет какого-то затаенного зла друг на друга. По крайней мере, бывая в Германии, я не чувствовал ничего такого в повседневном общении. Совсем другое дело - мелкие и худосочные народы, особенно те, что не так уж сильно от нас претерпели. Меня всегда это выводило из себя: французы или немцы, несмотря на случавшееся время от времени взятие русскими войсками Парижа или Берлина, относятся к России вполне спокойно, а иногда даже и доброжелательно - в то время как от поляка только и слышишь "Пфе! А пфе!", когда речь заходит о русских. И дело даже не том, что Россия чем-то обидела или как-то ущемила малые народы, Польшу или Прибалтику, а в том, что они не сумели себя защитить. Именно этого они и не могут простить России. Маленькая Финляндия смогла отстоять свою независимость, остановив советскую агрессию, и финны теперь хоть и не питают к русским чересчур горячего пристрастия, но все же и не считают нас исчадиями ада и извечным проклятием свободной Европы. В Китае и простой народ, и интеллигенция относятся к русским и Россиидружелюбно, и даже можно сказать, с симпатией. Не знаю, с чем это связано, может быть, с тем, что мы, будучи европейцами, все же не подвергали Китай столь жестокой порке, как англичане и французы (да и японцы тоже). Сейчас много молодых китайцев учится в российских университетах, и в центральных, и в сибирских, и они возвращаются в Китай с не такими уж плохими воспоминаниями о России. Правда, этот культурный обмен, как и наше близкое географическое соседство, ничуть не разрушает стандартные стереотипы, связанные с русскими и прочно укоренившиеся во всем мире. Как-то я сидел в Амстердаме на набережной и пил минеральную воду из прозрачной пластиковой бутылки. Рядом со мной был голландец, долго поглядывавший на меня с большим любопытством. Наконец он не выдержал и спросил у меня, какой же я буду национальности (политкорректные европейцы, избегая всего, что может напомнить о национализме и вообще о национальных различиях, говорят в таких случаях "what is your language?", что поначалу меня несколько сбивалос толку). Узнав, что русской, он первым же делом живо осведомился, показав на мою бутылку: "this is vodka?". В Китае было то же самое. Однажды, после того как мы с Димой осмотрели очередную фабрику (адские заведения, надо сказать, все гремит, грохочет, движется - только китайцы могут работать в таких условиях, в этом, наверное, и есть главный секрет их "экономического чуда"), нас пригласили на ланч в небольшой трактир в селе неподалеку. Мы поднялись на второй этаж в отдельную комнату и разместились там у окна, за круглым столом, покрытым скатертью. Мистер Юань, знакомивший нас с производством, очень неплохо говорил по-английски, и я наконец получил возможность узнать, из чего же изготовлены те блюда, над которыми мы так долго ломали голову в китайских ресторанах. Впрочем, поначалу нам с Димой было не до ребусов, мы решали другую важную проблему. Дело в том, что наши китайские друзья, видимо, желая сделать нам приятное, извлекли откуда-то из запасников этого трактира большую бутылку мутноватой жидкости, и разлили ее нам на двоих. Себе же они, как ни в чем не бывало, налили пива, и отхлебывая его понемногу, поглощали салаты и холодные закуски. У меня была слабая надежда, что нам досталось что-то хотя бы не очень крепкое, и я попробовал запить этой жидкостью какую-то острую зелень, сильно обжегшую мне язык (судя по запаху, это были маринованные черенки копытня). Полученный эффект можно было бы охарактеризовать известной народной поговоркой "из огня да в полымя". Никогда в жизни я не пил более гадкой и омерзительной сивухи. Тот глоток, который я сделал, ощутимо отдавался и через несколько часов после нашего обеда, заставляя меня каждый раз мучительно содрогаться при воспоминании о напитке, которым нас угостили так радушно. "Что будем делать?" - тихо спросил я Диму. - "Хотя бы из вежливости нужно, наверное, допить этот стакан". "Если я это выпью", - отвечал он мне, - "то сползу под стол, и извлечь меня оттуда уже будет невозможно". Решившись, я жалобно сказал г-ну Юаню, что нам бы пива - водка для нас слишком крепкий напиток. Несколько удивившись (он, наверное, ждал, что мы залпом выпьем по огромному бокалу водки и попросим еще), г-н Юань смилостивился над нами и принес пива и на нашу долю. Тут уже дело пошло веселее. Через каждые несколько минут дама в белом халате вносила все новые и новые яства, которые теперь уже не