Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR -=anonimous=-.
---------------------------------------------------------------



  Это  была  собака, которая корчилась посреди дороги. Издалека,
в  свете фар, я принял ее за смятый лист газеты, шевелящийся под
порывами  ночного ветерка. Но, приблизившись,  увидел,  что  это
собака. Белая.
  Она  дала  себя сбить. Челюсти ее еще шевелились, но  зад  был
раздавлен в лепешку.
  Я   почувствовал,  как  во  мне  зашевелилась  жалость.  Резко
затормозил  и  вышел  из  машины. Увы,  помочь  псине  было  уже
невозможно. Для этого требовался по меньшей мере Иисус  Христос,
а меня, как вы знаете, зовут иначе.
  Он   подыхал,   этот  несчастный  пес.  Его  лапы  лихорадочно
царапали   асфальт,  жалобные  короткие  хрипы   вырывались   из
измазанной кровью пасти.
  Единственное, что я мог для него сделать, -- нанести  последний
удар  и  отправить беднягу в собачий рай. Только вот  под  рукой
ничего не, было. Разве что машиной?..
  Надеюсь,  вы  не  решили, что ваш старый приятель  Сан-Антонио
вступил  в обществе защиты животных? Уверяю вас, ничего  общего.
Терпеть не могу слюнявого сюсюканья. Но собакам я симпатизирую.
  Короче,  сжал  я  зубы и стукнул ее как следует.  Она  коротко
взвизгнула и замерла. Я снова выбрался из машины и убедился, что
дело сделано. Отмучилась.
  Тут  я  выругался,  заметив  здоровенное  кровавое  пятно   на
бампере. Вот к чему приводит доброта! Лениво размышляя  на  эту,
честно  признаюсь,  достаточно  отвлеченную  тему,  я  стоял   и
покуривал на обочине возле собачьего трупа. Ночь была темна, как
интеллект  жандармского бригадира. Слышен был лишь робкий  шепот
ветерка в листве (какой свежий образ, не правда ли? Как все-таки
жаль, что я не стал поэтом). В небе новорожденная луна играла  в
турецкий флаг.
  Я  прикурил  новую  сигарету от окурка  предыдущей,  испытывая
острое  недовольство собственной персоной. Снова я стал  жертвой
своей  природной  доброты. Что мне стоило спокойненько  проехать
мимо?  Собачка прекрасно бы издохла сама по себе. А  теперь  вот
стой и мучайся вместо нее! Господи, да будь она на моем месте  --
разве что лапку задрала бы у ближайшего столбика! Ну, может, еще
отметила бы мимоходом, что подыхающий агент -- забавное зрелище...
  Поразмышляв таким образом о бренности бытия, я сообразил,  что
b  данных  обстоятельствах  неплохо  бы  оттащить  покойницу  на
обочину  -- иначе к ней может присоединиться какой-нибудь  лихач,
от  большого  ума решивший, что ночное шоссе -- идеальное  место,
дабы проверить, на что способна его тележка. Как видите, доброта
--  основное качество моего характера; она всегда умеет  настоять
на  своем,  даже  когда все прочие чувства  кричат,  что  ничего
хорошего из этого не выйдет.
  Словом,  ухватил я дохлого Медорку за ошейник,  изо  всех  сил
стараясь  не вымазать в крови еще и костюм, и слегка  прибалдел.
Что-то  не  приходилось мне раньше встречать цельнометаллические
ошейники.  Я,  как  вы  знаете, человек от  природы  любопытный;
рассудив, что хозяину это украшение по объективным причинам  уже
вряд  ли  понадобится, я стащил с него ошейник и  поднес  его  к
фаре,  чтобы  разглядеть как следует. Не-ет,  такой  штуки  я  и
правда   никогда  не  видел!  Больше  всего  она   походила   на
здоровенную металлическую шайбу; с одной стороны (на собаке  она
была сверху) из нее торчал стальной стерженек сантиметров в пять
длиной,  похожий  на миниатюрную антенну, а  на  конце  его  был
шарик,  весь  в  мелких дырочках. Если вы не полные  идиоты,  то
понимаете, почему в этот момент между вашим другом Сан-Антонио и
статуей,  символизирующей  полное  обалдение,  разницы  было  не
больше, чем между депутатом справа и депутатом слева.
  Я  был  озабочен.  Даже  не  зная назначения  этой  штуки,  ее
нетрудно  представить в экипировке террориста, но  при  чем  тут
честный Туту? В конце концов, повертев ошейник и так и сяк и  ни
до  чего  не  додумавшись, я сунул его в карман на  дверце  моей
машины  и  отчалил.  Не торчать же посреди дороги  до  Рождества
только  из-за того, что какая-то собака носила странный ошейник!
Конечно,   при  моей  профессии  время  от  времени   приходится
раскапывать секреты даже в дупле муравьиного зуба, но эту  тайну
я  решил  оставить в покое. Я ехал в отпуск! Давненько  со  мной
такого не случалось...
  Однако  на  сей  раз потребность малость прийти  в  себя  была
такова,  что  босс  даже  не спросил у меня,  куда  я  намылился
свалить.  Кстати,  впервые за все время, что  я  занимаюсь  этой
паршивой  работой.  Обычно я даже пожрать не  могу  сходить,  не
оставив номер телефона. А уж в отпуске, как правило, и двух дней
не  проходит,  как  он  начинает названивать,  будто  колокол  в
гаврском порту в день большого шторма.
  Имея,  таким образом, в перспективе пятнадцать дней  полнейшей
свободы,  я  решил  подышать чистым воздухом альпийских  вершин,
никому об этом не говоря.
  Один  мой  старинный  приятель содержал отель  в  окрестностях
Гренобля  и  уже  раз этак с тысячу уговаривал провести  у  него
отпуск. Хибара была шикарная, и красивые куколки слетались  туда
стаями.  Думаю, последнее обстоятельство в основном и  заставило
меня наконец решиться. Вы-то, я думаю, уже давно убедились,  что
ваш  старый друг Сан-Антонию реагирует на красоток, как  бык  на
мулету. В конце концов, что еще надо парню моего формата,  чтобы
жизнь стала похожей на цветную открытку?
  У  Дюбона,  по  счастью,  со времен  нашей  последней  встречи
ничего  не  изменилось. Едва войдя в отель, я  засек  блондинку,
которая  могла  бы  шутя обойти конкуренток  на  любом  конкурсе
красоты,  а если и не сделала этого, то виновата была  наверняка
ее  мама,  не  позволившая доченьке выставить свою  кандидатуру.
Вообразите  себе  шикарную куколку в голливудском  стиле,  потом
богиню в стиле моей родной Франции, соедините оба образа -- и  вы
в какой-то степени приблизитесь к истине.
  Она   казалась   неправдоподобно  воздушной,   эта   девчонка.
Поначалу  я даже не мог понять, за какой бок ее ухватить,  чтобы
nm`  не  переломилась  между пальцами. Но  позже  убедился,  что
первое  впечатление обманчиво: темперамента в ней было  столько,
что   хватило  бы  на  десяток  сатиров  (Сан-Антонио  --  знаток
античности, не правда ли?). И то, боюсь, в конце концов  ребятки
почувствовали бы себя несостоятельными.
  В  отель  она заявилась в сопровождении старого гриба, который
вполне  подошел  бы  на  роль  ее дедушки,  однако  оказался  ее
покровителем. Парнишка был старше ее по меньшей мере на полвека;
два  ряда  обвисших  морщин  делали его  физиономию  похожей  на
рождественскую  елку, и он давно не мыслил своего  существования
без  вставной  челюсти и бандажа. Совершенно не представляю,  на
кой  черт ему понадобилась красотка, но ни минуты не сомневаюсь,
что свои подагрические пальчики он в ее букет фиалок запускал не
часто.  Скорее  всего, он ее таскал за собой исключительно  ради
удовольствия, которое она доставляла его слепнущим глазкам, ну и
еще для ценителей типа вашего друга Сан-Антонио -- за ним, как вы
понимаете,  не заржавеет. Что же до моего личного мнения  --  ему
куда  больше  подошла  бы компания наемного боксера  поздоровей.
Такой спутник гарантировал бы куда большую верность.
  Почему-то  мне  втемяшилось,  что  ее  зовут  Альберта;  позже
выяснилось,  что  настоящее ее имя -- Соня, и  оно  шло  ей  куда
больше. Но, как бы то ни было, с первого же взгляда, которым  мы
обменялись, я почувствовал, что дело в шляпе. Впрочем, чего  вам
объяснять?  Сами небось знаете: вовсе не требуется быть  факиром
Али  из  Бомбея,  чтобы  это  понять.  Мне,  во  всяком  случае,
достаточно  увидеть  у  крошки этакие искорки  в  глазах,  чтобы
сообразить: время "ножки в воздухе" не за горами.
  В  первый же вечер я, закутавшись в халат, выбрался из номера,
чтобы  подышать  чистым  горным воздухом на  большущем  балконе,
окружавшем по периметру весь дом. Конечно, моя курочка была  уже
там,  вертя  в  пальчиках  швейцарскую  сигарету,  длинную,  как
термометр.  Я  предложил ей огня. Банальный  ход,  согласен,  но
совершенно неизбежный. Да и к чему ломать себе голову в  поисках
новых  трюков,  когда старые все еще действуют  безотказно?  Она
пролепетала "спасибо"; я, естественно, уверил ее, что  для  меня
это -- сплошное удовольствие.
  Через  пять  минут все, чего я о ней не знал,  можно  было  бы
уместить  на телеграфном бланке. Имя ее я вам уже сообщил.  Жила
она  в Париже. Старый краб был фабрикантом -- не знаю уж, что там
делали на его фабриках, но доходов от этого папаше Ромали вполне
хватало, чтобы обеспечивать Соню по самое некуда.
  Старик  не  мог  спать без снотворного, и это  давало  малышке
некоторую свободу маневра.
  Я  сообщил  девушке, что в чемодане у меня нечаянно  оказалась
бутылка     редкостного    белого    чинзано,    и     предложил
продегустировать.  Она  согласилась.  А  десять   минут   спустя
профессор,  занимавший  соседний номер,  уже  тарабанил  в  нашу
дверь, крича, что, если мы не успокоимся, он или вызовет полицию
или попросится в долю.
  Утром  Соня  представила меня своему старику. Меня  он  принял
хорошо:  надо полагать, ежеутренние визави с зеркалом  во  время
бритья давно убедили его, что времена, ревности канули в лету и,
если старый обмылок начнет возражать против моего присутствия, --
появится  кто-нибудь еще, только и всего. Дураком  он,  судя  по
всему,  не  был  и,  глядя на открытую,  добродушную  рожу  Сан-
Антонио,  сообразил, что парень явно не из сутенеров. Ну  и  дай
бог ему счастья.
  Днем  старикан  с удовольствием наслаждался природой  в  нашем
обществе.   Я  не  возражал.  И  не  смейтесь:  таким   невинным
человеческим  слабостям надо потакать. Зато  вечером  он  глотал
qbne  снотворное и мы с Соней оставались вдвоем.  В  постели  ее
таланты   отличались  изобилием  и  многообразием,   но   тайной
слабостью   была   "китайская   клумбочка".   Предоставляю   вам
догадаться, кто был садовником. Орала она при этом так, что  наш
сосед-профессор  не  выдержал и провертел  дырку  в  стене  --  я
обнаружил  ее  пару дней спустя. Этот пакостник  решил  получить
счастливый  билетик задарма, но качество спектакля  от  того  не
ухудшилось. Я пробовал заделывать дырки жевательной резинкой, но
это  приводило  лишь к тому, что он проделывал  новые,  и  через
восемь  дней  стена стала похожа на решето.  В  конце  концов  я
плюнул,  решив, что каждый развлекается как может. По утрам,  за
общим столом, этот тип был строг, как тридцать шесть пап, и мы с
Соней хихикали про себя, любуясь его левым глазом, красным,  как
стоп-сигнал.
  Короче, это была хорошая жизнь. До того самого вечера.
  Уже  не  помню,  кто  первый предложил прокатиться:  Соня,  ее
обмылок  или  я  сам. Поехали мы на моей машине:  тачка  старика
своими размерами уступала разве что авиалайнеру. Я до сих пор не
понимаю,  как  он умудрился протащить ее по горным дорогам.  Все
шло  вполне  мило;  мы  уже возвращались  в  отель,  когда  Соне
захотелось закурить. Она запустила руку в карман на дверце, куда
перед  прогулкой засунула свои "Кравен", и наткнулась на ошейник
задавленной  собаки -- я о нем к тому времени, признаться,  успел
забыть.
  -- Это еще что такое? -- удивилась красотка.
  --  Кто его знает? -- пожал я плечами. -- На всякий случай,  пока
не  вышло  нового  распоряжения, я эту  штуку  называю  собачьим
ошейником.
  Соня  задохнулась  от  смеха,  я же,  признаться,  только  тут
разглядел,  насколько  нелепой  выглядела  эта  штука.   Девушка
крутила ее в своих лапках, демонстрируя старику, и в этот момент
машина  как-то  странно  дернулась.  Я  остановил  ее  и   вылез
посмотреть,  что  случилось.  Оказалось  --  всего  лишь  прокол,
поймали  гвоздь  в  шину. Тут мне пришло в голову,  что  тормоза
тормозами,  а,  меняя  колесо  на  крутом  склоне,  неплохо   бы
подложить   под   соседнее  какую-нибудь  каменюку   посолидней.
Огляделся  и  увидел,  что  шагах  в  десяти  валяется  как  раз
подходящая.  Подошел к ней и только нагнулся,  как  почувствовал
мощный пинок в зад и очутился на земле.
  Через  секунду  до меня дошло, что это за моей  спиной  что-то
взорвалось. Поднял голову и обнаружил вместо своей машины густое
черное  облако.  Все  еще  не вполне осознавая  происходящее,  я
поднялся  и  медленно, будто в дурном сне, побрел  к  тому,  что
минуту назад было моей тачкой.
  Впечатление  было  такое, будто гигантская  рука  вскрыла  ее,
будто  коробку консервов. Внутри было черно. На земле  я  увидел
вставную  челюсть  папаши. Потом взгляд  мой  упал  на  то,  что
осталось от Сони, и я почувствовал, как содержимое желудка бурно
устремилось вверх. Я торопливо кинулся к кустам... Прошу прощения,
но при подобных обстоятельствах ничего другого не остается.
  Вот так все и началось.



  Моя   добрая   матушка  Фелиси  утверждает,  что   встречаются
бедолаги,  с  детских  лет  отмеченные  роком.  Ни  секунды   не
сомневаюсь, что в первую очередь она имеет в виду меня.  Это  же
надо  --  встретить такую девочку и так ее потерять! Не-ет,  будь
моя  воля  --  связал бы своей паршивке-судьбе  руки  и  ноги  да
выставил в Лувре, зевакам на обозрение...
  Примерно такой глубины мысли крутились в моей голове,  пока  я
приходил  в  себя.  Не  требовалось семи  пядей  во  лбу,  чтобы
сообразить,  что  виной всему -- тот самый  собачий  ошейник.  Не
ошейник,  а  мечта террориста. Меня аж в дрожь кинуло,  когда  я
вспомнил,  как крутил в руках эту адскую штуковину.  Надо  же  --
целых десять дней она валялась в моей тачке, готовая рвануть  от
малейшего толчка!
  Тут  прибыли  местные  стражи порядка.  С  первого  взгляда  я
понял, что с интеллектом у них все в порядке, -- достаточно  было
увидеть их лбы: все как один -- не шире околыша форменного  кепи.
Добавьте  к  этому  глазки, тусклые,  как  у  рыбы,  три  месяца
провалявшейся  в  холодильнике,  и  вы  получите  о  них  полное
представление.  То  обстоятельство,  что  они   имеют   дело   с
комиссаром Секретной службы -- то бишь с вашим покорным слугой, --
нисколько   их  не  впечатлило.  Они  узрели,  что  моя   машина
взорвалась именно в тот момент, когда я из нее вышел, и угробила
двух пассажиров, нашли, что это подозрительно, и ничто иное в их
мозги  проникнуть уже не могло. Их бригадир изложил  мне  это  в
весьма  ученых терминах, усиленных повелительным наклонением.  А
поскольку в этой жизни он, судя по всему, знал только свой  долг
и  таблицу  умножения до пяти, то для более  тонкого  осмысления
событий решил отвезти меня в жандармерию.
  Я  не  возражал -- в какой-то степени меня это даже устраивало.
Терпеть  не  могу  быть  мишенью,  но  ничего  не  имею   против
расширенной аудитории.
  Короче,  притащились  мы  в  местный  участок.  Ну,  все,  как
обычно: выбеленные известкой стены пестрят объявлениями,  ветхие
столы  шатаются, с какой стороны ни притронься, а служивые,  тут
же  решившие  взять меня в оборот, еще тупее первых --  насколько
это,  конечно, возможно. Я уж решил, что попал за  кулисы  Фоли-
Бержер.  Однако они упорно не хотели оставить меня  в  покое,  и
единственное,  что  оставалось, -- навесить им  на  уши  побольше
лапши.  И  я  взорвался как фейерверк. Рассказывал им,  какая  я
большая  шишка  в  Париже, как одно мое имя  заставляет  мелюзгу
вроде них вставать во фрунт, и объяснил, что с ними будет,  если
они  не предоставят мне любую мыслимую помощь вместо того, чтобы
меня ловить.
  Я   орал   так   громко,   что   лейтенант   сдался.   Правда,
предварительно изучив мои бумаги разве что не под микроскопом.
  -- Хорошо, господин комиссар, чего вы хотите?
  --  Наконец-то, -- облегченно вздохнул я. Видать, парень встал с
той  ноги. А может жена ему нынче угодила... Впрочем, меня это  не
касается. -- Позвонить в Париж.
  --  Ради  бога,  --  тут же согласился он. --  Только  сначала  я
предупрежу службу в Гренобле.
