ю политику, пытаясь использовать в интересах католической церкви некоторые элементы буржуазной демократии, например парламентаризм. Противник национально-освободительного движения в Ирландии. Стремился возвысить значение папства посредством усиления влияния католической церкви не только на Западе, но и на Востоке. Как писатель, Лев ХIII известен несколькими политико-богословскими трактатами и стихотворениями, написанными изящной латынью. ** Ошибка: девиз Льва XIII был "Lumen in Coelo" (лат.) -- "Свет в небесах" *** Неточность: девиз Пия IX был "Crux de Cruce" (лат.) -- "Страдание от креста". Поправку приняли. Мистер Кэннингем продолжал: -- Папа Лев, знаете, ученый и поэт. -- Да, у него волевое лицо, -- сказал мистер Кернан. -- Да, -- сказал мистер Каннингем. -- Он писал стихи на латыни. -- Неужели? -- сказал мистер Фогарти. Мистер Мак-Кой с довольным видом отпил виски, покачал головой, выражая этим свое отношение и к напитку и к тому, что сказал его друг, и сказал: -- Это, я вам скажу, не шутка. -- Нас этому не обучали, Том, -- сказал мистер Пауэр, следуя примеру мистера Мак-Коя, -- в нашей приходской школе. -- Ну и что ж, хоть обстановка там не парадная, немало дельных людей вышло оттуда, -- сказал мистер Кернан нравоучительно. -- Старая система была лучше -- простое, честное воспитание. Без всяких этих современных вывертов... -- Верно, -- сказал мистер Пауэр. -- Никаких роскошеств, -- сказал мистер Фогарти. Он сделал особое ударение на этом слове и выпил с серьезным видом. -- Помню, я как-то читал, -- сказал мистер Каннингем, -- что одно из стихотворений папы Льва было об изобретении фотографии -- по-латыни, разумеется. -- Фотографии! -- воскликнул мистер Кернан. -- Да, -- сказал мистер Каннингем. Он тоже отпил из своего стакана. -- Да, как подумаешь, -- сказал мистер Мак-Кой, -- разве фотография -- не замечательная штука? -- Конечно, -- сказал мистер Пауэр, -- великим умам многое доступно. -- Как сказал поэт: "Великие умы к безумию близки" *, -- заметил мистер Фогарти. * Правильно: "Великие умы к безумию склонны" -- строчка из политической сатиры английского поэта, драматурга и критика Джона Драйдена (1631-- 1700) "Авессалом и Ахитофель" (1681), где прославляется монархия. Ирония Джойса в том, что ирландец, который хочет казаться либеральным и просвещенным, вспоминает именно это произведение Драйдена. Мистер Кернан был, казалось, чем-то обеспокоен. Он старался вспомнить какое-нибудь заковыристое положение протестантского богословия; наконец он обратился к мистеру Каннингему. -- Скажите-ка, Мартин, -- сказал он, -- а разве не правда, что некоторые из пап -- конечно, не теперешний и не его предшественник, а некоторые из пап в старину -- были не совсем... знаете ли... на высоте? Наступило молчание. Мистер Кэннингем сказал: -- Да, разумеется, были и среди них никудышные люди... Но вот что самое поразительное: ни один из них, даже самый отчаянный пьяница, даже самый... самый отъявленный негодяй, ни один из них никогда не произнес ex cathedra * ни одного слова ереси. Ну, разве это не поразительно? * Букв.: с кафедры (лат.). По католической догматике, когда папа проповедует ex cathedra, он непогрешим. Это положение было утверждено Ватиканским собором 1870 г. -- Поразительно, -- сказал мистер Кернан. -- Да, потому что, когда папа говорит ex cathedra, -- объяснил мистер Фогарти, -- он непогрешим. -- Да, -- сказал мистер Кэннингем. -- А-а, слыхал я о непогрешимости папы. Помню, когда я был помоложе... Или это было?.. Мистер Фогарти прервал его. Он взял бутылку и подлил всем понемногу. Мистер Мак-Кой, видя, что на всех не хватит, начал уверять, что он еще не кончил первую порцию. Раздался ропот возмущения, но вскоре все согласились и замолчали, с удовольствием вслушиваясь в приятную музыку виски, льющегося в стаканы. -- Вы что-то сказали, Том? -- спросил мистер Мак-Кой. -- Догмат о непогрешимости папы, -- сказал мистер Кэннингем, -- это была величайшая страница во всей истории церкви. -- А как это произошло, Мартин? -- спросил мистер Пауэр. Мистер Кэннингем поднял два толстых пальца. -- В священной коллегии кардиналов, архиепископов и епископов только двое были против, тогда как все остальные были за. Весь конклав высказался единогласно за непогрешимость, кроме них. Нет! Они не желали этого допустить! -- Ха! -- сказал мистер Мак-Кой. -- И были это -- один немецкий кардинал, по имени Доллинг... или Доулинг... или... * -- Ну, уж Доулинг-то немцем не был, это как пить дать, -- сказал мистер Пауэр со смехом. -- Словом, один из них был тот знаменитый немецкий кардинал, как бы его там ни звали; а другой был Джон Мак-Хейл **. * Иоганн Доллингер (1799--1890) не был кардиналом и участником Ватиканского собора 1870 г. Священник, политический деятель, историк-богослов, он активно выступал против доктрины о непогрешимости