так пугали нас, как раньше - наглотавшись всякой экзотики в Китае, мы спокойно воспринимали все, что нам предлагали. Мое внимание привлекло большое блюдо, на котором горкой были сложены какие-то существа, запеченные целиком и совсем не похожие ни на рыб, ни на цыплят. Забрав одно из них палочками себе на тарелку, я рассмотрел его внимательно со всех сторон, и сказал Диме: голову даю на отсечение, что это лягушка. Лягушка - это очень простое слово на всех языках, но, как назло, его английский эквивалент вылетел у меня из головы, и я, прожевывая нежное, сочное мясо, мучительно припоминал, как же это будет звучать на языке межнационального общения. Первое, что мне пришло в голову - это почему-то итальянское слово "rana", потом всплыла в памяти фраза из французской книжки ("mais leur passion pour les grenoilles est une lГйgende!"), потом немецкое выражение "quaken", и только после этого я вспомнил, что лягушка по-английски будет "frog". "Кажется, frog", - сказал я Диме негромко, но мистер Юань услышал, и энергично закивав головой, живо подтвердил, что это именно то самое животное. На вкус оно было довольно приятным - что-то вроде курятины, но мягче и нежнее, и я, положив себе на тарелку еще несколько образцов, сказал Диме: замечательная вещь, советую попробовать, второго случая не представится. Дима решался недолго. Откусив сразу большой кусок, он начал его жевать с невозмутимым видом, и когда я спросил его, как впечатление, Дима, пожав плечами, заметил: "лягушка как лягушка", как будто ел их каждый день. Это, впрочем, было неудивительно; после всего того, что нам довелось съесть в Китае, нас уже трудно было чем-то еще озадачить в этом плане. Тем не менее, когда внесли новое блюдо, на котором, как волосы медузы Горгоны, сплелись в клубок существа несколько иного рода, тонкие и вытянутые, как змеи, я не решился приступать к ним так запросто, и спросил у китайцев, что это. "This is eel", ответили мне. Я сразу вспомнил, как очень давно, на втором курсе университета, я случайно выучил это слово, "угорь", и тогда же почему-то задумался, понадобится ли оно мне когда-нибудь. Разве я мог тогда предвидеть, где и как оно мне пригодится! Шанхай Наши деловые переговоры протекали достаточно успешно, но на полдороги нам пришлось сделать перерыв на выходные дни. Я был рад этому по двум обстоятельствам: во-первых, мои мозги уже чуть не закипали от беспрерывного (и очень интенсивного) общения на деловом английском языке, да еще в китайском его варианте, а во-вторых, нам представлялась увлекательная возможность посетить Шанхай, расположенный в ста километрах восточнее, на тихоокеанском побережье. Шанхай, "восточный Париж, китайский Чикаго, азиатская Венеция", как его именуют путеводители, никогда не был столицей Китая (хотя сейчас Китаем правит и "шанхайская клика", но делает она это из Пекина - как это похоже на Россию, где ни один москвич не управлял страной вот уже три столетия), но во все времена он играл в Китае роль, пожалуй, не меньшую, чем Петербург в России. Эта роль, правда, была совсем особой. Шанхай, как Петербург в России, как Калькутта в Индии, был основным проводником западного влияния в страну, но если, скажем, Россия жадно впитывала такое влияние, то Китай по мере сил ему сопротивлялся. Цивилизаторские усилия европейцев воспринимались в Китае как бессмысленное и жестокое вторжение в веками складывавшийся жизненный уклад. После первой опиумной войны, закончившейся поражением Китая, западные державы получили здесь огромные права, но их колониальная политика была, на современный взгляд, довольно странной: они вели в Шанхае торговлю, покупали там недвижимость, строили заводы, вкладывали огромные деньги в китайскую промышленность, постепенно превращая Шанхай в самый богатый город в Азии. И это-то воспринималось китайцами как страшное национальное унижение! Китайцы, в общем-то, спокойно пережили столетнее монгольское и двухсот пятидесятилетнее маньчжурское владычество, но вмешательство Запада в свои дела они перенесли крайне болезненно. Когда Китай в сороковых годах ХХ века несколько окреп, иностранцев "попросили убраться" из Шанхая, что те и сделали в 1942 году. От колониальной эпохи китайцам досталась в наследство великолепная шанхайская промышленность, но сам этот город к тому времени стал ужасным символом злодеяний империализма и тяжкого национального унижения, в связи с чем хитроумные китайцы попытались перенести заводы и фабри