  Почему   бы   и   нет?  Я  подождал,  пока  он  выполнит   все
формальности, а потом набрал номер. Вроде мне уже случалось  вам
говорить,  в  чем основное достоинство Старика?  Он  никогда  не
вылазит из своей конуры. Когда ни позвони -- всегда на проводе.
  --  Здравствуйте, Сан-Антонио, -- проскрипел он в своей  обычной
манере.
  -- Привет, патрон.
  -- Как отдыхается?
  Может, я от всех переживаний мнительным стал, но в голосе  его
мне отчетливо послышалась насмешка. Сам-то он отдых презирает, а
отпуска не брал с тех самых пор, как стал во главе нашей Службы.
  --  Потрясно  отдыхается,  -- заявил я  и  изложил  всю  историю
начиная от издыхающей на дороге собаки.
  --  Очень  любопытно, -- лениво пробормотал он. Ну  да  меня  не
обманешь  --  слишком давно мы знакомы. Мысленно  он  взвился  до
onrnkj`.
  -- Вы полагаете? -- тем же тоном поинтересовался я.
  --  Стало  быть,  в ошейнике была взрывчатка, --  продолжил  он,
обращаясь  больше  к  себе, чем ко мне. -- И  сильная.  Маленькая
антенна   служила  взрывателем.  Наверное,  та  девица  нечаянно
привела его в действие.
  Я промолчал. Да и что тут скажешь?
  --  Вы,  случаем,  не  читали такую  повестушку  --  "Капут"?  --
внезапно спросил шеф.
  Ничего себе. Нашел время для разговоров о литературе.
  -- Нет вроде...
  --  Хотя  конечно, куда вам. Она давно вышла. Так  вот,  в  ней
рассказывается, как в последней войне Советы дрессировали собак,
чтобы  взрывать  немецкие танки. Псов  учили  брать  еду  из-под
гусениц.  А  когда начиналась танковая атака, их и запускали.  У
этих  животин  тоже  взрывчатка была на шее, а  антенна  служила
детонатором.
  --  Вы  что  же, стало быть, считаете -- эту собачку  из  России
притащили? -- съязвил я, забыв, что с юмором у Старика слабовато.
  --  Разумеется,  нет,  --  сухо ответил  он.  --  Но  кто-то  мог
набрести на туже мысль. Где, говорите, вы видели собаку?
  -- Шоссе Леон -- Гренобль, поворот на Ла-Грив.
  -- А вы не думаете?.. -- начал он.
  --  Думаю, -- согласился я. -- Неплохо бы там поспрошать.  Только
на  мне повисли ребята из местной полиции. Вы не можете меня  от
них избавить?
  -- Сейчас позвоню в Гренобль.
  -- Вот и чудесно. Буду держать вас в курсе.
  --  Я  на  это рассчитываю, -- с достоинством обронил он,  вешая
трубку.
  Я тоже швырнул свою на рычаг. Через минуту раздался
  звонок.   После   короткого  разговора  мой  лейтенант,   став
донельзя  почтительным, объявил, что и сам он, и  его  бойскауты
полностью к моим услугам и ждут не дождутся распоряжений.
  Я  объяснил  ему,  что  требуется  самая  малость  --  поскорее
доставить  меня  в  гостиницу, поскольку я в силу  обстоятельств
остался   без   колес.  Там  я  надеялся  раздобыть   что-нибудь
подходящее, не сомневаясь, что Дюбон меня в беде не оставит.
  Дюбон,  если вы еще не забыли, -- хозяин гостиницы и мой старый
друг. Личность, надо сказать, довольно своеобразная -- кем-кем, а
пай-мальчиком его уж точно не назовешь. Я, правда, так и не смог
понять,  чего  его  вдруг  потянуло в  эту  коробку,  но  в  его
биографии  и не такие зигзаги случались. Для начала он  закончил
Лионскую  консерваторию  по классу органа  и  даже  успел  стать
лауреатом  какого-то конкурса. Но тут началась  война,  и  парня
потянуло   на  подвиги.  Он  был  одним  из  первых   французов,
перешедших  Рейн, за что и получил в петлицу ленточку  Почетного
легиона. Стоит ему куда-нибудь войти -- женщины ложатся штабелем,
а  если кому из мужчин это не нравится -- он отправляет беднягу в
окно,  не затрудняясь тем, чтобы его открыть, и не беспокоясь  о
том, на каком этаже находится.
  Час  спустя  я  с  большой помпой причалил к  его  коробке  со
жратвой. Дюбон играл в белот с моим соседом-профессором  и,  как
водится, выигрывал.
  --  У  тебя  найдется пара секунд? -- шепнул я.  Он  швырнул  на
ковер свой выигрыш и потащил меня в угол зала.
  -- Представь себе... -- начал я.
  --  Знаю,  знаю, -- отмахнулся он. -- Из-за тебя я  потерял  двух
клиентов.
  -- Ты в курсе? -- удивился я. -- Откуда?
  --  Сорока на хвосте принесла, -- ухмыльнулся Дюбон. --  Ну,  еще
поставщик  подкинул  кое-какие подробности. Кстати,  из-за  меня
можешь  не  переживать: потеряв эту парочку, я  приобрел  прорву
новых. Люди -- они что мухи: на падаль стаями слетаются. Я с утра
поставщиков  обзваниваю -- припасов не хватает. Между  прочим,  а
как  это  у  тебя  так лихо получилось? Ты что,  в  своей  тачке
бенгальские огни перевозил?
  Я изложил ему историю с собакой.
  --  Обидно, -- вздохнул Дюбон. -- Староват я стал для таких  дел.
Так и скисну тут, в этом отеле.
  --  Ничего,  у тебя тут тоже развлечений хватает,  --  утешил  я
его. -- Только смотри, приятель, личная просьба: рот на замок.
  --  Ты же знаешь -- могила болтливее меня, -- снова вздохнул  он.
--  На  ней все-таки что-нибудь да написано. Слушай, а ты  сам-то
хоть  что-нибудь понимаешь в этой истории? У нас  ведь,  знаешь,
собаки,  начиненные  взрывчаткой,  на  дорогах  не  каждый  день
бегают. Я так соображаю, что повезло тому парнишке, которому она
предназначалась. Вместо него она досталась на ужин одному  моему
приятелю. Ты его знаешь, вроде бы, -- Сан-Антонио его зовут.  Ей-
богу,  старик,  ни  с кем больше таких фокусов  не  случается  --
только с тобой!
  --  Кончай  причитать,  -- оборвал я его.  --  Мне  тачка  нужна.
Можешь помочь? Хочу прокатиться в этот чертов Ла-Грив.
  Он задумчиво поскреб бритую макушку.
  --  Ну,  если не боишься выглядеть не вполне элегантно -- так  и
быть,  дам  тебе мой джип. Не карета, конечно, но четыре  колеса
есть. И все ведущие.
  -- Заметано.
  Мы вышли на стоянку.
  --  Вон она, -- кивнул Дюбон. -- Бак полон. Только постарайся  не
отправить за облака хоть эту. У меня к ней слабость -- уж  больно
подходит по размеру к моему скелету.
  Я  было  решил  тут  же  и отчалить, но желудок  категорически
запротестовал. Он кричал от голода, как ласточка перед бурей.
  Я поделился с Дюбоном этим ценным наблюдением.
  --  А  как  же!  --  согласился он,  --  Перед  выходом  на  дело
непременно  надо  пожрать, уж я-то знаю.  Пустой  живот  годится
только  на барабан. Скажи там повару, пусть поджарит еще  одного
цыпленка-кэрри. Говорят, английская королева его одобряет.
  Я  тоже.  У этой птички есть одна замечательная особенность  --
она чертовски возбуждает жажду.



  У  Дюбона  для мужских глоток всегда найдется глоток "Памара".
Не  знаю,  где  он добывает это пойло, но делает его  отнюдь  не
кооператив  водолазов  с альпийских вершин,  могу  вас  уверить.
Нектар.  Уничтожив на пару литра три, мы и на сей раз  пришли  к
единодушному  мнению, что жизнь стоит прожить. Потом  посмотрели
на часы и решили повторить.
  --  Куда ты попрешься в такую пору? -- заметил Дюбон. -- На место
приедешь  аккурат среди ночи, все двери будут закрыты. Поселяне,
знаешь ли, в это время тоже имеют обыкновение дрыхнуть.
  --  Ерунда, -- после минутного раздумья возразил я. -- Тебе никто
не  говорил, что крестьяне спят вполглаза? Они боятся, что  кто-
нибудь  подожжет их амбар. А если я появлюсь у них  среди  ночи,
это может оказаться очень даже небесполезно. Психологический шок
делает людей разговорчивыми. Понял?
  --  Тебе  судить -- ты у нас в этих вопросах специалист.  Только
сдается  мне, что ты попусту ударился в поэзию, приписывая  этим
asibnk`l наличие психологии. Им это не присуще.
  Я  объявил,  что не разделяю его пессимизма, и мы  простились,
торжественно пожав друг другу руки.
  По   альпийским   дорогам  я  несся  со   скоростью,   которой
позавидовал  бы сам доблестный Фанжио. Ночь была  полна  зыбких,
мигающих огней от автомобильных фар. Наличествовала и луна --  на
сей  раз она решила поиграть в японский флаг и по такому  случаю
была  кругла,  как биллиардный шар. Погода, как вы  уже  поняли,
была отличная и навевала поэтические образы. Я молнией проскочил
Гренобль, потом Вуарон и прибыл на место в рекордный срок.
  Управлять  джипом Дюбона -- сплошное удовольствие. В Ла-Грив  я
влетел на скорости сто километров в час.
  Для  здешних  горных  краев местечко  довольно  плоское.  Весь
городок  --  ряд  унылых  домиков вдоль  шоссе.  Я  быстро  нашел
поворот, где прикончил раненую собаку, -- оказалось, это  в  двух
шагах   от  бистро,  обозначенного  пыльной  витриной  с   двумя
бутылками неизвестного предназначения и рекламой кока-колы.
  Почему  бы  мне  сразу  не приступить к  делу?  В  распивочных
обычно обо всем хоть что-нибудь да знают.
  Приближаюсь  и  барабаню  в  ставни,  закрывающие   стеклянную
дверь.
  Спустя   минуту  я  все  еще  слышу  шум  только  собственного
дыхания.  Повторяю эксперимент, и -- ура! -- одно из окон  первого
этажа  освещается.  За мутным стеклом обозначаются  расплывчатые
контуры  лица  -- по всей видимости, человеческого,  ибо  хриплый
женский  голос  задает традиционный вопрос: "Кто  там?"  Отвечаю
магическим словом "полиция". -- Господи, -- бормочет женщина.
  Главные слова сказаны. Через минуту дверь открывается.
  -- Вы хозяйка бистро? -- осведомляюсь я.
  -- Да.
  Она   моргает   глазами.  Щеки  ее  свисают   двумя   дряблыми
складками.  Халат она как будто нашла на свалке. Лет этой  милой
даме  где-то  в  районе пятидесяти -- точнее, можно  было  бы  ей
столько  дать,  если бы у нее нашлось хоть на  десять  кругляшек
кокетства. Но, похоже, столь ценное качество напрочь отсутствует
в ее обиходе. Не мылась она, судя по всему, с тех самых пор, как
в последний раз попала под дождь. От нее разит бойней.
  Вхожу.  Бистро,  как  и следовало ожидать,  вполне  под  стать
хозяйке.
  --   Что   случилось?  --  с  беспокойством  повторяет  она.   Я
демонстрирую ей удостоверение:
  -- Извините, что беспокою среди ночи, но служба обязывает.
  Затем  немедленно  перехожу  к делу,  чтобы  у  нее  не  успел
возникнуть соблазн наплести мне с три короба.
  --  Десять  дней  тому  назад на шоссе, в  двух  шагах  отсюда,
раздавили собаку. Вы вспоминаете?
  -- Собаку? -- обалдело переспрашивает она.
  --  Да.  Такое,  знаете, животное на четырех  лапках  с  острой
мордочкой. Делает "гав-гав". Та, о которой я говорю, была белая.
Не  породистая  -- понимаете, что я имею в виду?  Как  будто  она
произошла от скрещивания дворняжки и газовщика.
  --  Ах,  эта!  -- восклицает мадам Грязнуля. -- Она  валялась  на
краю оврага, возле бензонасоса.
  -- Точно.
  Я  поднимаю  на нее глаза и усиливаю вольтаж до  максимума.  В
таком  состоянии ваш друг Сан-Антонио способен загипнотизировать
добрую дюжину кобр, а не то что какую-то замарашку.
  --  Кому  он  принадлежит, этот Туту? --  самым  нежным  голосом
воркую я.
  --  Не  знаю,  --  лепечет  дивное создание,  не  сводя  с  меня
onjnpmncn взора.
  --  То  есть  как? -- удивляюсь я, -- Вы хотите сказать,  что  не
знаете, как выглядят здешние собаки?
  Красотка  понимает не сразу. Однако постепенно до нее начинает
доходить.
  --  Знаю,  --  обижается она. -- Только эта -- ну,  о  которой  вы
говорите,  -- она не здешняя. Похоже, выпала из машины.  И  Дэдэ-
оборванец -- он тут мусор убирает -- тоже ее не знает.
  Я  аж скривился с досады, понимая, что, скорее всего, грязнуля
не врет.
  -- Что с ней стало?
  -- С собакой? -- для верности переспрашивает она.
  -- Да.
  -- Дэдэ ее убрал.
  -- Где он живет, этот ваш Дэдэ?
  Она  выходит  на  порог  своего ранчо  и  простирает  длань  в
сторону   одинокого  дома,  торчащего  вдалеке,   среди   полей,
тянущихся вдоль железной дороги.
  -- Там.
  --  Спасибо,  -- вежливо благодарю я и, мучимый желанием  зажать
нос,  наконец не выдерживаю: -- Не смею больше мешать вам, мадам,
а то ваша ванна совсем остынет.
  Она  удивленно распахивает пасть, демонстрируя гнилые  обломки
зубов,  да  так  и застывает в дверях, провожая меня  оторопелым
взглядом, пока я живенько ретируюсь к верному джипу.
  Итак, пес был не местным. Похоже, дело дохлое.
  Это  нехитрое  соображение вертится у меня в  голове,  пока  я
преодолеваю  пространство, направляясь к  хижине  Дэдэ,  отлично
сознавая  бессмысленность этого предприятия. Что  мне  делать  у
этого  уважаемого  муниципального служащего?  Спросить,  что  он
сделал  с  трупом  Медора? А то я сам не знаю ответ?  Зашвырнул,
конечно, на кучу мусора. Положим, я его даже найду, -- ну и  что?
Труп  собаки  еще менее болтлив, чем труп человека.  У  нее  нет
отпечатков  пальцев, хранящихся в полицейской картотеке;  на  ее
шерсти  я вряд ли найду бирку из прачечной или фамилию портного.
Даже  любимый объект исследования всех Шерлоков Холмсов --  грязь
из-под ногтей -- вряд ли сообщит мне что-либо важное. Короче, все
это  глупо. Если мои коллеги узнают об этой вылазке,  они  будут
так  ржать  над  моей  дуростью, что  мне  придется  приклеивать
фальшивую бороду, входя в контору.
  Предаваясь столь горестным раздумьям, я достиг наконец  жилища
Дэдэ.  Типичная  трущоба.  В  крыше дырки  --  специально,  чтобы
облегчить  доступ  Деду Морозу. Дверные петли  сляпаны  из  двух
коробок из-под сардин, а в окнах стекла удачно дополнены кусками
картона.  Догадываюсь,  что в золоте  Дэдэ  не  купается.  Кидаю
взгляд на часы. Почти три часа ночи. Не самое общепринятое время
для  визитов. Не сомневаюсь, что уже с завтрашнего дня мой поход
по  округе  будет прокомментирован аборигенами сверху донизу.  В
долгие зимние вечера он будет излагаться сразу вслед за историей
о сером волке.
  Сон  у  мусорщика буквально свинцовый. Я колочу в дверь, вопя:
"Эй, Дэдэ!", без всякого результата. И лишь через четверть часа,
когда я уже подумываю, не пора ли перестать надрываться, изнутри
слышится   мощный  зевок.  Потом  кто-то  ворчит,  потягивается,
откашливается...
  -- Эй, Дэдэ! -- снова ору я.
  Слышу  ленивые, шаркающие шаги. Потом чиркает  спичка  --  раз,
другой,  третий: наверняка отсырела. "Дерьмо", -- бурчит пропитой
голос,  и  я понимаю причину столь беспробудного сна:  обитатель
хижины просто-напросто мертвецки пьян.
  Наконец, отказавшись от бесплодных попыток зажечь свет, он  на
ощупь  добирается до двери и отодвигает засов. Я уже  приготовил
электрический  фонарик и в тот момент, когда дверь  открывается,
включаю  его  --  по  опыту  знаю, что  в  таких  обстоятельствах
неожиданный луч света действует не хуже хорошего удара по морде.
  Внезапно  высвеченная, передо мной во всех  деталях  предстает
дикая, опухшая физиономия с глазами потревоженной средь бела дня
совы.
  --  Привет,  Дэдэ, -- приветливо здороваюсь я, вталкиваю  его  в
помещение  и  вхожу  следом.  Осматриваюсь  и  преисполняюсь   к
обитателю  хибары  невольного  уважения:  он  умудрился   свести
проблему меблировки практически к нулю. Похоже, в душе этот  тип
--  своего рода авангардист. Посреди комнаты он водрузил ванну  в
стиле  Карла Десятого, доверху набив ее сеном. Ночью она  служит
ему  кроватью,  а днем, накрытая крышкой, -- столом.  На  секунду
задумываюсь:  достанет  ли у кого-нибудь  ума,  когда  обитатель
хибары  преставится,  отпилить  у  ванны  ножки?  Получился   бы
первоклассный гроб...
  На  хлипкой этажерке замечаю керосиновую лампу, а  на  полу  --
коробок и рассыпанные спички.
  --  Как  думаешь,  Дэдэ,  -- как можно дружелюбнее  обращаюсь  к
мусорщику,  --  если зажечь эту лампу -- сможем  мы  увидеть  друг
друга?