папы. Это привело к тому, что в 1871 г. он был лишен сана. ** Джон Мак-Хейл (1791--1881), Иоанн Туамский, ирландский архиепископ из Туама, участник борьбы ирландцев за независимость. Был противником доктрины о непогрешимости папы, но когда она тем не менее была утверждена как догмат Ватиканским собором, подчинился решению и официально проповедовал непогрешимость папы. -- Как? -- воскликнул мистер Кернан. -- Неужели Иоанн Туамский? -- Вы уверены в этом? -- спросил мистер Фогарти с сомнением. -- Я всегда думал, что это был какой-то итальянец или американец. -- Иоанн Туамский, -- повторил мистер Каннингем, -- вот кто это был. Он выпил; остальные последовали его примеру. Потом он продолжал: -- И вот они все собрались там, кардиналы, и епископы, и архиепископы со всех концов земли, а эти двое дрались так, что клочья летели, пока сам папа не поднялся и не провозгласил непогрешимость догматом церкви ex cathedra. И в эту самую минуту Мак-Хейл, который так долго оспаривал это, поднялся и вскричал громовым голосом: "Credo!" -- "Верую!" -- сказал мистер Фогарти. -- "Credo!" -- сказал мистер Каннингем. -- Это показывает, как глубока была его вера. Он подчинился в ту минуту, когда заговорил папа. -- А как же Доулинг? -- Немецкий кардинал отказался подчиниться. Он оставил церковь. Слова мистера Каннингема вызвали в воображении слушающих величественный образ церкви. Их потряс его низкий, хриплый голос и произнесенные им слова веры и послушания. Вытирая руки о фартук, в комнату вошла миссис Кернан и оказалась среди торжественного молчания. Боясь нарушить его, она облокотилась на спинку кровати. -- Я как-то раз видел Джона Мак-Хейла, -- сказал мистер Кернан, -- и не забуду этого до самой смерти. Он обратился за подтверждением к жене: -- Я ведь рассказывал тебе? Миссис Кернан кивнула. -- Это было на открытии памятника сэру Джону Грею. Эдмунд Двайер Грей * произносил речь, нес какую-то околесицу, а этот старик сидел тут же, знаете, такой суровый, так и сверлил его глазами из-под косматых бровей. * Джон Грей (1816--1875), ирландский патриот, издатель, государственный деятель, немало сделавший для благоустройства Дублина; его сын Эдмунд Двайер Грей (1845--1888), политический деятель, как и отец, умеренный сторонник гомруля. Мистер Кернан нахмурился и, опустив голову, как разъяренный бык, так и впился глазами в жену. -- Господи! -- воскликнул он, придав своему лицу обычное выражение. -- В жизни не видел, чтобы у человека был такой взгляд. Он точно говорил: "Я тебя насквозь вижу, сопляк". Ну прямо ястреб. -- Никто из Греев гроша ломаного не стоил, -- сказал мистер Пауэр. Снова наступило молчание. Мистер Пауэр повернулся к миссис Кернан и сказал с внезапной веселостью: -- Ну, миссис Кернан, мы тут собираемся сделать из вашего супруга такого благочестивого и богобоязненного католика, что просто загляденье. Он обвел рукой всех присутствующих. -- Мы решили все вместе исповедаться в своих грехах, и видит бог, нам бы давно не мешало это сделать. -- Я не возражаю, -- сказал мистер Кернан, улыбаясь несколько нервно. Миссис Кернан решила, что разумней будет скрыть свое удовольствие. Поэтому она сказала: -- Кого мне жаль, так это священника, которому придется тебя исповедовать. Выражение лица мистера Кернана изменилось. -- Если ему это не понравится, -- сказал он резко, -- пусть он идет... еще куда-нибудь. Я только расскажу ему свою скорбную повесть. Не такой уж я негодяй. Мистер Кэннингем поспешно вмешался в разговор. -- Мы все отрекаемся от дьявола, -- сказал он, -- но не забываем его козней и соблазнов. -- Отыди от меня, сатана! * -- сказал мистер Фогарти, смеясь и поглядывая на всех присутствующих. * Несколько искаженные евангельские слова (Еванг. от Матфея, 4, 10). Правильно: "Отойди от меня, Сатана" -- последние слова Иисуса после искушения в пустыне. Мистер Пауэр ничего не сказал. Он чувствовал, что все идет, как он задумал. И на его лице было написано удовлетворение. -- Всего-то и дел, -- сказал мистер Кэннингем, -- постоять некоторое время с зажженными свечами и возобновить обеты, данные при крещении. -- Да, главное, Том, -- сказал мистер Мак-Кой, -- не забудьте про свечу. -- Что? -- сказал мистер Кернан. -- Мне стоять со свечой? -- Непременно, -- сказал мистер Кэннингем. -- Нет уж, знаете, -- сказал мистер Кернан возмущенно. -- всему есть предел. Я исполню все что полагается, по всем правилам. Буду говеть, и исповедоваться, и... и все, что там полагается. Но -- никаких свечей! Нет, черт возьми, все что угодно, только не свечи! Он покачал головой с напускной серьезностью. -- Нет, вы только послушайте! -- сказала его жена. -- Все что угодно, только не свечи, -- сказал мистер Кернан, чувствуя, что произвел на аудиторию должное впечатление, и продолжая мотать головой из стороны в сторону. -- Все что угодно, только