  -- Спички отсырели, -- хрипит он.
  --  Просто ты не знаешь, с какой стороны они зажигаются. Сейчас
посмотрим.
  Я  зажигаю  лампу, поправляю чадящий фитиль  и  засовываю  мой
электрический фонарик в карман. И тут же разражаюсь гомерическим
хохотом, только сейчас обратив внимание на изысканность  костюма
собеседника. Кроме залатанной рубашки, на нем ничего нет. Однако
он  настолько  не  отошел после вчерашнего, что  ему  совершенно
наплевать,  прикрывает  какая-нибудь тряпка  его  яйца  или  они
болтаются  на свободе. Сейчас он куда больше озабочен  тем,  кто
это столь неожиданно к нему пожаловал.
  -- Здравствуйте, -- вежливо бормочет он. Я тронут.
  --  Почему  бы  тебе  не надеть свои штаны, Дэдэ?  --  столь  же
вежливо интересуюсь я.
  Он   наконец  замечает,  что  не  вполне  одет,  и   торопливо
запихивает свое жалкое мужество в вытертые брюки.
  --  Не пугайся, дорогой, -- продолжаю я, -- мне только нужно  кое
о чем тебя спросить.
  -- О чем это? -- каркает он.
  --  Помнишь ту белую собаку, которую задавили на дороге? Что ты
с ней сделал?
  -- И вы о том же? -- бормочет пьяница.
  -- Как это -- о том же? -- я аж подпрыгиваю от неожиданности.
  Дэдэ  трет глаза и, судя по всему, отчаянно пытается  привести
в действие свои одеревеневшие мозги.
  -- Чевой-то? -- вопрошает он.
  -- Почему ты сказал, что я о том же?
  Он  снова  трет  глаза, и, кажется, на сей  раз  туман  в  его
голове   малость   проясняется.  До  него  потихоньку   начинает
доходить,  что  мое  присутствие в его хибаре  в  такой  час  не
соответствует  не  только правилам приличия, но  и  французскому
законодательству.
  --  Чего  вы от меня хотите? -- ворчит он. -- Собаку? Нет у  меня
собаки.
  И  я внезапно вижу в его глазах безумный страх. Та-ак! Это еще
откуда? Чего он так внезапно испугался?
  --  Я  не  говорю, что у тебя есть собака, дружище, --  увещеваю
ecn  я.  --  Просто хочу поговорить о белой собаке.  Помнишь,  ты
подобрал ее на дороге? Куда ты ее дел?
  Дэдэ не отвечает, лишь молча переминается с ноги на ногу.
  --  Не  стоит  играть  в прятки, -- мягко говорю  я.  --  Отвечай
лучше: куда ты задевал ее скелет?
  И  тут  начинается непредвиденное: Дэдэ плачет. Я обескуражен.
Он ревет, как маленький, задыхаясь от рыданий, смахивая грязными
лапками  слезы, пуская слюну и подвывая. У меня  внутри  все  аж
переворачивается, как машина на ходу во время гололеда.
  --  Ну, папаша, -- мурлычу я, кладя руку ему на плечо. -- Что это
с тобой приключилось? Что за страшное горе?
  -- Это не я, -- хнычет Дэдэ. -- Правда, не я.
  -- Что не ты?
  -- Не я взял ее ошейник!



  А,  парни? Признайте, что у малыша Сан-Антонио есть нюх! Каким
идиотизмом  поначалу  казалось искать этот  злосчастный  собачий
труп.  Я,  правда, и до сих пор не знаю, зачем он мне  нужен,  --
чтобы  это  выяснить,  надо  переждать,  когда  Дэдэ  перестанет
хныкать.  Нетрудно  сообразить, что его слезы  в  немалой  части
состоят  из  выпитого вчера красного вина. Из всех  человеческих
огорчений  огорчения  пьяниц  --  самые  искренние,  но  и  самые
короткие.  Не  проходит и нескольких минут, как  мой  собеседник
обретает утраченное равновесие. Он успел отрезветь, и взгляд его
меняет  выражение.  Теперь передо мной не  престарелый  мальчик,
витающий в облаках, а крестьянин, унаследовавший от бесчисленных
поколений  предков  хитрость и недоверчивость.  Рот  у  него  на
запоре, а глазки так и бегают.
  --  Вот  и  хорошо, Дэдэ, -- одобрительно кидаю я.  --  Вижу,  ты
снова в форме. Читать умеешь? Он кивает. Достаю удостоверение.
  --  Видишь?  Большими буквами: "полиция". Для любого  обывателя
это  конец. Когда перед ним произносят это слово, он вянет,  как
осенний  салат. Дэдэ -- не исключение. От испуга он икает.  Потом
его охватывает дрожь.
  --  А  теперь я проясню тебе твое положение, -- задушевно говорю
я.  -- Вариант первый: ты мне выкладываешь все, что знаешь насчет
дохлой  собаки. Я уверен, что кое-что ты знаешь, -- у  меня  свои
сведения. Вариант второй: ты молчишь. Тогда я достаю свой шпалер
и  у  тебя  начинаются неприятности. Какие?  Трудно  предсказать
заранее. Ты меня понимаешь?
  --  Но  я же ничего не сделал, -- бормочет он. -- Я ничего такого
не сделал...
  --  Знаю,  -- прерываю я. -- Никто и не упрекает тебя в том,  что
ты  что-то сделал. Просто ты знаешь вещи, о которых вот  сейчас,
немедленно, мне и расскажешь.
  -- Ничего я не знаю, господин полицейский. Ничего-ничего.
  --  По-моему, ты начинаешь себя плохо вести, -- замечаю я. --  Не
будь идиотом, а то наживешь неприятности. Ну-ка, говори!
  -- Я ничего не знаю, -- тряся головой, продолжает дудеть он.
  Вот упрямая рожа! Меня такие до белого каления доводят. Вот  и
сейчас,   не  успел  я  сдержаться,  как  мой  кулак  совершенно
самостоятельно, без малейшего моего вмешательства,  отправляется
на  прогулку. Приземляется он, как и следовало ожидать, точно на
подбородке Дэдэ. Тот без единого звука валится на пол.
  Я  наклоняюсь  над  несчастным. Он  в  обмороке  и  уже  успел
напустить  под себя лужу. По опыту знаю: единственное,  чем  его
можно  сейчас  привести в себя, -- хороший глоток  чего-нибудь  с
градусами.  Осматриваюсь  и замечаю  в  стене  лачуги  маленькую
dbepvs.  Открываю  --  как  и  следовало  ожидать,  внутри  полно
бутылок,  но все до омерзения пусты. Неторопливо их перебираю  в
надежде  найти хоть одну недопитую и натыкаюсь на ржавую коробку
из-под бисквитов. Поддеваю ногтем крышку и невольно присвистываю
при виде пяти красивых радужных бумажек по десять "штук" каждая.
Новенькие, заразы!
  Готов  побожиться  (почему бы и нет? все грешат,  не  исключая
самого  папу),  мой  новый приятель Дэдэ -- отнюдь  не  экономный
муравей в шерстяных носках. Он за радости жизни. Пьет свою долю,
а  если представляется возможность, то и чужую. Как хотите, а  я
не  в  состоянии представить его экономящим пару монет из своего
грошового заработка. Поэтому я беру свою находку и возвращаюсь к
месту  его успокоения -- по счастью, еще не вечного: он  как  раз
приходит  в  сознание. Я его встряхиваю; он  хлопает  ресницами,
взирая на меня без особой симпатии.
  --  Веселей,  --  подбадриваю я его. --  Держу  пари,  сейчас  ты
заговоришь.
  --  Я  ничего не знаю! -- яростно хрипит Дэдэ. Похоже, я ошибся,
считая  его  обычным алкашом, готовым размякнуть от  первого  же
тычка. Паренек-то, оказывается, из контрастных. Однако глаза его
уже  узрели  купюры в моей руке и наполняются  ужасом:  парнишка
явно  узнал  эти  бумажки  и начинает портить  себе  кровь.  Мне
остается  лишь  активизировать  сей  полезный  процесс.   Достаю
коробок, зажигаю спичку и приближаю огонек к деньгам.
  --  Ты  всегда такой тупой, Дэдэ, или от холода отупел? -- самым
вежливым тоном осведомляюсь я, -- Давай-ка немножко погреемся. Ты
не против?
  Я не ошибся: он действительно прежде всего крестьянин.
  -- Нет! -- истошно вопит он. Я отодвигаю пламя:
  -- Так ты будешь говорить?
  --  Да. -- Он морщит лоб в нечеловеческом мыслительном усилии. --
Эта собака... за ней пришли на следующий день после того, как я ее
подобрал.
  -- Кто?
  -- Дама.
  -- Продолжай, -- подбадриваю я его. -- Я тебя слушаю.
  --  Она  пришла вечером -- я как раз ел суп. Спросила, не  я  ли
подобрал  издохшую собаку. Я говорю: да, мол,  а  что?  Она  как
расхнычется:  это  ее  любимая собачка, она  ею  очень  дорожит,
потому как, мол, подарок ее умершего друга... В общем, повел я  ее
на  свалку, туда, где всегда вываливаю свой бак. Там мы псину  и
нашли.  Дама  к  ней как бросится! И тут же спрашивает:  "А  где
ошейник?"  Я ей: "Какой ошейник?" Она прямо взбеленилась:  "Куда
вы  дели  его ошейник?" А я никак понять не могу, о чем речь-то?
Спрашивала про собаку -- вот тебе собака... Она знай себе  твердит:
"Куда вы дели ее ошейник? У нее был ошейник -- где он?" Я наконец
сообразил  -- не было, говорю, на этой скотине никакого ошейника.
Тут  она  вытащила из сумочки пистолет и орет: дескать, если  не
отдам  ей  ошейника, она меня пристрелит. А как я его  отдам?  Я
ведь и правда...
  -- Знаю, -- успокаиваю я его. -- Ты ее нашел без ошейника.
  -- А, вы в курсе? -- таращит глаза Дэдэ.
  -- В курсе, в курсе. Что дальше?
  --  Дальше?  --  пожимает плечами мусорщик, -- Ну,  поуспокоилась
она,  спрятала свой пистолет, а взамен достала вот эти  бумажки.
Сунула их мне и заставила поклясться, что буду молчать. Обещала,
что если хоть слово кому скажу, то меня она пристрелит, а лачугу
мою спалит. Что ж, папаша честно заслужил награду.
  --  Не бойся, дружище, -- успокаиваю я его, возвращая деньги.  --
Бабы  вечно обещают одно, а делают совсем другое. Ты просишь  их
qepdve,  а  они  взамен дают тебе свой зад, да  еще  Версальский
лицей в придачу. Можешь не волноваться -- я о нашей беседе никому
не скажу. Так что пропивай эти монеты на здоровье.
  Он торопливо прячет свое сокровище за пазуху.
  --  Только,  уж извини, мне нужно кое-что уточнить, --  добавляю
я.
  Дэдэ  охотно  кивает: получив обратно башли, он  преисполнился
благодарности и готов на все.
  -- Как выглядела эта женщина?
  Дэдэ  погружается в размышления. Глаза его закрываются,  брови
сдвигаются, лоб наморщен -- чувствуется титаническая концентрация
мысли; я даже начинаю опасаться, не взорвался бы у бедняги череп
от такого интеллектуального напряжения.
  -- Она была красивая! -- наконец триумфально возвещает он.
  -- Блондинка? -- интересуюсь я.
  -- Нет.
  -- Брюнетка?
  -- Да.
  --  Глаза,  рот, нос, одежда, манера разговаривать, -- терпеливо
перечисляю я.
  Терпения,  которое  мне потребовалось в  последующие  полчаса,
хватило  бы на добрый десяток ангелов. Каждую деталь приходилось
буквально выковыривать из его черепушки. Однако в конце концов я
все-таки  получил  некоторое представление  об  этой  малышке  с
собакой -- образ, надо сказать, возник вполне аппетитный. Высокая
томная брюнетка лет тридцати, с полными губами, в светло-голубом
плаще.  На пальце руки, державшей пистолет (Дэдэ не смог  внятно
ответить,  правая  то была рука или левая), -- кольцо  с  большим
синим камнем.
  Выяснив эти подробности, я настолько преисполнился уважения  к
собственным  способностям, что попытался вытянуть из  Дэдэ  хоть
что-нибудь о машине, на которой разъезжала красотка.  И  тут  же
шлепнулся мордой в грязь. Оказывается, она приехала -- ни за  что
не поверите -- на велосипеде!
  -- В-велосипеде? -- заикаясь, переспрашиваю я.
  -- Синем, -- уточняет он.
  Похоже,  мадам отдает предпочтение этому цвету. Плащ,  кольцо,
велосипед...
  -- А раньше ты ее не видел?
  -- Нет, никогда.
  --  Но раз она приехала на велосипеде, значит, живет где-нибудь
неподалеку, -- предполагаю я.
  Дэдэ  не отрицает такой возможности, но повторяет, что  раньше
с  этой дамой не встречался. И я понимаю, что больше мне из него
ничего не выжать.
  --  Ладно,  папаша, можешь досыпать, я ухожу. На прощание  могу
посоветовать  то  же, что посоветовала тебе  твоя  приятельница:
держи  язык  за зубами. Если хоть слово вякнешь -- я  всажу  тебе
пулю  в  печенку.  А  потом, хоть я и  не  жесток,  четвертую  и
отправлю  в  камеру пыток -- там тебе покажут, где  раки  зимуют.
Причем самым научным способом.
  --  Понял,  --  испуганно бормочет он. Положим,  в  последнем  я
сомневаюсь, но главное до него, кажется, все-таки дошло.
  -- Доброй ночи, Дэдэ, -- прощаюсь я и выбираюсь на воздух.
  Первые  тусклые цветы грядущего дня расцветают  на  горизонте;
луна   бледнеет,   как  финансист,  получивший  приглашение   на
конфиденциальный  разговор с министром  финансов.  Короче,  день
наступает.  Я  чувствую,  что  чертовски  вымотался.   Вчерашняя
передряга,  плюс  ночные приключения, плюс остатки  дюбоновского
"Памара",  все  еще  плещущие в моем  желудке...  Короче,  вот-вот
g`unwerq спать, а потому пора присмотреть какой-нибудь отель.  Я
не  торопясь  погоняю  свой  джип,  любуясь  начинающимся  днем.
Природа,  играющая  в  красавицу,  всегда  действует   на   меня
расслабляюще.  Я  ведь  уже,  помнится,  говорил  вам   и   буду
повторять, пока вы не околеете: ваш приятель Сан-Антонио -- поэт!
  Честно  говоря,  я  нимало  не сомневаюсь,  что  истинное  мое
призвание -- рифмы, а не пороки и ошибки моих современников.  Мне
бы  рифмовать  слова, которые не рифмуются (и не  имеют  особого
смысла),  печатать все это в изданиях, закрытых, как  коробки  с
сардинами... Имел бы успех, привык бы по часу торчать утром  перед
зеркалом,   с   почтением  разглядывая  собственную  физиономию,
очаровывал  бы баронесс... Старые дамы именовали бы  меня  мэтром,
молодые  люди  --  старым хреном... И сейчас, когда  день  пытается
приоткрыть  новые  тайны  моей бурной  карьеры,  я  ослеплял  бы
трепещущую от восторга аудиторию повелительными наклонениями. Но
жизнь  есть жизнь, и она вечно заносит человека совсем не  туда,
куда бы ему хотелось.
  В  агенты  я  попал,  потому  что  у  меня  были  определенные
способности, и бесполезно об этом жалеть. Когда играешь в белот,
первое   правило   --   не   завидовать  картам   противника,   а
довольствоваться своими. Вы так не думаете? Банда недоумков.
  Итак,  заря с бархатными пальцами во всей красе. Время,  когда
молодые  девчонки  вздыхают во сне  об  "этом",  но  могут  лишь
вздыхать, потому что слишком ленивы, чтобы вылезти из постели.
  Замечаю  парня  на  обочине. Судя по  вытянутой  физиономии  и
лопате  на  плече,  красота восхода ему до лампочки.  Может,  он
укажет  мне гостиницу, где я смогу всхрапнуть? Останавливаюсь  и
задаю вопрос. Он долго изучает черты моего лица, и, похоже,  они
кажутся  ему вполне приемлемыми. Во всяком случае, он  сообщает,
что  через сотню шагов имеет быть гараж, а при нем бистро. Койки
там, по его словам, тоже сдаются.
  Из  указанного  дома  лениво плывет в  рассветное  небо  струя
дыма.  Хороший знак. Ставни еще не открыты, но под дверью  видна
полоска  света.  Стучу.  Открывает тип  средних  лет  с  красным
бандажем  поверх фланелевой рубашки. Объясняю ему, что  просидел
за   рулем   всю  ночь  и  чертовски  устал.  Затем   высказываю
соображение, что стакан сока и кусок чего-нибудь съедобного  еще
способны вернуть меня к жизни.
  -- Войдите, -- говорит он.



  У  кофе  вкус  долго  и  обстоятельно ношенных  носков.  Но  я
вспоминаю обо всех героях, погибших, чтобы обеспечить нам лучшую
жизнь,  и это помогает мне его проглотить. К тому же он горячий.
Тем  не менее, свершив сей подвиг, я чувствую себя разбитым, как
велогонщик, по ошибке проскочивший "Тур де Франс" за один  день.
Ноги у меня подгибаются, а в венах, похоже, течет овсяный отвар.
  --  Как  добраться  до моей комнаты? -- с трудом  вопрошаю  я  у
хозяина.
  Он  приглашает  следовать  за  ним.  Начинаем  восхождение  по
деревянной лестнице с шатающимися ступеньками.
  --  Осторожнее,  --  предупреждает мой Вергилий.  Предупреждение
представляется   мне  отнюдь  не  лишним.  Не  сомневаюсь,   что
последний парень, пытавшийся подняться по этой лестнице в пьяном
виде,  уже  успокоился  на тихом местном кладбище  и  не  сможет
поделиться  ощущениями.  Чтобы спокойно  взбираться  по  данному
сооружению, надо лет десять поработать у Барнума[1].