не этот балаган! Друзья от души рассмеялись. -- Вот полюбуйтесь, нечего сказать -- примерный католик! -- сказала его жена. -- Никаких свечей! -- упрямо повторил мистер Кернан. -- Только не это! Иезуитская церковь на Гардинер-Стрит была почти полна, и тем не менее каждую минуту боковая дверь открывалась, кто-нибудь входил и шел на цыпочках в сопровождении послушника по приделу, пока и для него не находилось место. Все молящиеся были хорошо одеты и вели себя чинно. Свет паникадил падал на черные сюртуки и белые воротнички, среди которых пятнами мелькали твидовые костюмы, на колонны из пятнистого зеленого мрамора и траурные покрывала. Вошедшие садились на скамьи, предварительно поддернув брюки и положив в безопасное место шляпы. Усаживались поудобней, благоговейно взглянув на далекий красный огонек лампады, висевший перед главным алтарем. На одной из скамей около кафедры сидели мистер Кэннингем и мистер Кернан. На скамье позади сидел в одиночестве мистер Мак-Кой; на скамье позади него сидели мистер Пауэр и мистер Фогарти. Мистер Мак-Кой безуспешно пытался найти себе местечко рядом с кем-нибудь из своих, а когда вся компания, наконец, расселась, он весело заметил, что они торчат на скамейках, как стигмы на теле Христа. Его острота была принята весьма сдержанно, и он замолчал. Даже на него оказало влияние царившее вокруг благолепие. Мистер Кэннингем шепотом обратил внимание мистера Кернана на мистера Харфорда, ростовщика, сидевшего в некотором отдалении от них, и на мистера Фэннингэ, секретаря и заправилу избирательного комитета, сидевшего у самой кафедры, рядом с одним из вновь избранных членов опекунского совета. Справа сидели старый Майкл Граймз, владелец трех ссудных касс, и племянник Дана Хогена, который должен был получить место в Замке. Дальше, впереди, сидели мистер Хендрик, главный репортер "Фримен", и бедняга О'Кэрелл, старый приятель мистера Кернана, который был в свое время видной фигурой в деловых кругах. Оказавшись среди знакомых лиц, мистер Кернан почувствовал себя увереннее. Его шляпа, приведенная в порядок женой, лежала у него на коленях. Одной рукой время от времени он подтягивал манжеты, а другой непринужденно, но крепко держал шляпу за поля. На ступеньках, ведущих на кафедру, показалась массивная фигура, верхняя часть которой была облачена в белый стихарь. Сейчас же все молящиеся поднялись со скамей и преклонили колена, осторожно становясь на подложенные заранее носовые платки. Мистер Кернан последовал общему примеру. Теперь фигура священника стояла, выпрямившись, на кафедре; две трети его туловища и крупное красное лицо возвышались над перилами. Отец Публдом преклонил колена, повернулся к красному огоньку лампады и, закрыв лицо руками, стал молиться. Через некоторое время он отнял руки от лица и встал. Молящиеся тоже поднялись и снова уселись на свои места. Мистер Кернан опять положил шляпу на колени и обратил к проповеднику внимательное лицо. Проповедник ловко завернул широкие рукава стихаря и медленно обвел глазами ряды лиц. Потом он сказал: -- "Ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда вы обнищаете, приняли вас в вечные обители" *. * Слова Иисуса из притчи о неправедном управителе (Еванг. от Луки, 16, 8 -- 9). Отец Публдом стал объяснять значение этих слов звучным, уверенным голосом. Это одно из самых трудных мест во всем Писании, сказал он, потому что очень трудно истолковать его правильно и понятно. На первый взгляд даже может показаться, что он не согласуется с возвышенной моралью, проповедуемой Иисусом Христом. Но, сказал он своим слушателям, эти слова несомненно обращены как бы специально к тем, кому суждено жить в миру и кто тем не менее желает жить не так, как сыны мира сего. Эти слова как раз для деловых людей. Иисус Христос, в совершенстве постигший все слабости человеческой природы, понимал, что не все люди призваны жить в боге, что, напротив, большинство их вынуждено жить в миру и в некоторой степени даже для мира; и этими словами он хотел дать им совет, рассказав для пользы их духовной жизни о тех корыстолюбцах, которые наименее всего пекутся о делах божьих. Он сказал своим слушателям, что сегодня он пришел сюда не затем, чтобы устрашать их или предъявлять к ним невыполнимые требования: он пришел как сын мира сего, чтобы поговорить с братьями своими. Он пришел говорить с деловыми людьми, и он будет говорить с ними по-деловому. Если ему позволено будет выразиться образно, он сейчас -- их духовный бухгалтер; и он хочет, чтобы каждый из его слушателей раскрыл перед ним свои книги, книги своей духовной жизни, и посмотрел, точно ли сходятся в них счета совести. Иисус Христос -- милостивый хозяин. Он знает наши грехи, знает слабости нашей грешной природы, знает соблазны мирской жизни. У всех нас бывали искушения, и все мы им поддавались; у всех нас бывали греховные соблазны, и все мы грешили. Но только об одном, сказал он, просит он своих слушателей. Да будут они честны и мужественны перед богом. Если их счета сходятся по всем графам, пусть они скажут: "Вот, я проверил мои счета. В них все правильно". Но если случится так, что в их счетах будет много ошибок, пусть они чистосердечно признаются в этом и скажут, как подобает мужчинам: "Вот, я просмотрел мои счета. Я нашел, что в них много ошибок. Но милость божия неизреченна, и я исправлюсь. Я приведу в порядок мои счета". Мертвые Лили, дочь сторожа, совсем сбилась с ног. Не успевала она проводить одного гостя в маленький чулан позади конторы в нижнем этаже и помочь ему раздеться, как опять начинал звонить сиплый колокольчик у входной двери, и опять надо было бежать бегом по пустому коридору открывать дверь новому гостю. Хорошо еще, что о дамах ей не приходилось заботиться. Мисс Кэт и мисс Джулия подумали об этом и устроили дамскую раздевальню в ванной комнате, наверху. Мисс Кэт и мисс Джулия обе были там, болтали, смеялись, и суетились, и то и дело выходили на лестницу, и, перегнувшись через перила, подзывали Лили и спрашивали, кто пришел. Это всегда было целое событие -- ежегодный бал у трех мисс Моркан. Собирались все их знакомые -- родственники, старые друзья семьи, участники хора, в котором пела мисс Джулия, те из учениц Кэт, которые к этому времени достаточно подросли, и даже кое-кто из учениц Мэри Джейн. Ни разу не было, чтоб бал не удался. Сколько лет подряд он всегда проходил блестяще; с тех самых пор, как Кэт и Джулия после смерти брата Пэта взяли к себе Мэри Джейн, свою единственную племянницу, и из Стоуни Баттер переехали в темный мрачный дом на Ашер-Айленд, верхний этаж которого они снимали у мистера Фулгема, хлебного маклера, занимавшего нижний этаж. Это было добрых тридцать лет тому назад. Мэри Джейн из девочки в коротком платьице успела за это время стать главной опорой семьи: она была органисткой в церкви на Хэддингтон-Роуд. Она окончила Академию и каждый год устраивала концерты своих учениц в концертном зале Энтьент. Многие из ее учениц принадлежали к самым лучшим семьям в аристократических кварталах Дублина. Обе тетки тоже еще работали, несмотря на свой преклонный возраст. Джулия, теперь уже совсем седая, все еще была первым сопрано в церкви Адама и Евы, а Кэт, которая по слабости здоровья не могла много ходить, давала уроки начинающим на старом квадратном фортепиано в столовой. Лили, дочь сторожа, была у них за прислугу. Хотя они жили очень скромно, в еде они себе не отказывали; все только самое лучшее: первосортный филей, чай за три шиллинга, портер высшего качества. Лили редко путала приказания и поэтому неплохо уживалась со своими тремя хозяйками. Они, правда, склонны были волноваться из-за пустяков, но это еще не большая беда. Единственное, чего они не выносили, это возражений. А в такой вечер, как этот, немудрено было и поволноваться. Во-первых, было уже больше десяти, а ни Габриел, ни его жена еще не приехали. Во-вторых, они страшно боялись, как бы Фредди Мэлинз не пришел под хмельком. Ни за что на свете они бы не хотели, чтоб кто-нибудь из учениц Мэри Джейн увидел его в таком состоянии; а когда он бывал навеселе, с ним нелегко было сладить. Фредди Мэлинз всегда запаздывал, а вот что задержало Габриела, они не могли понять; поэтому-то они и выбегали поминутно на лестницу и спрашивали Лили, не пришел ли Габриел или Фредди. -- Ах, мистер Конрой, -- сказала Лили, открывая дверь Габриелу. -- Мисс Кэт и мисс Джулия уж думали, что вы совсем не придете. Здравствуйте, миссис Конрой. -- Неудивительно, -- сказал Габриел, -- что они так думали. Но они забывают, что моей жене нужно не меньше трех часов, чтоб одеться. Пока он стоял на половичке, счищая снег с галош, Лили проводила его жену до лестницы и громко позвала: -- Мисс Кэт! Миссис Конрой пришла. Кэт и Джулия засеменили вниз по темной лестнице. Обе поцеловали жену Габриела, сказали, что бедняжка Грета, наверно, совсем закоченела, и спросили: а где же Габриел? -- Я тут, тетя Кэт, тут, будьте покойны. Идите наверх. Я сейчас приду, -- отозвался Габриел из темноты. Он продолжал энергично счищать снег, пока женщины со смехом поднимались по лестнице, направляясь в дамскую раздевальню. Легкая бахрома снега как пелерина лежала на его пальто, а на галошах снег налип, словно накладной носок; когда же пуговицы со скрипом стали просовываться в обледеневшие петли, из складок и впадин в заиндевелом ворсе пахнуло душистым холодком. -- Разве снег опять пошел, мистер Конрой? -- спросила Лили. Она прошла впереди него в чулан, чтоб помочь ему раздеться. Габриел улыбнулся тому, как она произнесла его фамилию: словно она была из трех слогов, и посмотрел на нее. Она была тоненькая, еще не совсем сформировавшаяся девушка, с бледной кожей и соломенного