  Наконец  мы  достигаем второго этажа и хозяин  толкает  нужную
дверь.  Она  натужно  стонет,  умоляя  угостить  хоть  капелькой
l`xhmmncn  масла.  Келья, предстающая моим  глазам,  как  нельзя
лучше подошла бы монаху, одержимому идеей умерщвления плоти. Все
в ней грязно, гнило и вдобавок завешано фестонами паутины.
  --  Вот,  --  говорит  мой проводник, немного  стесняясь.  --  Не
шикарно, но мы в деревне.
  --  Не  хуже,  чем у негров, -- подтверждаю я. Поскольку  хозяин
наверняка не знает, как там у негров, он соглашается.
  --  Отлить  не  хотите?  --  неожиданно интересуется  он.  Столь
доверительный   вопрос   меня  слегка  удивляет,   но   подобная
предусмотрительность заслуживает уважения.
  --  Не сейчас, -- как можно вежливее ответствую я, -- но если это
случится еще до Рождества, я не буду удивлен.
  Выясняется, что для этого надо спуститься вниз и завернуть  за
дом.
  -- О'кей, -- соглашаюсь я, -- постараюсь найти.
  --  Нет,  --  оказывается,  он еще не окончил,  --  за  домом  вы
увидите сад. Пройдете вглубь. Во-он, видите -- вскопанная  земля?
Это там.
  Я  отчаянно  борюсь с желанием выбросить его в то самое  окно,
куда  он  тычет  пальцем, но в этот момент  он  наконец  уходит.
Хлопаю по рассаднику насекомых, именуемому здесь кроватью,  дабы
предупредить  клопов, что пища прибыла, и  падаю  на  ложе.  Две
секунды спустя я уже храплю с такой страстью, что соседи, скорее
всего,  забегают к хозяину полюбопытствовать, хорошо ли работает
его новая бензопила.
  Просыпаюсь  со  странным чувством, будто в  голове  забрезжила
какая-то  идея,  но  не могу понять, какая именно.  Это  мешает.
Подхожу  к  окну.  Погода терпимая. Потягиваюсь и  добросовестно
наполняю легкие деревенским воздухом. Природа зеленеет. В  любом
случае курс хлорофилла мне не повредит.
  Под  окном  вижу  бензоколонку. Потом  шоссе,  по  которому  с
грохотом катятся грузовики. Напротив гостиницы от шоссе  отходит
проселок  и  карабкается к деревушке, пристроившейся на  вершине
холма.  Я  продолжаю  принюхиваться  к  чистому  воздуху,  но  в
черепушке мысли рванули, как машины на зеленый свет. Красотка на
синем  велосипеде  наверняка обреталась  где-нибудь  поблизости.
Женщина,  способная дать такую сумму бродяге  типа  Дэдэ,  чтобы
заткнуть  ему  пасть,  должна  обладать  средством  передвижения
надежнее  драндулета на двух колесах. Следовательно  --  машиной.
Если  так -- должна же она где-то заправляться, верно? Ну а  коли
она  живет  в здешней округе, то почему бы ей не заправляться  у
моего хозяина?
  Я  спускаюсь. Объект моего интереса занят: жарит в масле  лук.
На   столе  лежит  кусок  вырезки,  толстый,  как  левый  окорок
Мохаммеда  Али.  Мой желудок деликатно тянет  меня  за  рукав  и
сообщает, что хороший кусок мяса с луком всегда был его идеалом.
Я  делюсь этим известием с хозяином. Он молча водружает на  стол
еще  один  прибор. Через четверть часа я без труда нахожу  общий
язык с роскошной отбивной.
  Мой патрон не болтлив, но и не угрюм. Дожидаюсь, когда он,  на
секунду оторвавшись от завтрака, поднимает на меня глаза, и мило
интересуюсь, доволен ли он своим бистро.
  --  Да вроде ничего, -- не без удовольствия бурчит он. Добавляю,
что,  по моим соображениям, и место здесь неплохое. Оказывается,
он, поскольку здесь родился, находит его превосходным.
  --  Такое  бойкое  шоссе должно приносить неплохие  денежки,  --
замечаю я.
  --  Это  уж точно, -- подтверждает он. -- Тут не только проезжие,
сюда люди и в отпуск приезжают. Немного, но все-таки...
  Пожалуй,  пора. Сами можете судить, сколько я уже  принял  мер
opednqrnpnfmnqrh, чтобы не испугать парня.
  --  Действительно, -- начинаю я, -- я тут, когда  в  прошлый  раз
проезжал, даже одну знакомую видел. На велосипеде ехала. А  я  с
приятелем был, да еще торопился, -- ну и не стал останавливаться.
Теперь  жалею.  Шикарная  девчонка,  я  бы  не  прочь  снова  ее
отыскать, вспомнить прошедшие денечки.
  --   У   меня  так  с  Анжелой  получилось,  --  ухмыляется  мой
собеседник.  --  Горячая деваха была, что твой уголь,  всегда  не
прочь на спинку опрокинуться...
  Влип!  Битых  минут  пятнадцать после  этого  я  вынужден  был
внимать его воспоминаниям о родинках на теле Анжелы и о том, как
она   орала,   когда   он   делал  ей  "китайскую   тележку"   и
"рекомендательное письмо". Впрочем, без особого отвращения:  для
людей  моей профессии такие любители поговорить о себе  --  сущая
находка.
  Дождавшись,  когда  он  окончательно  погрузится  в   прошлое,
возвращаюсь к своему вопросу.
  --  Эта  девчонка, -- лепечу я самым несчастным голосом,  --  чем
больше  я  о  ней  думаю, тем больше жалею, что не  остановился.
Может, вы ее заметили?
  --  А что? -- благодушно соглашается старый обожатель Анжелы.  --
Вполне даже может быть.
  Я  ни  секунды не сомневаюсь, что мои амуры интересуют его  не
больше, нежели здоровье японского императора. Но я -- его клиент,
и  по доброй французской традиции он считает необходимым быть со
мной вежливым.
  --  Она  красива,  --  повторяю я. -- Высокая,  тонкая  брюнетка.
Черные глаза -- кажется, что они смотрят тебе прямо в душу. Любит
синий  цвет, просто помешана на нем. Носит синий плащ. Велосипед
у нее тоже синий. А еще -- кольцо с синим камнем.
  -- Кольцо. -- бормочет старикан.
  -- Огромное, -- уточняю я. -- Понимаете, что я имею в виду?
  -- Да, -- кивает он. -- Видел я ее раза три-четыре.
  -- Кроме шуток?
  -- Ну.
  -- А где она живет, не знаете?
  -- Нет.
  Оп-ля!  Вот  я  и получил драгоценные сведения.  Теперь  можно
быть    уверенным,   что   красотка   с   раздавленной   собакой
действительно обретается где-то поблизости. От того,  как  легко
все вышло, я даже малость растерялся.
  --  Слушайте,  папаша, -- умоляюще хриплю я,  --  может,  все  же
сообразите, где ее искать? Я должен ее найти! Черт возьми, такая
девка... да я за ней -- хоть вплавь до самой Америки! Когда  вы  ее
видели, она была на велосипеде?
  --  Один раз, -- рассудительно объясняет хозяин. -- А второй -- на
машине;  у  меня и заправлялась. Как раз тогда я  это  кольцо  и
заприметил. Думаете, это голубой бриллиант?
  -- Вряд ли, -- сомневаюсь я. -- Скорее византийский хрусталь.
  -- Не может быть, -- удивляется старый дурак. -- Ей-богу?
  Но мне уже не до кольца. Надо ковать железо, пока горячо.
  -- Какая у нее машина? -- торопливо спрашиваю я.
  -- "Ситроен. ДС".
  -- Цвет?
  -- Черная.
  -- В машине она была одна?
  -- Нет, с каким-то парнем. Знаете, такой, африканского типа.
  -- Негр, что ли?
  --  Да  нет,  скорее араб. Но такой, весь из  себя.  Одет,  как
картинка. Он был за рулем.
  --  Номер,  конечно, не заметили? Хотя бы в каком  департаменте
выдан?
  -- Ни к чему было.
  -- Откуда они подъехали?
  -- А вон, со стороны проселка.
  Ей-богу,  я бы его поцеловал, если бы он побрился в  последний
раз меньше года назад.
  Итак,  тачка  моей красотки вывернула с проселка. Стало  быть,
проехав  по  нему  в  обратную  сторону,  я  имею  шанс  кое-что
разузнать.
  --  Плесните-ка  по маленькой, дедуля, -- на радостях  предлагаю
я. -- Выпьем за здоровье Анжелы.
  И  вот я уже поднимаюсь к деревушке, и мой наметанный глаз тут
же  засек  двух  кумушек,  болтающих перед  дверью  в  булочную.
Пропустить  такую возможность просто грешно: эти  старушенции  в
нашем  деле  --  просто подарок судьбы. Мало что на десяток  миль
окрест ускользает от их любопытства.
  Вежливо снимаю шляпу и излагаю очередную версию. На сей раз  я
разыскиваю  свою маленькую кузину, о которой ничего не  знаю  со
времен войны.
  --  Нет,  дорогой  месье, такой не видела, --  трясет  челюстями
первая ведьма.
  Вторая  говорит,  что действительно заметила даму,  отвечающую
набросанному  мною портрету, однако ничего о ней  не  знает.  Не
обратила внимания. Продолжаю путь, медленно проезжаю три ограды.
Встречные, как вторая кумушка -- замечали, мол, но о том, где эта
красотка может находиться, не имеют ни малейшего представления.
  Деревушка  кончилась, но проселок идет дальше, и  я  вслед  за
ним,  пока  не  попадаю еще в одну, точно  такую  же.  И  вот  --
наконец!  Местная  торговка прекрасно знает женщину,  которую  я
разыскиваю.  Она  со  своим приятелем-африканцем  купили  ферму,
которая  называется  "Серв". Во-он на  том  холме,  видите?  Там
четыре  домишки, разбросанных в полях, так вот, их --  последний.
Наверное,  приезжают  сюда  отдыхать.  В  деревушке   почти   не
появляются, разве что за продуктами. Нет, никого больше она в их
компании не видела -- только моя красотка и ее метис.
  Затем моя добрая фея подробно объясняет мне, как добраться  до
их гнездышка. Надо, спускаясь от церкви, взять направо, миновать
ограду  из  колючей  проволоки и двигаться  до  рощицы  плакучих
берез.  Там снова повернуть направо, проехать мимо двух домов  и
вывернуть на тропинку напротив третьего. Я благодарю и  двигаюсь
в  путь.  Пахнет плесенью и сырой землей. Мой джип одну задругой
форсирует  лужи, которые вызывают у меня ассоциации  с  Великими
американскими  озерами. Если захотите устраивать  в  этих  краях
ралли -- не советую.
  Подъезжаю   к  плакучим  березам.  Не  плачу,  но  поворачиваю
направо. Мимо, как в замедленном кино, один за другим проплывают
два    дома.    Напротив   третьего   замечаю   тропинку.    Под
благожелательным взглядом пасущейся неподалеку коровы торможу  и
пешим ступаю на финишную прямую.



  Искомый дом с виду на редкость мрачен. Четыре стены и крыша  --
ну  разве  что  труба служит некоторым украшением.  Все,  больше
никаких  излишеств.  Сорняки  привольно  растут  и  размножаются
вокруг  этой развалюхи, указывая на полное отсутствие каких-либо
эстетических притязаний со стороны хозяев.
  Участок   окружает  колючая  проволока  --  похоже,  в  здешней
местности она пользуется особой любовью.
  Ворота  закрыты  на примитивный запор из двух железных  колец.
Поднимаю  одно  из  них,  и  они  открываются  передо  мной  без
дальнейших усилий. Похоже, ничего таинственного меня  внутри  не
ожидает.   И   тем   не  менее  весь  мой  организм   настойчиво
предупреждает: что-то тут не так.
  Вы  еще  не  начали привыкать к моим знаменитым предчувствиям?
А?  Братцы?  Или  уже убедились, что у вашего друга  Сан-Антонио
встроена внутри невидимая антенна, которая чуть что дает сигнал:
парень, будь осторожен?
  Может,  из-за  этого  дара  я и избрал  благородную  профессию
сыщика?
  Подбираюсь  по узкой тропинке к самому дому. Все  тихо.  Двери
закрыты,  окна тоже. Обхожу хибару вокруг. Сзади садик-огородик,
где  те  же  сорняки, окончательно разбушевавшись на возделанной
некогда   почве,   играют  в  тропические  джунгли.   Над   ними
возвышается  гротескный  силуэт чучела. Набитые  соломой  рукава
тихо качаются на ветру.
  Возвращаюсь   к   двери  и  стучу,  прекрасно   понимая,   что
предосторожность излишняя: изнутри так и разит пустотой.
  Поворачиваю засов -- он послушен, как дитя у кюре на  исповеди,
--  и  оказываюсь  в  обширной  комнате,  которая,  должно  быть,
исполняет функции кухни. Меблировка в чисто деревенском стиле  --
наверняка  хозяйская. Жильцам же, судя по  всему,  наплевать  на
комфорт,  как на свою первую детскую карамельку. Им  требовалось
изолированное помещение, и они его получили. Самый  нежилой  дом
из  всех,  какие  я  когда-либо  видел.  Если  однажды  захотите
похитить божественную Грету Гарбо, вам останется только привезти
ее  сюда.  Тут ей не придется надевать темные очки на  мордочку,
чтобы   избежать  фоторепортеров.  Безмолвие  вокруг   даже   не
могильное,  а  как будто между жизнью и смертью.  Тем  не  менее
относительно чисто.
  Перехожу  в другую комнату, но ощущение не меняется.  Тут  вся
меблировка  состоит из кровати, высокой, как обелиск  победы,  и
гардероба -- в нем, увы, только вешалки. Еще две каморки -- точная
копия  этой,  с той разницей, что кровати не застелены.  Матрацы
свернуты на постелях и просто прикрыты простынями.
  Возвращаюсь  на кухню. Обнаруживаю возле умывальника  этажерку
и   внимательно  обследую.  Почти  пустой  тюбик  зубной  пасты,
карандаш  для  бровей  и пустой флакон в  форме  сумочки  из-под
герленовского  "Под  ветром". Эти  мелочи  доказывают,  что  тут
обреталась женщина и была она вовсе не матушкой Мишу.
  Открыв  тумбочку,  обнаруживаю изрядное  количество  жестянок.
Консервы, сгущенка, растворимый кофе и прочие припасы,  которыми
пользуются  люди,  не любящие или не умеющие  готовить.  Да  уж,
готов  держать  пари: девица в синем и ее метис  приезжали  сюда
отнюдь не для отдыха на лоне природы. Скорее для того, чтобы что-
нибудь  спрятать  либо учинить какую-нибудь  пакость.  Вспоминая
собаку со взрывчаткой, лично я склоняюсь ко второму.
  Не  найдя  ничего  интересного, решаю выбираться  наружу.  Там
меня   ждет   солнце,  по-провансальски  круглое  и  теплое.   А
согласитесь, потешный финал, правда? Только вот финал ли? Вообще-
то  любой  профессионал  на  моем  месте  пожал  бы  плечами   и
отправился домой, к старушке-матери. Но меня обуревают идиотские
мысли. Следуя им, я озираю заросший сорняками двор и задаю  себе
вопрос:   а   куда  жильцы  этой  хибары  ставили  свою   тачку?
Раскинувшийся передо мной девственный лес в миниатюре не  портит
ни одна колея. Да и тропинка, которую столь героически преодолел
я, для "ДС" узковата. Тогда?
  Возвращаюсь  к  исходному  пункту  и  после  недолгих  поисков
обнаруживаю, что дорога, обогнув холм, делает резкий  поворот  и
opnundhr  аккурат  возле  садика, который  я  имел  удовольствие
лицезреть на задах хибары.
  Следы  шин в траве явственно дают мне понять, что сюда-то  они
свою  карету и ставили. Машинально обшариваю примятую траву,  но
нахожу только следы бензина и машинного масла.
  Похоже,  все-таки ничего не остается, кроме как  укусить  себя
за   локоть   и  возвращаться  восвояси.  Делаю   три   шага   и
останавливаюсь. Гром и молния! Что тут, черт возьми, происходит?
Почему   я  взбудоражен,  как  потревоженное  животное,   чующее
признаки   несчастья?  Может,  вот-вот  начнется  землетрясение?
Почему  я  не  могу  уйти с этого треклятого места,  будто  меня
привязали ниткой за лапу?
  Когда  меня  охватывает подобное чувство, я готов  спорить  на
стадо   слонов,   что   это  неспроста.   Значит,   есть   нечто
подозрительное,  чего мой ум пока не в состоянии  понять.  Ну-с,
так  что же учуял мой нюх сыщика на сей раз? Я бормочу это  "нюх
сыщика",  и  в цирке шапито, расположенном под моей  черепушкой,
раздается   звонкое   "оп-ля".  Именно   нюх!   Это   мой   нос,
продегустировав  воздушное пространство  окружающей  среды,  уже
полчаса  вопит "SOS"! Воздух вокруг буквально пропитан  сладким,
тошнотворным  запахом, противным и грязно-чувственным.  Запахом,
который я знаю слишком хорошо. Запахом трупа.
  Веселенькое  открытие. Остается определить,  откуда  доносится
столь чудесный аромат?
  Ломаю голову, испытующе озирая окрестности. Ищу, но ничего  не
вижу. Может, просто в каком-нибудь углу завалялась дохлая крыса?
Теоретически возможно, но я уже не сомневаюсь, что речь  идет  о
человеческом  трупе.  Поднимаю голову,  и  взгляд  мой  невольно
устремляется  к  самой  заметной  точке  окрест  --  к  чучелу  в
покинутом садике
  Тут  же  обнаруживаю, что взгляд мой не одинок. Вместе  с  ним
туда же устремляются тучи синих мух.
  Я  приближаюсь. Ну вот и встретились. Мертвец привязан к колу,
глубоко  всаженному  в землю. Он в рубашке, но  сверху  наброшен
плащ,  старательно превращенный в лохмотья. Рукава плаща  набиты
соломой.  На голову бедняге надвинута фетровая шляпа,  столь  же
тщательно  смятая; лицо прикрывает привязанная к  ней  тряпка  --
это, надо понимать, чтобы было больше похоже на мешок с тряпьем.
Срываю   ее.   Мертвец  улыбается  мне  жесткой,  отвратительной
улыбкой.  Ему  даже  не потрудились закрыть челюсть.  Глаза  его
тяжело  уставились на того, кто посмел нарушить  его  покой.  То
есть на меня.
  Это  метис. Точнее, был им -- смерть уравнивает люд ей, к какой
бы  расе  они ни принадлежали. Красивая мысль, верно? Специально
для того, чтобы показать вам, что Паскаль, Ларошфуко и Монтескье
были по сравнению с Сан-Антонио просто шутниками.
  Итак,  девица  в  синем  прихлопнула  своего  компаньона.   Не
удивлюсь,  если она сделала это прямо здесь, посреди огорода,  --
бояться  нескромных глаз какого-нибудь случайного  прохожего  ей
тут  не приходилось. Зато сразу возникли осложнения с останками.
Этот  подонок слишком здоров, чтобы завернуть его  в  пакетик  и
взять  с собой на прогулку. Хоронить его, судя по всему, времени
не  было. Оставить валяться в траве? Тогда его заметил бы первый
бредущий мимо поселянин. Вот ей и пришла мысль превратить его  в
чучело. Добрый старый трюк: если хочешь скрыть нечто от взглядов
окружающих -- оставляй на самом виду. Разумеется, если ты не трус
и  у  тебя  не  лимонад  в  спинном  мозгу.  Она  начинает  меня
интересовать, эта девка!
  Я  возвращаю покойнику его шляпу и оставляю его в  компании  с
мухами. Держу пари на кучу свеклы против челюсти Ага-хана:  если
h   существует  на  земле  место,  где  в  ближайшие   сто   лет
бессмысленно ожидать мою синюю красотку, -- оно именно здесь.
  Возвращаюсь  к джипу. Вокруг уже собрались ротозеи.  Суетятся,
будто перед ними летающая тарелка.
  Неплохо  бы  их  порасспросить, но  крестьяне,  как  известно,
неразговорчивы.  Однако  есть надежда,  что  с  ребятишками  мне
повезет  больше, чем со взрослыми. Поэтому я достаю из  кошелька
пятьдесят  франков  и  на  манер святого причастия  демонстрирую
стайке сорванцов.
  Надо  было  видеть,  как эти маленькие упрямцы  уставились  на
моего Виктора Гюго[2].
  Объясняю  пацанам,  что приехал навестить  друзей,  а  их  нет
дома.  Затем  обещаю изделие французского Монетного двора  тому,
кто видел, как они уезжали.
  Детишки  молча  переминаются  с ноги  на  ногу.  Наконец  один
выступает вперед.
  -- Дама уехала вчера, -- объявляет он. Ага.
  -- А господин?
  -- Мы его не видели.
  -- Давно они здесь живут?
  -- Три недели.
  -- Кому принадлежит дом?
  -- Господину Равейену.
  -- Кто он такой?
  -- Адвокат.
  -- Сам он в Серве не живет?
  -- Нет.
  --  Ты  не  обратил внимание, чем занимаются дама  и  господин,
когда приезжают сюда?
  Мальчишка  снова колеблется, явно раздумывая,  не  удастся  ли
содрать   с   меня   побольше.  Типичный   маленький   пройдоха.
Треугольная  мордашка прирожденного грешника,  бегающие  глазки,
нечесаные рыжие патлы.
  Побеждает крестьянская осторожность: лучше синицу в  руки,  от
добра добра не ищут и так далее.
  -- Они прогуливаются, -- говорит он.
  -- Со своей собакой?
  -- У них больше нет собаки.
  -- Куда же она делась? -- удивляюсь я. -- Они что, ее убили?
  --  Что  вы!  --  смеется  он, -- Просто Фифи  любила  бегать  за
машинами.
  Вот я и узнал имя покойницы. Стало быть, Фифи.
  -- За всеми? -- уточняю я.
  --  Да нет, -- подумав, говорит он. -- Я видел, она бегала только
за грузовиками. Терпеть их не могла.
  -- Вот как?
  --  Ну  да. К булочнику, например, как продукты везут, так Фифи
на машину прямо кидается. Тому даже останавливаться приходилось,
чтобы ее не задавить.
  -- Не может быть.
  -- Точно.
  --  А  за  легковушками, она, стало быть, не бегала?  Мальчишка
задумывается.  Я тем временем поздравляю себя со  столь  удачным
знакомством.  Вряд ли во всей деревушке найдется еще  хоть  один
толковый свидетель. Да еще такой, который захочет мне что-нибудь
рассказать.
  --  Нет, -- приходит к окончательному выводу мой Гаврош,  --  она
гонялась только за грузовиками. Когда сюда приезжали доктор  или
ветеринар, ей было лень даже зад приподнять.
  Сворачиваю  купюру в трубочку и протягиваю ему.  Он  хватается
g` нее, как утопающий за веревку.
  Возвращаюсь  к своей лавочнице. Она встречает меня материнской
улыбкой, как старого знакомого.
  -- Ну как, нашли?
  --   Почти.  Но  я  бы  хотел  поговорить  с  неким  господином
Равейеном. Он ведь живет где-то здесь, не так ли?
  -- С которым? -- спрашивает она вместо ответа. Я обескуражен.
  -- Как это -- с которым?
  -- Их двенадцать, -- поясняет она, быстро прикинув на пальцах.
  --  Я  хочу  поговорить  с  хозяином дома,  который  сняли  мои
друзья.
  --  А!  --  понимающе кивает она. -- Тогда это Жюль  Равейен.  Он
живет во-он там, сразу за памятником погибшим.
  И тут погибшие? Их уже становится многовато.
  Ошибившись  по  меньшей  мере тридцать  три  раза,  я  наконец
подхожу к двери указанного дома.
  Пахнет    вареной   капустой,   красным   деревенским   вином,
пережаренным  луком и навозом. Постучав, открываю дверь  и  вижу
трех  здоровенных детин, уничтожающих ломти сала шириной  с  мои
ягодицы.
  --  Здравствуйте,  --  бормочу  я,  ни  к  кому  персонально  не
обращаясь.
  Сотрапезники  перестают жевать. Могучим  усилием  проглатывают
куски,  застрявшие  в глотках. И смотрят на  меня,  как,  должно
быть, смотрела маленькая Бернадетта на Божью матерь Марию, когда
та явилась перед ней в первый раз.
  -- Господин Равейен? -- вежливо осведомляюсь я.
  Самый  старший поднимается. Сначала я вижу русые  усы  в  виде
галстука-бабочки.   Затем   обращаю  внимание   на   испещренное
морщинами  лицо.  Взгляд голубых очей падает на мою  драгоценную
персону.
  Из дырки под усами вылетает:
  -- В чем дело?
  Остальные деликатно молчат.
  -- Я по поводу ваших жильцов в Серве, -- поясняю я.
  --  А, вот оно что, -- облегченно вздыхает дырка. Чувствую,  что
напряжение  несколько  разрядилось.  Он  явно  боялся,   что   я
налоговый инспектор или контролер молока. Но поскольку я ни  тот
ни другой и не покушаюсь ни на его деньги, ни на его покой, Жюль
Равейен обретает обычное благодушие. Я обращаю внимание  на  то,
какой  у  него  потешный  кончик носа: идеально  круглый,  ярко-
красный,   он  деликатно  расположился  на  пышных   усах,   как
драгоценность на бархатной подушечке.
  Двое  его  сотрапезников -- огромные парни в майках и фуражках.
Количеством   экспрессии  их  физиономии  напоминают   пятьдесят
граммов сцеженного творога.
  -- Вы их друг? -- интересуется хозяин.
  Вводить  его  в  заблуждение не имеет смысла. После  вопросов,
которые  я собираюсь задать, самый отъявленный тупица сообразит,
что я не питаю к девице в синем дружеских чувств.
  --  Нет,  господин  Равейен, я не их друг. Я вообще  никому  не
друг, и уж тем более -- убийце. Усы встают дыбом.
  -- Что это значит? -- вопрошает он.
  Демонстрирую ему свое удостоверение. Он смотрит на  него,  как
невежда  на  картину  Пикассо,  размышляя,  правильно   ли   она
повешена.
  Я   развлекаюсь,   представляя  себе   эту   старую   рухлядь,
скорчившуюся на ночном горшке.
  -- По... по... -- бормочет он.
  --  Полиция, -- любезно помогаю я ему прочесть столь знакомое  и
qrnk| неприятное слово.
  Детины  затаили дыхание. Молчание воцарилось такое, что  можно
услышать, как бьется сердце ростовщика.
  --   Господин   Равейен,  --  продолжаю  я,  --  вы  дали   приют
преступникам.   Женщина,  во  всяком  случае,  --   убийца.   Она
застрелила  своего компаньона. Если вы никогда не видели  трупа,
прогуляйтесь  в  Серв.  Можете  там  полюбоваться  на   довольно
необычное  чучело. -- И, не давая ему времени перевести  дыхание,
перехожу к делу: -- А теперь быстро: при каких обстоятельствах вы
сдали дом этим людям?
  Быстро  не  получилось. Новость основательно перетряхнула  ему
мозги, и мне приходится повторить вопрос.
  --  Но,  --  заикается господин Жюль, -- это они  приехали  сюда,
чтобы нанять... чтобы снять...
  -- Откуда они узнали, что у вас есть подходящий дом?
  --  Я дал объявление в мэрии... там есть специальная таблица... они
его увидели и приехали.
  -- Ладно. Какое имя они назвали?
  --  Черт  возьми...  -- морщит он лоб. -- Уже не  помню...  --  Потом,
повернувшись  к двум другим, спрашивает на местном  диалекте:  --
Как их там звали-то?
  --  Виней,  --  вспоминает  тот,  что  помельче.  Записываю,  не
сомневаясь, что имя фальшивое.
  -- Откуда, по их словам, они приехали?
  -- Из Лиона.
  Я  размышляю.  Как  ни  странно, это  вполне  может  оказаться
правдой.  Они  бы не решились солгать из-за номера машины.  Хоть
крестьяне и не особо разбираются в таких вопросах, риск  все  же
слишком велик, чтобы быть оправданным.
  -- Как выглядела женщина?
  Жюль  дает  описание, вполне совпадающее с  тем,  что  у  меня
есть. Не забывая ни любви к синему, ни кольца с большим камнем.
  --  Кроме  этого,  вы  ничего не заметили? Может  быть,  какой-
нибудь акцент?
  -- Нет, ничего похожего.
  -- На какой срок они сняли дом?
  -- На два месяца.
  -- У них была собака?
  --  Да,  но,  приезжая сюда, они ее оставляли  в  машине.  Даже
привязывали, чтобы не выскочила.
  Подумать    только,   даже   привязывали!   Впрочем,    ничего
удивительного:  собака, надрессированная бегать за  грузовиками,
не  приспособлена  к деревенским улицам. Вот и  весь  секрет.  А
потом,  однажды ночью, она удрала, выскочила на  шоссе  --  ее  и
задавили.  Правда,  именно  в ту ночь  на  ней  был  ошейник  со
взрывчаткой...
  --  Хорошо,  -- великодушно заканчиваю я, -- если вспомните  что-
нибудь  еще, сообщите жандармам. Они появятся сразу, как  только
вы им дадите знать насчет трупа.
  -- Да, господин комиссар, -- покорно соглашается Жюль
  Равейен.  Вид  у него все еще обалделый, но заметно,  что  ему
сильно полегчало, как только он убедился, что я его ни в чем  не
обвиняю.  Это же надо вообразить, труп в огороде! Он  уже  видел
себя в кутузке, усач.
  Оставляю  троицу в приятной компании с куском  сала  --  у  них
есть  еще немного времени, чтобы его переварить, -- и тихо еду  в
направлении  шоссе. Не гоню, поскольку есть о чем  поразмыслить.
Согласитесь,  дело слегка подзапуталось и даже обрело  некоторую
таинственность.
  Когда  я проезжаю мимо маленького домика, на котором написано:
+Onwr`-телеграф-телефон", в голову приходит любопытная мыслишка.
Останавливаюсь и захожу.
  Это  совсем маленькое почтовое отделение. В каморке, пропахшей
старыми афишами, я вижу единственную служащую. Мышка, одетая  не
хуже  вашей кузины, по уши углубилась в душещипательный роман  в
яркой  обложке.  Я  по  нечаянности успел  ознакомиться  с  этим
образчиком  высокой  литературы и понимаю, что  розовеет  и  вся
трепещет  она  от  волнений по поводу парня, который  мечтает  о
невесте  своего лучшего друга и, чтобы развеяться, вербуется  на
пять  лет  в  Конго.  Если  бы у нее  было  время  добраться  до
последней  страницы,  она бы узнала, что  все  устроилось.  Друг
погиб  в  автокатастрофе, а его курочка со счастливыми всхлипами
бросилась  вить  гнездышко в объятиях следующего  возлюбленного.
Увы,  она  не успевает дойти до конца столь чудесной и правдивой
истории, поскольку некий Сан-Антонио стремительно врывается в ее
жизненную орбиту.
  Она  поднимает  на  меня  очи, столь  томные,  будто  это  тот
красавчик из романа забрел к ней купить почтовую марку.
  -- Что вам угодно? -- лепечет она.
  Я протягиваю ей полицейское удостоверение.
  --  Поскольку  не в конверте -- двенадцать франков, --  сдержанно
роняет красотка.
  Я   хохочу.  Забавно,  надо  будет  рассказать  друзьям.   Она
открывает свои фонари пошире и наконец-то знакомится с  текстом.
Впрочем,  лишь  для того, чтобы перескочить из одного  грошового
романа  в другой -- не нужно быть телепатом, чтобы почувствовать,
как он возникает в пустой головенке этой дурехи.
  -- Чем могу служить? -- шепчет она, опуская очи долу.
  -- Вы обслуживаете округ Фур?
  -- Да, господин комиссар.
  --  Не  получали ли вы какую-нибудь корреспонденцию  для  неких
Винеев -- они поселились недавно недалеко от Фура, на холме Серв?
  -- Нет, -- поразмыслив, трясет она головой.
  -- Это имя вам ничего не говорит?
  -- Говорит.
  Я подпрыгиваю.
  --  Откуда  вы  их  знаете?  Вы  же  утверждаете,  что  никакой
корреспонденции для них не было.
  --  На  их  адрес  -- нет. Но мадам Виней чуть  не  каждый  день
заходила,   чтобы  узнать,  нет  ли  для  нее   чего-нибудь   до
востребования.
  -- Ага. И ничего не было?
  -- Почему не было? Была одна телеграмма.
  -- Телеграмма? -- самым нежным голосом мурлычу я.
  -- Да.
  -- А вы, случаем, не запомнили имя отправителя?
  --   Смутно.  А  вот  текст  помню.  "Пройдет  восьмого,  около
двадцати двух. Грузовик МАК с белым крестом".
  --  Браво!  --  восхищаюсь я. -- Похоже, с памятью у  вас  все  в
порядке, а?
  Она снова розовеет.
  --  Текст  необычный, вот я и запомнила. А  подписи  не  помню.
Какое-то потешное имя....
  На   меня   текст  производит  впечатление.  Именно   восьмого
произошла  моя  историческая  встреча  с  покойной  Фифи.  А   в
телеграмме  речь  шла о грузовике. Вам все  ясно  или  надо  еще
малость разжевать?
  --  Если я когда-нибудь стану министром связи -- продвижение  по
службе вам гарантировано, -- сообщаю я маленькой почтарке.  Киваю
в   подтверждение   своих  слов,  и  мой   зрительный   перископ
oncpsf`erq в глубины ее корсажа. Поскольку именно в этот  момент
она   наклоняется  вперед,  передо  мной  открывается   зрелище,
способное возбудить нескромные мечты даже у несгораемого шкафа.
  Однако дело есть дело.
  --  Раз  уж  я  сюда  забрел, -- говорю я,  --  не  могли  бы  вы
соединить меня с Парижем?
  Она  уверяет,  что  для  нее это несказанное  удовольствие,  и
спрашивает  номер. Получает его, и через пять минут  я  слышу  в
трубке  "алло", произнесенное шефом с такой экспрессией,  что  у
меня аж в ухе зачесалось.
  -- Это Сан-Антонио.
  -- Прекрасно, -- хрипит Старик. -- Есть новости?
  --  В  каком-то  смысле.  Но пока многовато  неясностей.  Ночью
восьмого  числа  грузовик МАК прошел по шоссе Лион  --  Гренобль.
Должно  быть,  вез  что-то важное, поскольку именно  его  хотели
взорвать. Думаю, вы были правы насчет собаки-бомбы. Неплохо было
бы   порасспросить  военное  начальство  Лиона  и  Гренобля,  не
провозили  ли  они той ночью какой-нибудь особый  груз?  Полицию
тоже. Вам, сверху, это провернуть удобнее, чем мне.
  --  Куда  сообщить результаты? -- бурчит шеф. Секунду колеблюсь,
потом  решаю, что стоит остаться в этом районе. Раз уж  тут  все
началось...
  -- До востребования, почтовое отделение Сент-Альбан де Фур.
  -- Прекрасно. До скорого.
  Вешаю трубку и откашливаюсь, чтобы прочистить глотку.
  Маленькая почтарка так и не вернулась к своему чтиву.  Смотрит
на  меня  так преданно, будто я спустился с небес, а не приперся
на старом джипе. Спрашиваю, когда она закрывает свой ларчик. Она
отвечает,  что в шесть. Именно в этот момент на колокольне  бьет
шесть часов.