цвета волосами. В свете газового рожка в чулане она казалась еще бледней. Габриел знал ее, еще когда она была ребенком и любила сидеть на нижней ступеньке лестницы, нянча тряпичную куклу. -- Да, Лили, -- сказал он, -- опять пошел и уже, должно быть, на всю ночь. Он взглянул на потолок, сотрясавшийся от топота и шарканья ног в верхнем этаже; с минуту он прислушивался к звукам рояля, потом посмотрел на девушку, которая, свернув пальто, аккуратно укладывала его на полку. -- Скажи-ка, Лили, -- спросил он дружеским тоном, -- ты все еще ходишь в школу? -- Что вы, сэр, -- ответила она, -- я уже год как окончила школу, даже больше. -- Вот как, -- весело сказал Габриел, -- стало быть, скоро будем праздновать твою свадьбу, а? Девушка посмотрела на него через плечо и ответила с глубокой горечью: -- Нынешние мужчины только языком треплют и норовят как-нибудь обойти девушку. Габриел покраснел, словно почувствовав, что допустил какую-то бестактность, и, не глядя на Лили, сбросил галоши и усердно принялся концом кашне обмахивать свои лакированные туфли. Он был высокого роста и полный. Румянец с его щек переползал даже на лоб, рассеиваясь по нему бледно-красными бесформенными пятнами. На его гладко выбритом лице беспокойно поблескивали круглые стекла и новая золотая оправа очков, прикрывавших его близорукие и беспокойные глаза. Его глянцевитые черные волосы были расчесаны на прямой пробор и двумя длинными прядями загибались за уши; кончики завивались немного пониже ложбинки, оставленной шляпой. Доведя свои туфли до блеска, он выпрямился и одернул жилет, туго стягивавший его упитанное тело. Потом быстро достал из кармана золотой. -- Послушай, Лили, -- сказал он и сунул монету ей в руку, -- сейчас ведь рождество, правда? Ну так вот... это тебе... Он заспешил к двери. -- Нет, нет, сэр! -- воскликнула девушка, бросаясь за ним. -- Право же, сэр, я не могу... -- Рождество! Рождество! -- сказал Габриел, почти бегом устремляясь к лестнице и отмахиваясь рукой. Девушка, видя, что он уже на ступеньках, крикнула ему вслед: -- Благодарю вас, сэр. Он подождал у дверей в гостиную, пока окончится вальс, прислушиваясь к шелесту юбок, задевавших дверь, и шарканью ног. Он все еще был смущен неожиданным и полным горечи ответом девушки. У него остался неприятный осадок, и теперь он пытался забыть разговор, поправляя манжеты и галстук. Потом он достал из жилетного кармана небольшой клочок бумаги и прочел заметки, приготовленные им для застольной речи. Он еще не решил насчет цитаты из Роберта Браунинга *; пожалуй, это будет не по плечу его слушателям. Лучше бы взять какую-нибудь всем известную строчку из Шекспира или из "Мелодий" **. Грубое притоптывание мужских каблуков и шарканье подошв напомнили ему, что он выше их всех по развитию. Он только поставит себя в смешное положение, если начнет цитировать стихи, которые они не способны понять. Они подумают, что он старается похвалиться перед ними своей начитанностью. Это будет такая же ошибка, как только что с девушкой в чулане. Он взял неверный тон. Вся его речь -- это сплошная ошибка, от первого слова до последнего, полнейшая неудача. * Роберт Браунинг (1812--1889), английский поэт, который в конце XIX в. считался "трудным" художником, доступным только избранным. ** "Ирландские мелодии" Томаса Мура, очень популярные стихи в Ирландии в конце XIX -- начале XX в. В эту минуту из дамской раздевальни вышли его тетки и жена. Тетки были маленькие, очень просто одетые старушки. Тетя Джулия была повыше тети Кэт на какой-нибудь дюйм. Ее волосы, спущенные на уши, казались серыми; таким же серым с залегшими кое-где более темными тенями казалось ее широкое обрюзгшее лицо. Хотя она была крупной женщиной, растерянный взгляд и открытые губы придавали ей вид человека, который сам хорошенько не знает, где он сейчас и что ему надо делать. Тетя Кэт была живей. Ее лицо, более здоровое на вид, чем у сестры, было все в ямочках и складках, словно сморщенное румяное яблочко, а волосы, уложенные в такую же старомодную прическу, как у Джулии, не утратили еще цвет спелого ореха. Обе звонко поцеловали Габриела. Он был их любимым племянником, сыном их покойной старшей сестры Эллен, вышедшей замуж за Т. Дж. Конроя из Управления портами и доками. -- Грета говорит, что вы решили не возвращаться в Монкзтаун сегодня и не заказывали кеба, -- сказала тетя Кэт. -- Да, -- сказал Габриел, оборачиваясь к жене, -- с нас довольно прошлого раза, правда? Помните, тетя Кэт, как Грета тогда простудилась? Стекла в кебе дребезжали всю дорогу, а когда мы проехали Меррион, задул восточный ветер. Весело было, нечего сказать. Грета простудилась чуть не насмерть. Тетя Кэт строго нахмурила брови и при каждом его слове кивала головой. -- Правильно, Габриел, правильно, -- сказала она. -- Осторожность никогда не мешает. -- Грета, та, конечно, пошла