  -- Вы живете одна? -- интересуюсь я. Она молча кивает.
  --  Слушайте, крошка, -- проникновенно воркую я, -- я так  одинок
в  этом  затерянном  краю. Может, согласитесь  закусить  в  моей
компании?
  Она  признает  идею  соблазнительной, но ей мешает  отсутствие
туалета.  К  тому же, если кто из жителей местечка увидит  ее  с
мужчиной,  он скажет мэру, тот скажет священнику, тот скажет  ее
начальству и ей сделают замечание.
  --  Ну и бог с ним, -- перебиваю я. -- Буду ждать вас на машине у
въезда в деревню. У фонтана, идет?
  Она  решается.  Говорит, что будет готова через час.  Нетрудно
сообразить: это время ей нужно, чтобы вымыться и надеть парадную
форму.
  Выхожу,  бросая ей такой же взгляд, какой кидает Фрэнк Синатра
своей партнерше, встречая ее на балу у губернатора Техас-Сити.
  В   ожидании,   когда  красотка  приведет  себя   в   порядок,
сворачиваю  за угол и заказываю большой стакан чинзано.  Имею  я
право на минуту тишины?
  Дело,  в котором я завяз, мучает меня. Оно странное: множество
деталей, но ни малейшей логики.
  Возьмем  собаку.  Она  должна была взорвать  грузовик.  Вместо
этого погибла сама.
  Возьмем  женщину.  Ей принадлежит собака. Стало  быть,  именно
она нацепила на бедняжку тот чудный ошейничек и выпустила ее  на
дорогу.  Тем  не менее она понятия не имеет, что приключилось  с
животинкой, и расспрашивает об этом деревенского идиота.
  Возьмем  метиса. Он все время сопровождал женщину.  И  его  же
она превратила в чучело.
  Я  понимаю, что добрая половина вышеизложенного -- не более чем
мои  предположения.  Но к своим предположениям  я  питаю  давнюю
qk`anqr| и потому склонен им верить.
  Что  мне  нужно в первую очередь -- так это найти  ту  мадам  в
синем. Пока что у меня есть три ниточки, но вот приведет ли меня
к ней хоть одна?
  Первая  --  труп  метиса. Вторая -- номер их  машины.  Третья  --
пресловутый грузовик, прошедший по шоссе в ночь на восьмое.
  С  мертвецом придется обождать до завтра. Тут торопить события
бесполезно.   Папаша  Равейен,  надо  думать,  уже   предупредил
жандармерию.  Вот и спрошу у коллег в свое время,  кем  был  при
жизни этот тип, а пока пусть спокойненько это выясняют.
  Насчет  грузовика  пусть  узнает  босс.  Вот  здорово  --   все
работают на меня. Остается лишь выяснить номер машины. Однако не
так-то  это  просто.  Не  знаю, как там ваши  водители,  а  наши
способны запомнить несколько цифр подряд лишь в том случае, если
те цифры записаны в их сберегательной книжке.
  Просидев  у  стойки около часа и вытянув полдюжины чинзано,  я
окончательно укрепляюсь в мысли, что тут мне рассчитывать не  на
что, и отправляюсь к месту свидания.
  Хорошая  ясная  погода.  В  небе болтаются  сиреневые  облака.
Петухи прыгают на кур прямо посреди дороги.
  Медленно бреду к фонтану. Вопреки ожиданиям, милашка уже  там.
На  ней  зеленое платье, сидящее, как мешок с мукой,  кокетливый
красный  жакет,  серьги, изображающие птичек на ветке,  и  синий
шарф,  раскрашенный под павлина. Очаровательно, правда? Добавьте
небольшую  детальку, которую я не смог разглядеть,  пока  крошка
сидела  за своей конторкой: она еще и хромает. В общем, дама,  с
которой  не стыдно появиться на генеральной репетиции в  "Гранд-
Опера".
  Впрочем,  меня ее вид не шокирует. Скажу вам по  секрету:  чем
некрасивее  мышка,  тем  больше  по  вкусу  ей  любовные   игры.
Девчонки,  не  пользующиеся спросом,  особо  благодарны  парням,
удостаивающим их вниманием.
  Начал  я  с  того, что повел мадемуазель почтарку в  маленький
ресторанчик  в  нескольких  шагах от Сент-Альбана.  Мы  заказали
творог,  свежий  омлет  и  телячье жаркое,  которое  сделало  бы
шикарную  карьеру у Андре-сапожника, говорящего по-английски.  В
качестве  подметки, разумеется. После этого принялись болтать  о
любви.
  Ночь  была  набита  звездами  и кузнечиками,  стрекот  которых
заглушал все прочие звуки (стрекот кузнечиков, разумеется).
  Я  остановил  машину у обочины и приступил к более  детальному
ознакомлению  с  эмоциями  моей  спутницы.  Она  не  нашла   это
неприятным,  совсем даже наоборот. Ох, как она  извивалась,  эта
девчонка,  по  сравнению  с нею уж -- просто  паралитик.  Ее  так
трясло  от нетерпения, что я счел попросту невежливым заставлять
ее  ждать; к тому же это могло вредно отразиться на ее здоровье:
казалось,  девушка  вот-вот взорвется  со  страшным  треском.  Я
поделился  с  ней  этими соображениями, и она  сочла  их  вполне
резонными.  Я,  признаться, побаивался обычного в таких  случаях
лепета  на тему "ах, оставьте, я не такая девушка", но она  была
слишком счастлива, чтобы ставить мне палки в колеса.
  --  Идем ко мне, -- сразу предложило это славное создание,  --  я
живу  прямо над почтой. Только постарайтесь, чтобы вас никто  не
заметил, и не ставьте машину прямо перед домом. Я войду,  погашу
свет, а вы приходите через полчаса. Хорошо?
  --  Хорошо,  мое  сокровище, -- согласился я,  как  поступил  бы
любой другой на моем месте.
  Я  проводил  ее до фонтана, и она удалилась, очень  довольная,
хромая,  как девяносто четыре утки. Я выкурил сигаретку, любуясь
звездами,  потом  приткнул  машину  под  платанами  на  площади,
boknrms~  к  стене.  Задняя  дверь  дома  была  открыта,   и   я
проскользнул, как ящерица.
  Она  ждала меня на верхней площадке лестницы. В голубой ночной
рубашке.  Это так подействовало на мои чувства, что я немедленно
втолкнул  красавицу в ее терем и закрыл дверь. Как вам  нравится
мой способ борьбы с жилищным кризисом?
  Зрелище   первый   сорт.  Американский  турист   заплатил   бы
состояние,  чтобы  его увидеть. Малышка так  горяча,  что  прямо
тает.  Ее  тело  излучает  любовь.  Такой  прием  не  может   не
произвести впечатления на любого самца, достойного этого  имени.
Чтобы отблагодарить ее за гостеприимство, показываю ей мой  трюк
номер  четыре  -- он состоит из "удара взломщика",  "тропического
номера"  и  "индусского  приема". Она в  восторге.  Я  думаю:  в
школьных  учебниках о таком не пишут. К двум часам ночи красотка
окончательно  выбивается  из сил и мы  решаем,  что  на  сегодня
хватит.  На  ночь  она  натягивает  фланелевые  чулки  --  может,
надеется  таким  образом  излечить хромоту?  Ну,  ее  дело.  Мы,
усталые,  засыпаем  и пробуждаемся лишь тогда,  когда  будильник
начинает трезвонить подъем.
  -- Тебе пора, -- шепчет она. -- В восемь приходит уборщица.
  -- О'кей.
  Одеваюсь   я   быстрее,  чем  она.  Чтобы   скоротать   время,
разглядываю  фотографии, засунутые за  рамку  зеркала.  Все  они
изображают  мою возлюбленную в различные моменты ее  жизни.  Вот
она  на  велосипеде; вот, принарядившись, стоит с приятельницами
на фоне Эйфелевой башни; вот возлежит на пляже...
  Однако  мое  внимание  привлекает последний  снимок.  Там  моя
малышка застыла между двумя коллегами перед собственным почтовым
отделением.  Но  на них мне плевать. А вот широкий  зад  машины,
торчащий в левом углу, заслуживает самого пристального внимания.
Мало  того,  что  это  черная "ДС", --  за  стеклом  я  явственно
различаю мордочку белой собаки.
  Может,  у  меня  галлюцинация? Или в очередной раз  счастливый
случай барабанит в мою дверь?
  Призываю на помощь мадемуазель:
  -- Скажи мне, цыпленочек, что это за фото?
  --  Разве  не видишь, мой серый волк? Твоя маленькая женушка  с
двумя идиотами-сослуживцами.
  --  Это  я и сам сообразил, моя красавица. Но что это за  тачка
торчит из-за угла?
  -- Не моя, -- жеманничает она.
  -- Чья же?
  -- Понятия не имею, мой зайчик. Никогда ее раньше не видела.
  -- Когда сделан снимок?
  --  Недели три тому назад. Это Клеман снимал. Тот, что  справа,
с усами. У него фотоаппарат с автоспуском.
  --  Послушай,  украшение моей тусклой жизни, жар моих  холодных
ночей,  --  проникновенно произношу я --  Поройся  как  следует  в
памяти  и  скажи: в тот день к тебе на почту не  заходили  люди,
которые  меня  интересуют? Ну, ты еще сказала,  что  их  фамилия
Виней.
  Она  застывает посреди комнаты, голая, с губкой в руке.  Грудь
вперед;  нахмуренный  лоб напоминает коробку  из  гофрированного
картона.
  --  А, точно! -- вскрикивает она вдруг, будто я ткнул ее иголкой
в  задницу. -- Они пришли вечером, перед самым закрытием.  Я  как
раз вышла, чтобы сфотографироваться, -- гляжу, а они выплывают из
булочной.
  --  Дорогая, -- воркую я, -- будь лапушкой, подари мне это  фото.
Пусть  оно  будет воспоминанием о волшебной ночи, которую  мы  с
rnani провели.
  --  Это  действительно доставит удовольствие моему мальчику?  --
кокетничает она.
  Чувствую,  что красотка начинает действовать мне на нервы.  До
сих  пор  она  была  на  высоте. Но как только  вообразила  себя
королевой,   согрешившей  с  другом  короля,  тут   же   считает
необходимым разыгрывать довольную шлюху.
  --  Доставит, -- суше, чем следовало бы, заверяю я ее. -- К  тому
же появится повод вернуть ее в неофициальной обстановке.
  --  Мой милый мальчик начинает грубить? -- щебечет она с грацией
нормандской коровы в бреду.
  Я  с  трудом  удерживаюсь, чтобы не сказать ей, что  ее  милый
мальчик заткнет ей глотку, если она и дальше будет принимать его
за   старого  сенатора  в  отставке.  По  счастью,   я   человек
воспитанный; к тому же мой организм до сих пор испытывает к  ней
живейшую благодарность в области пониже живота.
  --  Загляну чуть попозже -- узнать, не пришла ли мне телеграмма,
-- мурлычу я ей на ушко, дружески шлепаю по заду и улетучиваюсь.
  Первым  делом захожу в бистро, чтобы выпить сока и чего-нибудь
покрепче. Оттуда -- прямым ходом в аптеку.
  --  Что  угодно?  -- спрашивает симпатичный старикан-аптекарь  в
черной шапочке.
  -- Порошок аспирина.
  -- Один?
  --   Да.  И  будьте  добры,  одолжите  на  минутку  вашу  лупу.
Физиономия  у него изумленно вытягивается. Но, наверное,  вид  у
меня  достаточно решительный, поскольку папаша выходит из своего
летаргического  состояния  и, ни слова  не  говоря,  протягивает
требуемый инструмент.
  Исследую снимок и не без труда устанавливаю номер машины.  446
СФ  69. Итак, "ДС" зарегистрирована в департаменте Роны. Это уже
кое-что...
  Благодарю  старика,  плачу  за аспирин  и,  выйдя  из  аптеки,
выбрасываю  пакетик в первую же урну. Никогда не мог  проглотить
эту гадость, не заработав головной боли.
  Возвращаюсь  на почту -- на сей раз в виде клиента. Мадемуазель
на  трудовом посту, очень благоразумная за своей конторкой, -- ни
дать ни взять прилежная школьница за партой.
  --   Ваша  телеграмма  пришла,  --  сдержанно  произносит   она,
протягивая мне бланк.
  Шеф  --  старикан лаконичный. "В ночь на восьмое никаких важных
грузов  не провозилось". Больше ни слова. Мну голубой  листок  и
прошу соединить меня с полицейским управлением Гренобля.
  Мне  сообщают, что ребятки из прокуратуры прыгали вокруг трупа
из  Серва  всю  ночь,  но так ничего и не раскопали.  На  всякий
случай разослали его фото по всей округе. Представляю, какая тут
сейчас суета.
  --  Моя маленькая девочка, -- шепчу я своей прелестнице, --  увы,
я вынужден с тобой попрощаться. Надеюсь, мы скоро увидимся.
  Услышав эту фатальную фразу, бедняжка аж вспотела.
  --  Осушите ваши слезы, прекрасная служащая почты, телеграфа  и
телефона, -- утешаю я ее. -- Я вернусь.
  Последнее пожатие руки -- и вот я уже мчусь в Лион.
  Шеф   автоинспекции,  которого  я,  по   счастью,   застаю   в
префектуре,   больше  всего  похож  на  картинку  из   учебника,
иллюстрирующую вредное влияние алкоголя на печень. Он желт,  как
канарейка;  шевелюра  напоминает пучок сухой  травы,  а  томный,
задумчивый взгляд сквозь толстые очки говорит либо о хроническом
недоедании, либо, наоборот, что он слишком плотно позавтракал.
  Предлагаю   ему  интересующий  меня  вопрос.  Он   подтягивает
k~qrphmnb{e  нарукавнички и погружается в свой регистр,  который
при  первом взгляде я принял за крышу недостроенного дома. Через
минуту  он  извещает  меня, что черный  "ситроен"  модели  "ДС",
зарегистрированный  под  номером 446 СФ  69,  принадлежит  месье
Андре  Комперу,  проживающему в Лионе на улице Филиппа  Гонарда,
дом двенадцать. Записываю и откланиваюсь.
  Месье  Андре Компер принимает меня в уютном кабинете.  Большое
окно  создает впечатление, что ты паришь над набережной Сены.  Я
успел  навести справки у соседей. По их словам, Компер -- деловой
человек,     занимается     экспортно-импортными     операциями,
специализируясь   в   основном  на   шелке,   как   и   положено
добропорядочному лионцу.
  Он  брюнет,  на  вид  --  лет  сорока.  Высок,  хорошо  сложен.
Улыбчив.  Впечатление несколько портят сальный  взгляд  и  синие
мешки под глазами.
  --  В  чем  дело,  господин  комиссар?  --  интересуется  месье,
ознакомившись с моим удостоверением.
  -- У вас есть машина, не так ли?
  --  А,  --  оживляется он, -- у вас есть новости о моей "ДС"?  Не
знаю,  как чувствовали бы себя на моем месте вы, но я,  находясь
на своем, чувствую себя трижды одураченным.
  -- Расскажите мне о ней, -- прошу я после минуты молчания.
  -- О ком? -- удивляется он.
  --  О вашей машине. Черном "ситроене" с номером четыреста сорок
шесть эс-эф шестьдесят девять.
  -- А разве ее не нашли?
  Я  чувствую себя мальчишкой, которого нехорошие дяди ссаживают
с уцелевшего во время потопа обломка прямо посреди океана.
  -- А вы ее что, потеряли?
  Мой   собеседник  изумленно  раскрывает  пасть,   демонстрируя
крупноформатные зубы.
  --  Объяснитесь,  наконец, комиссар,  --  требует  он,  внезапно
обозлившись.  --  Я полагаю, вы пришли, чтобы сообщить,  что  моя
машина  найдена. О ее пропаже я сообщил г комиссариат достаточно
давно.
  --  Не думаю, что ее нашли, -- замечаю я, -- к тому же понятия не
имел, что ее у вас украли.
  -- Но поскольку...
  --  Знаю, знаю -- вы подали заявление. Но полиция занимается  не
только  кражей  автомобилей, есть вещи  и  поважнее.  Я  считаю,
господин  Компер, что ваша несчастная "ДС" участвовала  в  более
чем сомнительных операциях.
  --  Что  вы  такое  говорите? -- взвивается он.  Добропорядочные
французы все таковы. Стоит чему угодно вторгнуться в их жизнь  с
черного  хода  и нарушить привычный комфорт -- и они  уже  готовы
призвать  всю  Вселенную  для  охраны  собственной  неповторимой
личности.  Пока он не в курсе, этот Компер, -- может, нет  смысла
рассказывать ему мою страшную историю, а?
  --  При  каких обстоятельствах украли вашу машину? --  спрашиваю
я.
  --  Как всегда, -- пожимает он плечами. -- Оставил ее на стоянке,
забыв запереть.
  --  Вам  никогда не доводилось встречать женщину,  всем  цветам
предпочитающую синий и носящую перстень с большим синим камнем?
  -- Вроде нет.
  --  Она  обычно появляется в компании с человеком,  похожим  на
метиса или на араба.
  -- Я же говорю вам, комиссар, что не знаю ее!
  -- Этот метис умер, -- не теряя спокойствия, продолжаю я.
  --  Слушайте,  комиссар, чего вы от меня хотите?  --  взрывается
Jnloep. -- Я не понимаю.
  --  Да случилась тут одна скверная история. Впрочем, детали  вы
прочтете в газетах в ближайшие дни.
  Я  поднимаюсь  и  без  дальнейших  церемоний  оставляю  его  в
одиночестве.
  Прокол.  Такое  ощущение, будто чем дальше я продвигаюсь,  тем
сильнее у меня уходит почва из-под ног. Стоит обнаружить след  --
тут же выясняется, что он ведет в пропасть. Звоня Комперу, я уже
чувствовал  себя чемпионом, идущим на рекорд. И вот --  результат
снова подлежит пересмотру.
  Итак, машину, которую я ищу, попросту сперли.
  Когда  я  спускаюсь  по лестнице, ко мне  обращается  какой-то
человек в фуражке почтальона:
  -- У Компера кто-нибудь есть?
  --  Да,  --  бормочу  я  и  по ассоциации  немедленно  вспоминаю
маленькую  хромушу из Сент-Альбан. А заодно и  кое-что  еще.  Вы
ведь  знаете:  при определенных обстоятельствах мыслишки  вашего
друга Сан-Антонио выписывают весьма замысловатые кренделя.
  Втискиваюсь за руль верного джипа и еду куда глаза глядят,  не
мешая взбунтовавшимся мозгам резвиться, как им вздумается. Потом
останавливаюсь   перед  почтой.  Захожу  и  прошу   телефонистку
соединиться с ее коллегой в Сент-Альбан. Срочно.
  Через минуту слышу в трубке ее голос.
  --  Привет,  детка,  -- говорю я. -- Не узнаешь  своего  голубого
кузнечика?
  Она   испускает   радостный  визг.  Потом   другой   истошный,
опрокинув чернильницу на свой гроссбух.
  -- Это ты, мой драгоценный? -- щебечет она.
  --  Послушай,  радость моей человеческой сути, -- мурлычу  я.  --
Тебе ничего не напоминает имя Компер?
  --  Конечно,  --  хихикает она. -- Именно так была  подписана  та
телеграмма. Помнишь, я тебе говорила?
  Можете  мне  поверить  -- такая девчонка стоит  кучи  кредиток,
равной ей по весу.
  Я  обещаю ей, что при ближайшей же встрече (между нами, весьма
проблематичной,   но   ей   об  этом   знать   не   обязательно)
продемонстрирую  ей  свою  коронную серию:  "полночное  солнце",
"таблетка шоколада" и "папа-мама по-турецки". Теперь ей будет  о
чем мечтать, пока возле ее конторки цветочки не вырастут.



  Я  задерживаюсь  на  почте еще ненадолго.  Беру  справочник  и
вскоре  нахожу  то, что мне надо. Оказывается,  господин  Компер
владеет неким предприятием, расположенным невдалеке от дома,  на
холме  Желтого креста. Знаю я это местечко. Оно возвышается  над
Лионом,  как  Монмартр  над  Парижем,  --  только  в  отличие  от
Монмартра  там  тихо, как на конгрессе немых.  Слышен  лишь  шум
прядильных машин и чокающихся стаканов. Пьют там основательно.
  Чуть  позже  полуночи  останавливаюсь  перед  сим  заведением.
Расположено оно перед кладбищем на самой добропорядочной улочке,
какую  только  можно  себе вообразить.  Строение,  вопреки  моим
ожиданиям,   оказывается  небольшим  --  нечто  вроде  маленького
ангара,  зажатого  меж двух домов. Вместо двери  висит  железный
занавес, вроде тех, что закрывают витрины магазинов.
  Пожалуй, имеет смысл понюхать, что там внутри.
  Должен   признаться:  у  меня  такого  рода   желания   быстро
становятся реальностью. Вставляю в замок свой маленький  "сезам"
--  и  через  несколько секунд остается лишь  приподнять  занавес
настолько,   чтобы   мой   старый  приятель   Сан-Антонио   смог
opnqjnk|gmsr|.
  Опускаю  обратно  железную  створку,  включаю  фонарик  и  для
начала осматриваюсь.
  Помещение  метров  так  десять на десять.  В  глубине  свалено
несколько  рулонов. Знакомлюсь с ними поближе.  Увы,  это  всего
лишь обычный шелк. Ничего интересного. Может, я зря теряю время?
  Подсвечивая  фонариком,  перемещаюсь  потихоньку  по  пыльному
полу  и  вдруг  замираю, почувствовав под полом  пустоту,  гулко
отзывающуюся на каждое мое движение. Выясняется, что я  стою  на
железной  плите. В следующую минуту соображаю, что  это  не  что
иное,  как  платформа  больших весов  для  взвешивания  рулонов.
Разочарованно вздыхаю и совсем уже собираюсь уходить, но  что-то
меня удерживает.
  Хоть  убейте,  есть в этих весах нечто подозрительное.  Только
вот что именно? Некоторое время ломаю себе голову, потом до меня
доходит.  В  нормальных весах чашки ходят свободно.  Эта  плита,
похоже,  закреплена  намертво. Я даже  подпрыгиваю  пару  раз  --
никакого результата. Как же тогда на них взвешивают? Может, есть
какой-нибудь  стопор?  Наклоняюсь,  свечу  фонариком  --   ничего
похожего. Зато замечаю какую-то странную нашлепку. Тяну  ее,  и...
платформа поднимается, как обыкновеннейший люк. Собственно,  это
и  есть  люк  --  все остальное для отвода глаз.  А  что?  Совсем
неглупо...
  Железная  лестница  спускается в  пустоту.  Раз  приглашают  --
невежливо отказываться. Спускаюсь, считая на ходу ступеньки.  Их
пятнадцать. Наконец ноги мои ощущают каменную поверхность  пола.
Приехали.
  Осматриваюсь   и  выясняю,  что  попал  в  какой-то   узенький
коридорчик.  Естественно, двигаюсь дальше и метра  через  четыре
упираюсь в деревянную дверь. Закрыта она на самый большой замок,
какой  я  когда-либо  видел. Нашли чем испугать!  Большой  --  не
значит  сложный.  Открыл я его куда быстрее,  чем  вам  об  этом
рассказываю.
  Согласитесь, ловкий он парень, этот Сан-Антонио!
  В  своей  жизни  я  повидал немало и теперь,  открывая  дверь,
ожидал  увидеть за ней по меньшей мере толпу скелетов, скованных
цепями  по  четыре.  А  то и чего похуже.  Худшее  --  оно  ведь,
ребятки, предела не имеет.
  Действительность,  как  всегда,  наносит  мне  удар.  Ни  тебе
трупа,  ни  женщины в цепях, ни хотя бы захудаленького  скелета.
Все  эти  тайны  Мадридского двора понадобились лишь  для  того,
чтобы спрятать... чего бы вы думали?
  Никогда  не  поверите.  Рулон  бумаги.  Ну,  правда,  довольно
большой. Белый.
  Я  его чуток развернул. Обычная чистая бумага. Килограммов так
примерно пятьдесят. Понимай как можешь.
  Отрываю  клочок и засовываю в карман. Да, любопытный  парнишка
этот Компер. Неплохо бы перекинуться с ним парой словечек в моей
манере   --   глядишь,  что-нибудь  и  разъяснилось  бы.   Однако
внутреннее  чувство подсказывает мне, что торопиться  не  стоит.
Бывают, конечно, ситуации, когда надо переть напролом со сжатыми
кулаками. Но куда чаще приходится вести себя, как во вьетнамских
джунглях: осторожность, осторожность и еще раз осторожность.
  Итак, весь цирк -- из-за рулона бумаги.
  Лучший способ как следует подстегнуть мыслительные процессы  --
как  следует  поесть.  Тем  более  находясь  в  Лионе  --  центре
прославленной французской кухни. Не стрит также забывать, что  я
все еще в отпуске. Если учесть, что желудок мой давно уже играет
боевой   марш,  а  видения  накрытого  столика  предстают   пред
истомленным взором с мучительной навязчивостью (какой образ,  а?
On}r,  поэт...),  --  не остается сомнений, что пред  вашим  старым
приятелем  во  всей полноте предстает проблема ужина.  Я,  слава
богу, достаточно поколесил между Сеной и Роной, чтобы знать, где
можно получить цыпленка по-охотничьи наилучшего качества.  Да  и
советы  Дюбона кое-чего стоят. Кстати, о Дюбоне.  Он  уже,  надо
думать,  давным-давно представляет меня в качестве самой вонючей
навозной кучи, какую только знала земля со времен Адама. Сколько
уж  времени  прошло,  как  я завладел его  машиной  и  не  подаю
признаков жизни.
  Самое  меньшее,  что  я  могу сделать,  --  выразить  ему  свое
сожаление.  Объясняю  официанту, каким именно  способом  следует
снарядить  в последний путь предназначенную для меня пулярку,  и
направляюсь к телефону.
  Как и следовало ожидать, Дюбон в скверном настроении.
  --  Это ты? -- орет он вместо приветствия, услышав мой голос.  --
Опереточный  сыщик,  торговец луком,  цыплячья  лапка,  крысиная
морда... -- Тут он останавливается, чтобы перевести дыхание.
  --  Подумай о своей астме, толстяк, -- немедленно вклиниваюсь я,
воспользовавшись моментом. -- Еще два слова -- и тебя удар хватит!
Столько  шума  из-за  какой-то  паршивой  тачки!  Что   о   тебе
телефонистки подумают?
  Дюбон,   вновь   обретя  дыхание,  несколькими   скупыми,   но
образными   словами   обрисовывает   мне   свое   отношение    к
телефонисткам.  Я не остаюсь в долгу, высказав  мнение,  что  на
самом  деле  так к нему относятся они, причем по справедливости.
Это его мигом отрезвляет.
  -- У тебя-то как, все в порядке? -- озабоченно интересуется он.
  --  Черт  его  знает! В двух словах не скажешь...  Тут  он  снова
распаляется и склочным тоном бубнит, что всю жизнь считал, будто
самого  большого мерзавца, какой ему когда-либо  встречался,  он
отправил  на тот свет еще во время войны -- тогда судьба  послала
ему   в   лапы   гестаповского  полковника,  имевшего   привычку
развлекаться,  вырывая у заключенных глаза  кофейной  ложкой.  И
только сейчас он понял, что баюкал себя сладкой иллюзией, ибо на
самом  деле  король  мерзавцев находится в настоящий  момент  на
другом конце телефонного провода.
  --  Кончай проповедь, Дюб, -- ухмыляюсь я. -- Говорю же -- времени
в обрез.
  -- А моя машина, висельник? Долго мне еще пешком ходить?
  -- Если есть претензии -- обратись в полицию, -- советую я.
  --  Чтоб  тебе  провалиться! Я понимаю, что пикироваться  таким
образом мы можем до бесконечности, но если я не расскажу  Дюбону
всю  историю,  то  наживу  смертельного  врага.  Он  слушает  не
перебивая. У меня даже создается впечатление, что мой собеседник
куда-то  испарился  и весь мой монолог -- весьма,  надо  сказать,
эмоционально насыщенный -- уходит в пустоту.
  -- Ты как там, жив еще? -- интересуюсь я, выложив все до конца.
  --  Жив, жив, -- бормочет он. -- То, что этот Компер в деле, ясно
даже  ежу. Но вот какого черта он носится с этой бумагой,  будто
она золотая? Странно как-то, тебе не кажется?
  -- Кажется, -- успокаиваю я его.
  -- Какие планы? -- осведомляется он.
  -- Сожрать цыпленка.
  Официант   уже   давно  с  безнадежным  видом   жестикулирует,
сообщая, что все готово.
  -- Чтоб тебе подавиться.
  -- Спасибо. Кроме этого ничего не пожелаешь?
  Дюбон задумывается.
  --  Сан-Антонио, ты тупица, -- наконец изрекает он. -- Мозги тебе
нужны так же, как словарь сороконожке. Что ты понимаешь в сыске,
eqkh не в состоянии использовать те следы, которые уже есть?
  --  Ладно,  ты  мне  уже  совсем  опротивел.  Пока,  --  вежливо
прощаюсь я.
  --  Позвони  вечером, -- торопливо говорит он. -- Может,  у  меня
кое-что для тебя найдется.
  И вешает трубку.
  Чешу  за ухом и задумчиво бреду к своему цыпленку. Что имел  в
виду  папаша Дюбон? Может, я чего-то не заметил? Снова  мысленно
пробегаю по всем деталям и ничего не нахожу.
  В   конце  концов,  сколько  можно  выворачивать  себе  мозги?
Пожатием плеч сметаю беспокойство и вступаю в яростную схватку с
юным  представителем отряда куриных. Официант Подает  мне  счет.
Достаю деньги, чтобы оплатить свою оргию, сую в карман сдачу  и...
застываю  с  разинутым ртом, будто в глотке  у  меня  установили
центральное  отопление.  Ибо пальцы  мои  натыкаются  на  клочок
бумаги, оторванный от рулона в погребе Компера, и я обнаруживаю,
что  на  ощупь он ничем не отличается от купюр. Можете  зажарить
меня в прогорклом масле, если это не точно такая же бумага!  То-
то  Компер  ее  так тщательно прячет! Достаю клочок,  смотрю  на
просвет. И вижу до боли родные водяные знаки.
  Вот это да!
  В  префектуре  меня  встречает  молодой  и  весьма  неопрятный
инспектор  --  высокий, бледный, с коровьими  глазами,  одинаково
присущими  всем  представителям закона, от полевого  сторожа  до
высшего  полицейского  начальства. Он  изо  всех  сил  стремится
показать,  что  визит коллеги из Парижа не  производит  на  него
ровно никакого впечатления -- не таких, мол, видали!
  --  Чем это вас так заинтересовал угон машины в нашей глуши?  --
высокомерно   вопрошает  он.  --  Какая  тут   связь   с   вашими
должностными обязанностями?
  Я   начинаю   звереть.  Кто  он  такой,  этот  сопляк,   чтобы
рассуждать о моих обязанностях?
  --  А  какая  связь существует между моей левой рукой  и  вашей
правой щекой, как вы думаете? -- изысканно вежливо отвечаю я.
  --   Что?   --  взвивается  молокосос.  --  Да  вы  знаете,   где
находитесь?
  -- В обществе невежи.
  Он  отвечает прямым справа. Удар вполне грамотно направлен, но
все  же  мальчику сначала неплохо бы выяснить, с  кем  он  имеет
дело:  на  Сан-Антонио  такие  штуки  давно  уже  не  производят
впечатления. Без особого труда уклоняюсь, ловлю его  за  руку  и
отправляю  в полет через всю приемную. Он с грохотом рушится  на
регистратора -- старую канцелярскую крысу, с благоговейным ужасом
взирающую  на  происходящее,  -- вышибая  из  старичка  последние
проблески сознания. Сам малыш тоже почти нокаутирован и обалдело
трясет головой, восседая на полу среди вороха зеленых карточек.
  Дверь  с  треском  открывается, пропуская  плотного,  румяного
здоровяка.
  --  Что  тут происходит?! -- рычит он. Старый знакомый, комиссар
Риш.
  --  Сан-Антонио!  --  восклицает он,  заметив  мои  неповторимые
черты.  --  Мне  следовало сразу сообразить, что  это  ты  к  нам
пожаловал. Раз где-то шум -- значит, ты неподалеку.
  --  Сан-Антонио!  -- восклицает и молокосос, открывая  гляделки.
Потом вскакивает и семенит ко мне. -- Извините, комиссар, что  же
вы сразу не сказали? Я бы...
  --  Ладно,  --  благодушно  отмахиваюсь я.  --  Вопрос  исчерпан,
разговор окончен. Прими совет, малыш: кончай изображать  тертого
калача.  Нет ничего глупее новичка, принимающего себя за хозяина
округи.
  Затем дружески хлопаю его по спине.
  -- Ты все такой же, -- бормочет Риш, пожимая плечами.
  --  Ты  тоже,  дружище, -- бормочу я, так и не поняв, комплимент
это  был  или  упрек.  --  По-прежнему маскируешь  грозным  видом
желание опрокинуть стаканчик божоле?
  --  Ладно! -- Дружески ухмыльнувшись, Риш довольно потягивается.
-- С церемониями покончено. Чего тебя сюда занесло?
  --  Да  вот, интересуюсь одной угнанной недавно тачкой.  Диктую
ему  номер.  Он  принимается рыться в картотеке.  Инспектор  тем
временем таращится на меня во все свои тусклые гляделки.  Теперь
он  будет  распевать направо и налево о том, как дрался  с  Сан-
Антонио. Ну и на здоровье -- следов нашей маленькой заварушки  на
нем осталось предостаточно.
  --  Вот,  нашел! -- восклицает Риш. -- Машина принадлежит некоему
Комперу.
  -- Это я и сам знаю. Ее еще не нашли?
  -- Нет.
  --  Слушай,  а  чем  вы  тут  занимаетесь  в  служебное  время?
Детективы почитываете? Он пожимает плечами:
  --  Ты  же не хуже меня знаешь, что угнанную машину можно найти
только случайно. Номера-то на ней наверняка переставили.
  --  Слушай, приятель, -- взрываюсь я, -- может, объяснишь,  какая
разница между твоей башкой и цветочным горшком?
  --  За  что  я  тебя  всегда ценил, так это  за  вежливость,  --
кривится  Риш. -- Не стыдно унижать коллегу, да еще в присутствии
нижних чинов?
  --  Избавь  меня  от твоей табели о рангах! От истории  с  этой
"ДС"  твои мальчики и так будут ржать, как от последнего  фильма
Фернанделя.
  -- Вот как?
  --  Представь себе. Начнем с того, что никто на ней номеров  не
менял. Так с родными и катается. Он немного растерялся:
  -- Ты... ты...
  --  Что  -- "ты"? Играете тут в бирюльки! Что, ждете, пока  воры
поставят ее в витрине посудного магазина?
  Риш  злится.  Я  не  собираюсь доводить его  до  апоплексии  и
примирительно кладу ему руку на плечо:
  --  Слушай,  дружище, я влез в важное дело. Уже  три  трупа,  и
наверняка  еще что-то готовится. Подними всех на уши,  но  найди
эту тачку. Ясно?
  -- Да.
  --  Когда  ее  обнаружат, пусть сядут ей на хвост. А  ты  сразу
предупреди меня. Я остановлюсь в "Боз Арте". Только без  лишнего
шума. Усек?
  --  Не  беспокойся, сделаем, -- обещает он. -- Сейчас же  разошлю
приказ всем патрулям. Годится?
  -- Годится. Конечно, если ее найдут.
  Непринужденно кланяюсь и испаряюсь.