бы домой даже пешком, -- сказал Габриел, -- хоть по колено в снегу, только бы ей позволили. Миссис Конрой рассмеялась. -- Не слушайте его, тетя Кэт, -- сказала она. -- Он вечно что-нибудь выдумывает: чтобы Том вечером надевал козырек, когда читает, чтобы он делал гимнастику, чтобы Ева ела овсянку. А бедная девочка ее просто видеть не может... А знаете, что он мне теперь велит носить? Ни за что не догадаетесь! Она расхохоталась и посмотрела на мужа, который переводил восхищенный и счастливый взгляд с ее платья на ее лицо и волосы. Обе тетки тоже от души рассмеялись, так как заботливость Габриела была в семье предметом постоянных шуток. -- Галоши! -- сказала миссис Конрой. -- Последняя его выдумка. Чуть только сыро, я должна надевать галоши. Он бы и сегодня заставил меня их надеть, только я отказалась наотрез. Скоро он мне водолазный костюм купит. Габриел нервно усмехнулся и для успокоения потрогал галстук, а тетя Кэт прямо-таки перегнулась пополам -- так ее развеселила эта шутка. Улыбка скоро сошла с лица тети Джулии, и снова на ее лице застыло безрадостное выражение. Помолчав, она спросила: -- А что такое галоши, Габриел? -- Джулия! -- воскликнула ее сестра. -- Бог с тобой, разве ты не знаешь, что такое галоши? Их надевают на... на башмаки, да, Грета? -- Да, -- сказала миссис Конрой. -- Такие гуттаперчевые штуки. У нас теперь у обоих по паре. Габриел говорит, что на континенте все их носят. -- Да, да, на континенте, -- пробормотала Джулия, медленно кивая головой. Габриел сдвинул брови и сказал, словно немного раздосадованный: -- Ничего особенного, но Грете смешно, потому что ей это слово напоминает о ярмарочных певцах. -- Послушай, Габриел, -- тактично вмешалась тетя Кэт и быстро перевела разговор на другую тему: -- Ты позаботился о комнате? Грета говорит... -- Насчет комнаты все улажено, -- сказал Габриел. -- Я заказал номер в "Грешеме". -- Ну вот и отлично, -- сказала тетя Кэт, -- самое лучшее, что можно было придумать. А о детях ты не беспокоишься, Грета? -- На одну-то ночь, -- сказала миссис Конрой. -- Да и Бесси за ними присмотрит. -- Ну вот и отлично, -- повторила тетя Кэт, -- какое счастье, что у вас есть няня, на которую можно положиться. А с нашей Лили что-то творится в последнее время. Девушку прямо узнать нельзя. Габриел только что собрался поподробнее расспросить свою тетку, как вдруг та замолкла, беспокойно следя взглядом за сестрой, которая пошла к лестнице и перегнулась через перила. -- Ну, скажите, пожалуйста, -- воскликнула она почти с раздраженьем, -- куда это Джулия пошла? Джулия! Джулия! Куда ты пошла? Джулия, уже наполовину спустившись с лестницы, вернулась и кротко ответила: -- Фредди пришел. В ту же минуту аплодисменты и финальный пассаж на рояле возвестили окончание вальса. Двери гостиной распахнулись, и появилось несколько пар. Тетя Кэт торопливо отвела Габриела в сторону и зашептала ему на ухо: -- Габриел, голубчик, пойди вниз и посмотри, какой он, и не пускай его наверх, если он нетрезв. Он, наверно, нетрезв. Я чувствую. Габриел подошел к перилам и прислушался. Слышно было, как двое разговаривают в чулане. Потом он узнал смех Фредди Мэлинза. Габриел шумно сбежал по лестнице. -- Как хорошо, что Габриел здесь, -- сказала тетя Кэт, обращаясь к миссис Конрой. -- У меня всегда гораздо спокойней на душе, когда он здесь. Джулия, проводи мисс Дейли и мисс Пауэр в столовую, угости их чем-нибудь. Тысячу благодарностей, мисс Дейли, за ваш прекрасный вальс. Под него так хорошо танцевать. Высокий сморщенный человек с жесткими седыми усами и очень смуглой кожей, выходивший из гостиной вместе со своей дамой, сказал: -- А нас тоже угостят, мисс Моркан? -- Джулия, -- сказала тетя Кэт, обращаясь ко всем, -- мистер Браун и мисс Ферлонг тоже скушают что-нибудь. Проводи их в столовую, Джулия, вместе с мисс Дейли и мисс Пауэр. -- Я поухаживаю за дамами, -- сказал мистер Браун, так плотно сжимая губы, что усы его ощетинились, и улыбаясь всеми своими морщинами. -- Сказать вам, мисс Моркан, за что они все меня так любят... Он не кончил фразы, увидев, что тетя Кэт уже отошла, и тотчас повел всех трех дам в столовую. Середина комнаты была занята двумя составленными вместе квадратными столами, тетя Джулия и сторож поправляли и разглаживали скатерть. На буфете были расставлены блюда, тарелки и стаканы, сложены кучкой ножи, вилки и ложки. Крышка квадратного фортепиано была закрыта, и на ней тоже стояли закуски и сладости. В углу, возле другого буфета, поменьше, стояли двое молодых людей и пили пиво. Мистер Браун провел туда своих дам и спросил в шутку, не хотят ли они выпить по стаканчику дамского пунша, горячего, крепкого и сладкого. Услышав в ответ, что они никогда не пьют ничего крепкого, он откупорил для них три бутылки лимонада. Потом он попросил одного из молодых людей подвинуться и, завладев графинчиком, налил себе солидную порцию виски. Молодые люди с уважением поглядели на него, когда он отхлебнул первый глоток. -- Господи, благослови, -- сказал он, улыбаясь. -- Мне это доктор прописал. Его сморщенное лицо еще шире расплылось в улыбке, и все три дамы музыкальным смехом ответили на его шутку, покачиваясь всем телом и нервно передергивая плечами. Самая смелая сказала: -- О, мистер Браун, я уверена, что доктор вам ничего подобного не прописывал. Мистер Браун отхлебнул еще глоток и сказал гримасничая: -- Видите ли, я, как знаменитая миссис Кассиди, которая будто бы говорила: "Ну, Мэри Граймс, если я сама не выпью, так заставь меня выпить, потому как мне очень хочется". Он слишком близко наклонил к ним свое разгоряченное лицо, и свою тираду он произнес, подражая говору дублинского простонародья; дамы, словно сговорившись, промолчали в ответ на его слова. Мисс Ферлонг, одна из учениц Мэри Джейн, спросила мисс Дейли, как называется тот миленький вальс, который она играла, а мистер Браун, видя, что на него не обращают внимания, проворно обернулся к слушающим его молодым людям. Краснолицая молодая женщина, одетая в лиловое, вошла в комнату, оживленно захлопала в ладоши и крикнула: -- Кадриль! Кадриль! За ней по пятам спешила тетя Кэт, крича: -- Двух кавалеров и трех дам, Мэри Джейн. -- Вот тут как раз мистер Бергин и мистер Керриган, -- сказала Мэри Джейн. -- Мистер Керриган, вы пригласите мисс Пауэр, хорошо? Мисс Ферлонг, разрешите вам предложить мистера Бергина в кавалеры. Теперь все в порядке. -- Трех дам, Мэри Джейн, -- сказала тетя Кэт. Молодые люди спросили девиц, не окажут ли они им честь, а Мэри Джейн обратилась к мисс Дейли: -- Мисс Дейли, мне, право, совестно... вы были так добры -- играли два последних танца... но у нас сегодня так мало дам... -- Ничего, ничего, я с удовольствием, мисс Моркан. -- И у меня есть для вас очень интересный кавалер, мистер Бартелл д'Арси, тенор. Попозже он нам споет. Весь Дублин от него в восторге. -- Чудесный голос, чудесный! -- сказала тетя Кэт. Рояль уже дважды начинал вступление к первой фигуре, и Мэри Джейн поспешно увела завербованных танцоров. Едва они вышли, как в комнату медленно вплыла тетя Джулия, оглядываясь на кого-то через плечо. -- Ну, в чем дело, Джулия? -- тревожно спросила тетя Кэт. -- Кто там с тобой? Джулия, прижимая к груди гору салфеток, повернулась к сестре и сказала равнодушно, словно удивленная вопросом: -- Да это Фредди, Кэт, и с ним Габриел. В самом деле, за спиной Джулии виднелся Габриел, тащивший на буксире Фредди Мэлинза через площадку лестницы. Последний, упитанный господин лет сорока, ростом и телосложением напоминал Габриела, только плечи у него были очень покатые. У него было отекшее, землистое лицо, на котором багровели отвислые мочки ушей да ноздри крупного носа. Грубые черты, тупой нос, вдавленный и покатый лоб, влажные оттопыренные губы. Глаза с тяжелыми веками и растрепанные редкие волосы придавали ему сонный вид. Он громко смеялся дискантом над каким-то анекдотом, который начал рассказывать Габриелу, еще когда они шли по лестнице, и левым кулаком все время тер левый глаз. -- Добрый вечер, Фредди, -- сказала тетя Джулия. Фредди Мэлинз поздоровался с обеими мисс Моркан как будто бы небрежно, но это, вероятно, происходило от того, что он заикался, а затем, видя, что мистер Браун подмигивает ему, стоя возле буфета, он не совсем твердым шагом направился к нему и вполголоса принялся опять рассказывать анекдот, который только что рассказывал Габриелу. -- Он, кажется, ничего? -- спросила тетя Кэт Габриела. Услышав вопрос, Габриел быстро изменил выражение лица и сказал: -- Ничего, почти совсем незаметно. -- Ужасный все-таки человек! -- сказала тетя Кэт. -- А ведь только в канун Нового года он дал матери слово, что бросит пить. Пойдем в гостиную, Габриел. Прежде чем выйти из комнаты, она, строго нахмурив брови, погрозила пальцем мистеру Брауну. Мистер Браун кивнул в ответ и, когда она вышла, сказал Фредди Мэлинзу: -- Ну, Тедди, теперь вам нужно выпить хороший стаканчик лимонаду, чтобы подбодриться. Фредди Мэлинз, в эту минуту рассказывавший самое интересное место, нетерпеливо отмахнулся. Но мистер Браун сперва заметил, что в его костюме некоторая небрежность, затем проворно налил и подал ему полный стакан лимонада. Левая рука Фредди Мэлинза машинально взяла стакан, пока правая столь же машинально была занята приведением костюма в порядок. Мистер Браун, весь сморщившись от удовольствия, налил себе виски, а Фредди Мэлинз, не досказав анекдот до конца, закашлялся, разразившись громким смехом. Он поставил свой налитый до краев стакан на буфет и принялся левым кулаком тереть левый глаз, повторяя слова последней фразы, задыхаясь от сотрясавшего его смеха. Габриел заставил себя слушать виртуозную пьесу, полную трудных пассажей, которую Мэри Джейн играла перед затихшей гостиной. Он любил музыку, но в этой вещи не улавливал мелодии и сомневался, чтобы ее мог уловить кто-нибудь из слушателей, хотя они и попросили Мэри Джейн сыграть. Четверо молодых людей, появившихся из столовой при первых звуках рояля, остановились в дверях гостиной, но через несколько минут потихоньку один за другим ушли. Казалось, музыку слушали только Мэри Джейн, чьи руки то бегали по клавишам, то, во время пауз, поднимались вверх, словно у посылающей кому-то проклятия жрицы, и тетя Кэт, ставшая рядом, чтобы переворачивать страницы. Глаза Габриела, утомленные блеском навощенного пола под тяжелой люстрой, скользнули по стене за роялем. Там висела картина -- сцена на балконе из "Ромео и Джульетты", а рядом -- шитый красным, голубым и коричневым гарусом коврик, изображавший маленьких принцев, убитых в Тауэре *, который тетя Джулия вышила, еще когда была девочкой. Должно быть, в школе, где сестры учились в детстве, целый год обучали такому вышиванию. Его мать когда-то, в подарок ко дню рождения, расшила маленькими лисьими головками жилет из пурпурного табинета, на коричневой шелковой подкладке и с круглыми стеклянными пуговицами. Странно, что у его матери не было музыкальных способностей, хотя тетя Кэт всегда называла ее гением семьи Моркан. И она, и тетя Джулия, казалось, немного гордились своей серьезной и представительной старшей сестрой. Ее фотография стояла на подзеркальнике. Она держала на коленях открытую книгу и что-то в ней показывала Константину, который в матроске лежал у ее ног. Она сама выбрала имена своим сыновьям: она всегда очень пеклась о достоинстве семьи. Благодаря ей Константин ** сейчас был приходским священником в Балбригене, и благодаря ей Габриел окончил Королевский университет ***. Тень пробежала по его лицу, когда он вспомнил, как упрямо она противилась его браку. Несколько обидных слов, сказанных ею, мучили его до сих пор; как-то раз она сказала, что Грета -- хитрая деревенская девка, а ведь это была неправда. Грета ухаживала за ней во время ее последней долгой болезни, у них, в Монкзтауне. * Английский король Ричард III (1453--1485) отдал приказание убить своих племянников, сыновей старшего брата Эдуарда IV, которые мешали ему получить трон. ** Габриел назван в честь архангела Гавриила, который сообщил священнику Захарии о рождении сына, Иоанна Крестителя, а Деве Марии -- о рождении Иисуса. Константин -- от латинского constans -- твердый, постоянный. *** Имеется в виду Дублинский Университетский колледж. Должно быть, пьеса, которую играла Мэри Джейн, подходила к концу, потому что теперь опять повторялась вступительная тема с пассажами после каждого такта; и пока он дожидался ее окончания, враждебное чувство угасло в нем. Пьеса закончилась тремоло в верхней октаве и финальной низкой октавой в басах. Громкие аплодисменты провожали Мэри Джейн, когда она, красная, нервно свертывая ноты в трубочку, выскользнула из гостиной. Сильнее всех аплодировали четверо молодых людей, которые ушли в столовую в начале исполнения, но вернулись и снова стали в дверях, как только рояль замолк. Началось лансье *. Габриел оказался в паре с мисс Айворз. Это была говорливая молодая женщина с решительными манерами; у нее были карие глаза навыкате и все лицо в веснушках. Она не была декольтирована, и воротник у нее был заколот большой брошкой с эмблемой Ирландии **. Когда они заняли свои места, она вдруг сказала: -- Я собираюсь с вами ссориться. -- Со мной? -- сказал Габриел. Она строго кивнула головой. -- Из-за чего? -- спросил Габриел, улыбаясь ее торжественному тону. -- Кто такой Г. К.? -- спросила мисс Айворз, пристально глядя ему в лицо. Габриел покраснел и хотел было поднять брови, словно не понимая, но она резко сказала: -- Скажите, какая невинность! Оказывается, вы пишете для "Дейли экспресс" ***. Не стыдно вам? * Старинная форма кадрили. ** Мисс Айворз была сторонницей Ирландского Возрождения. *** Ирландская газета консервативного толка, не поддерживала программу Ирландского Возрождения. -- Почему мне должно быть стыдно? -- сказал Габриел, моргая и пытаясь улыбнуться. -- Мне за вас стыдно, -- сказала мисс Айворз решительно, -- писать для такой газеты! Я не знала, что вы англофил. На лице Габриела появилось смущенное выражение. Он в самом деле давал литературный обзор в "Дейли экспресс" по средам и получал за него пятнадцать шиллингов. Но из этого еще не следует, что он стал англофилом. В сущности, он гораздо больше радовался книгам, которые ему присылали на рецензию, чем ничтожной оплате. Ему нравилось ощупывать переплеты и перелистывать свежеотпечатанные страницы. Почти каждый день после занятий в колледже он заходил к букинистам на набережной -- к Хикки на Бэчелор-Уорк, к Уэббу или Мэсси на Астонской набережной или в переулок к О'Клоисси. Он