  Что  меня  всегда  потрясает в Лионе, так это набережные.  Они
настолько  широки,  что кажутся бесконечными.  Облокачиваюсь  на
парапет  и  любуюсь  на  то, как суматошная  Рона  влечет  серо-
голубые, украшенные серебристой пеной волны (без смеха,  что  вы
скажете  об этом описании? Не хуже Мориака, правда? Признайтесь,
что у этого стервеца Сан-Антонио -- настоящий талант!).
  Предаваясь  столь  лирическим  размышлениям,  я  не   перестаю
думать  и о Компере. Не торговец шелком, а прямо живой парадокс.
Ему  понятно, что влип он в это темное дело, как кусок  масла  в
капустный  суп. Тогда какого рожна ему понадобилось заявлять  об
угоне  машины? Он же своих приятелей под монастырь мог подвести,
если бы здешняя полиция поживее шевелилась! Нутром чую, что  это
b`fmne  обстоятельство, -- неплохо бы в нем разобраться. Впрочем,
торопиться некуда. Подождем. Сдается мне, что в ближайшее  время
тут кое-кто зашевелится.



  --  С  ванной?  --  спрашивает хозяйка. Только во Франции  могут
задать такой идиотский вопрос.
  -- И с телефоном, -- уточняю я.
  Она   вручает  мне  ключ  от  двенадцатого  номера.   Грум   с
брезгливым  видом  поднимает мою сумку.  Очутившись  в  комнате,
первым   делом   наполняю  ванну  и  раздеваюсь.   Как   приятно
погрузиться в теплую воду! И до чего хорошо, спокойно думается!
  Итак,  сейчас около четырех часов дня. На какие-нибудь новости
от Риша сегодня рассчитывать особо не приходится. Стало быть, до
ночи  мне  делать нечего. А вот тихой лионской ночью, когда  все
кошки  серы, я могу заняться Компером. Горю желанием задать  ему
несколько  вопросов,  как  мужчина  мужчине.  Однако  торопиться
некуда.  Выплываю  из  ванны, размякший и  томный,  как  молодая
девица  после второго выкидыша. Добираюсь до кровати,  валюсь  в
нее   и   погружаюсь  в  размышления.  В  результате,  когда   я
просыпаюсь, часы показывают восемь вечера.
  Быстро  одеваюсь. Почему быстро, спросите вы, после того,  как
я  детально разъяснил, что торопиться некуда? Объясняю: такая уж
у  меня  натура. Все, что я делаю, я делаю быстро. Кроме  любви,
разумеется. Двигаясь к выходу, вспоминаю, что Дюбон просил  меня
вечером   позвонить.  Бедный  старикан  возомнил  себя  Шерлоком
Холмсом и жаждет доказать мне, какой я непроходимый тупица.  Что
ж,  почему  бы  и не подыграть старому приятелю? Дружба  дороже.
Снимаю трубку и называю номер. Соединяют сразу -- приятно.
  -- Это ты, малыш? -- орет Дюбон.
  -- Нет, это Сан-Антонио, -- уточняю я.
  -- Не будем играть в синонимы, господин комиссар.
  --  Не  будем,  -- коротко соглашаюсь я. -- А во что?  В  Шерлока
Холмса? Кто из нас Ватсон?
  --  Ну,  коли  у  настоящего Шерлока вместо мозгов  гастрит...  --
хмыкает он.
  -- Больше тебе сказать нечего?
  --  Есть,  --  Дюбон внезапно становится серьезным. -- Ты  сейчас
отправишься к некоему Цезарю.
  -- Это еще кто такой?
  --  В Лионе его знают все. Скажешь, что от меня, и он тебе кое-
что расскажет.
  После этого Дюбон с великолепным хладнокровием вешает трубку.
  Спускаюсь в холл и спрашиваю у дамы за стойкой, знает  ли  она
"некоего Цезаря"?
  -- Конечно, -- щебечет она, -- это частный детектив.
  -- Где его найти?
  -- Недалеко отсюда, на улице Шилдебер.
  Благодарю  и двигаюсь по указанному адресу. Выхожу  на  аллею,
заваленную  ящиками  с  мусором  и  увешанную  свежепокрашенными
фанерными  вывесками, -- судя по их обилию, автор проживает  где-
нибудь  поблизости.  Наконец вижу медную пластину  величиной  со
школьную  доску.  Ярко-красные буквы буквально  вопят:  "Частный
детектив Цезарь. Расследование и розыск. Тайна гарантируется".
  К  частному  сыщику  я обращаюсь впервые  в  жизни  и,  должен
признаться,  особой гордости по этому поводу не  ощущаю.  Взамен
мрачно  размышляю, все ли у Дюбона в порядке с головой,  --  надо
же, подсунуть мне такое...
  Звоню  в  дверь. Никакой реакции. Однако всей шкурой чувствую,
wrn через какую-то щель за мной наблюдают. Действительно, спустя
некоторое   время  дверь  бесшумно  открывается  и  предо   мной
предстает  долговязый  тип,  похожий  на  английского  студента:
тощий, бледный и с непроницаемой физиономией.
  -- Месье Цезарь? -- учтиво спрашиваю я.
  -- Вы от кого?
  -- От месье Дюбона.
  -- Следуйте за мной.
  Мы  проходим  в  приемную, свидетельствующую  о  том,  что  ее
хозяин  неравнодушен  к  Наполеону. Несколько  стульев  в  стиле
ампир; на полке, заваленной старыми газетами, -- бюст упомянутого
императора.  В  придачу -- плотное, как деготь, молчание.  Но  не
зловещее  -- напротив, мягкое, теплое, уютно окутывающее  клиента
покровом профессиональной тайны.
  Почти сразу открывается противоположная дверь.
  --  Аве,  Цезарь,  --  бросаю я, но шутка  повисает  в  воздухе.
Человек,  оказавшийся  передо мной, довольно  высок  и  лыс  как
колено.  Холодные,  невыразительные  глаза  за  стеклами  очков;
потешный, трубочкой, нос придает лицу слегка озорное выражение --
что,  как  ни  странно,  отнюдь не  веселит,  а  лишь  усиливает
ощущение  холода.  Тонкогубый рот.  Плюс  к  тому  --  абсолютное
самообладание. Короче -- тип человека, который, зайдя  в  магазин
за спаржей, не позволит всучить себе одуванчики.
  -- Вы Сан-Антонио? -- сухо спрашивает он.
  -- Да, -- соглашаюсь я, чувствуя себя не в своей тарелке.
  Он  явно  знает, кто я такой, и его это совершенно не волнует.
Вообще,  сдается  мне, чтобы взволновать этого  типа,  надо  как
минимум  притащить с собой "Камасутру" со всеми  приложениями  и
дать  читать ее вслух какой-нибудь девочке классом повыше Брижит
Бардо.
  Он  проводит  меня  в свой кабинет. Большой и,  пожалуй,  даже
уютный.  Указывает мне на стул, сам садится в кресло. Закуривает
сигарету в мундштуке, длинном, как титул.
  Чувствую,  что  начинаю  закипать,  но  сдерживаюсь.  Надо  бы
попытаться  как-то вступить с ним в контакт, с  этим  типом,  но
сказать  мне решительно нечего, и потому я предоставляю событиям
развиваться своим чередом.
  --  Дюбон  звонил  мне  утром, -- наконец  неторопливо  изрекает
господин  Цезарь. -- Насколько я понимаю, вас интересует грузовик
с  фирменным знаком "Белый крест", двигавшийся по шоссе Париж  --
Гренобль в ночь на восьмое. Это так?
  -- Точно, -- слегка ошалело подтверждаю я.
  --   Собственно,  это  Дюбон  вспомнил,  что  одна  из  местных
транспортных  фирм  использует в  качестве  марки  белый  крест,
изображенный на дверцах грузовиков, -- поясняет детектив.  --  Ну,
он  и  посоветовал нам покопать с этой стороны. --  Он  открывает
ящик  стола  и  извлекает зеленую папку. --  Срочный  розыск  дал
следующие результаты...
  Я  впиваюсь  в  него  взглядом, но он,  будто  нарочно,  чтобы
поиграть  у  меня на нервах, неторопливо поправляет в  мундштуке
сигарету, потом тщательно стряхивает пепел с лацканов пиджака...
  --  Итак,  грузовик  фирмы  "МАК",  принадлежащий  транспортной
конторе "Боннэ", расположенной по адресу: улица Кювье, дом один,
действительно  работал  в  ночь  на  восьмое  на  линии  Лион  --
Гренобль. Точнее, Гренобль -- Лион. В Гренобль он прибыл накануне
с  грузом  фруктов  из долины Роны. Выехал же оттуда,  груженный
бумагой,  принадлежащей  министерству  финансов,  и  должен  был
доставить ее в Рон-де-Кле.
  -- Что? -- подпрыгнув, хриплю я.
  --  Вы не расслышали? -- флегматично осведомляется Цезарь. Держу
o`ph,  он  будет  хранить  олимпийское  спокойствие,  даже  если
посадить его голым задом на куст репейника.
  -- Что за бумага?!
  --  Чистая  бумага,  с  водяными знаками,  предназначенная  для
печатания денежных купюр, -- поясняет сыщик.
  Вот  оно! Я нашел, ребята, наконец-то я нашел! Компер знал  об
этом  транспорте. Его сообщники должны были взорвать грузовик  и
похитить груз. Даже если это был всего один рулон -- из полусотни
килограммов   бумаги   можно  напечатать  приличное   количество
деньжат!
  -- Грузовик прибыл к месту назначения? -- спрашиваю я.
  --  Разумеется,  --  кивает Цезарь. -- Во  время  транспортировки
было    отмечено   лишь   одно   происшествие,   и   то   весьма
незначительное: раздавили собаку.
  -- Господи, как вам удалось все это раскопать?
  --  Ничего  особенного, -- пожимает плечами  мой  собеседник.  --
Просто посчастливилось быстро найти шофера. Он все и рассказал.
  --  Классная работа! -- не могу я сдержать восхищения. -- Примите
поздравления. Сколько я вам должен за помощь?
  --  Ничего,  -- снова пожимает плечами детектив. -- Дюбон  --  мой
старый  друг, я ему многим обязан. Разве что... если  мне  однажды
понадобится ваша помощь -- вы ведь не откажете?
  --  Можете  не  сомневаться, -- я улыбаюсь. --  А  мне-то  всегда
казалось,   что   частные   детективы  занимаются   в   основном
супружескими изменами...
  --  И  этим тоже, -- подтверждает Цезарь. -- Работаем, где можем,
господин  комиссар. Семейные дела не хуже других --  в  них  тоже
должен  кто-нибудь  разбираться. -- Он протягивает  мне  визитную
карточку. -- Если смогу быть вам чем-нибудь полезен...
  Кладу визитку в карман, прощаюсь и ухожу. Он и не думает  меня
провожать.     Остается    сидеть,    по-прежнему    великолепно
непроницаемый. Я, впрочем, догадываюсь, что его бесстрастность --
не   более  чем  образ,  раз  и  навсегда  выработанный,   чтобы
впечатлять клиентов. Что-то подсказывает мне, что на самом  деле
он совсем не такой.
  Лжестудент  из  Оксфорда  ждет меня в  приемной.  Вежливо  ему
кланяюсь. В ответ он отвешивает мне поклон, достойный метрдотеля
из китайского ресторана.
  Спускаюсь по темной лестнице, мысленно прыгая от радости.  Еще
бы  --  такой шаг вперед! От возбуждения делаю этот шаг на  самом
деле  и... едва не качусь вниз по ступенькам. Тут такой мрак,  что
сам  черт  ногу сломит. Ищу в карманах фонарик и, враз облившись
холодным  потом,  вспоминаю, что оставил его  в  тайном  погребе
господина Компера.



  Я  разражаюсь проклятиями по поводу собственного маразма.  Это
ж  надо так сесть в лужу! Теперь остается только разбрасывать за
собой собственные визитные карточки, и ваш добрый приятель  Сан-
Антонио  будет вылитый Мальчик-с-Пальчик -- чем он там  швырялся,
камешками или горошинками? Уж и не помню, да и не в том дело.  А
вот  если  Комперу  сегодня стукнет в голову  заглянуть  в  свой
тайник,  то  фонарик  мой  он найдет  в  два  счета.  Тут  такое
начнется!  Не-ет,  единственный выход --  вернуться  в  погреб  и
отыскать проклятый фонарь!
  Прыгаю  в  джип  --  и  полный вперед! Улицы  проскакиваю,  как
метеор,  и  до  железного занавеса добираюсь в рекордное  время.
Второпях едва не проскакиваю мимо -- фонарей в этой части  города
кот  наплакал. Впрочем, некоторые все-таки горят, от  чего  ночь
j`ferq   наполненной  кошмарами:  кладбищенские  кресты   сквозь
кованую  решетку отбрасывают на улицу причудливые тени (обратите
внимание:  даже в такой ответственный момент я не могу  обойтись
без поэтического образа).
  Вновь  извлекаю  из кармана свой "сезам", и, как  и  следовало
ожидать,  через пару секунд занавес открывается.  Тут  же  снова
кляну  себя  за неосторожность: впопыхах забыл даже осмотреться.
Определенно,  пора  вместо  джипа  заказывать  себе  кресло   на
колесиках: это уже даже не дилетантство, а полная деградация. Ну
да  вроде  все спокойно. Вот уж истинно: дуракам везет.  Зажигаю
спичку и осматриваюсь: может, фонарь где-нибудь поблизости? Увы,
его  нет.  На  ощупь влезаю в сарай, добираюсь  до  псевдовесов,
открываю трап и, считая ступеньки, осторожно спускаюсь вниз. Вот
последняя.  Однако  при  следующем шаге  нога  моя  вместо  пола
наступает на что-то мягкое. Снова зажигаю спичку и в ее пляшущем
свете вижу тело человека. Рядом -- мой фонарь.
  Значит,  кто-то все же решил сюда наведаться. Включаю  фонарь.
Вот мы и встретились второй раз с месье Компером. Кто же это его
так невежливо? Труп еще теплый, из раны в затылке течет кровь.
  Стало  быть,  ситуация осложнилась. Что-то в  банде  не  слава
богу.  Не торопясь поднимаюсь по лестнице, раздумывая, могли  ли
соседи что-нибудь услышать? По идее, в таком тихом квартале кто-
нибудь мог обратить внимание на звук выстрела...
  Прежде чем покинуть помещение, закрываю за собой трап,  и  тут
мое  внимание  привлекает деталь, которую я  в  прошлый  раз  не
заметил.  От псевдовесов отходит тонкий электрический  шнур.  Он
проложен в щели, выдолбленной в полу, и заметить его практически
невозможно,  если у вас не орлиный взгляд. Но это  как  раз  мой
случай,  о  чем  создатели  данного чуда  техники,  конечно,  не
догадывались. Шнур пропадает в стене, и мне чертовски  интересно
проверить, куда он меня приведет. Это след, да еще какой!  Держу
пари:  предо  мной  не  что  иное, как сигнализация,  призванная
предупредить кого надо, что в тайник лезут без приглашения.  Вот
только  кого  надо?  Компера,  надо  полагать?  Все-таки   гараж
принадлежит  ему.  Стало быть", он знал,  что  у  него  побывали
визитеры.
  Выбираюсь  из  сарая  и  осматриваюсь.  Ближайшее  строение  --
низенький  одноэтажный  домишко справа.  Иду  к  нему  и  звоню.
Молчание.  Мне  не привыкать -- жду. Минуту спустя различаю  звук
шагов.  Открывает парнишка, низенький и тощий, как  жокей.  Руки
его  болтаются едва ли не ниже колен, а выражение лица --  как  у
человека, который месяц назад продал вам тонну гнилой редиски  и
вдруг  обнаруживает,  что вы сидите напротив  него  в  автобусе.
Смотрит  так,  будто мы давно знакомы и меньше всего  он  ожидал
увидеть здесь именно меня. Чего это он?
  --  Ба!  --  восклицаю я, всмотревшись попристальнее. --  Старина
Три Гроша!
  Конечно,  я его знаю. Маленький бродяжка с Монмартра.  Деловым
стал в том возрасте, когда его сверстники еще читали неприличные
журналы   и  ухаживали  за  подругами  своих  матерей.  Торговал
кокаином, потом пустился в спекуляцию оружием, но все по мелочи.
За это и получил свое прозвище. Ну и еще за рост. Помню, однажды
при  задержании  мне пришлось его слегка пристукнуть,  чтобы  не
дергался. Он мычал, как теленок -- при его субтильности это  лишь
усиливало впечатление, что я ударил ребенка.
  И  вот он стоит в дверях -- бледный, взволнованный, кадык ходит
ходуном.  Не  сомневаюсь:  он  предпочел  бы  увидеть  жандарма,
ростовщика или даже своего исповедника, только не блистательного
комиссара  Сан-Антонио.  Я вталкиваю его  внутрь,  вхожу  сам  и
каблуком  захлопываю  дверь.  Оказываюсь  в  узенькой  прихожей,
opnbnmbxei  прокисшим супом. Направо сквозь открытую дверь  вижу
комнату,  которая, судя по всему, служит одновременно  спальней,
кухней,  гостиной,  столовой, а при случае  и  борделем.  В  ней
воняет  табачным  пеплом,  шлепанцами, кислятиной  и  прогорклым
салом.
  --  Тут и живешь? -- интересуюсь я. Три Гроша немного приходит в
себя.
  --  Чем  обязан  вашему  визиту?  --  осведомляется  он,  силясь
улыбнуться.   Без  особого,  впрочем,  успеха.  Так,   наверное,
улыбается человек, когда ему вскрывают живот.
  --  Догадайся,  --  предлагаю  я. У  этих  парней  обычно  такая
биография,  что простенький вопрос вроде этого производит  в  их
мозгах полный кавардак.
  --  Я...  я  не  знаю...  --  бормочет он,  багровея,  как  пылающая
головешка.  --  Положа руку на сердце, господин комиссар,  --  моя
совесть чиста. Ей-богу!
  --  Ну прямо маленький святой Жан, -- ухмыляюсь я, усаживаясь  в
кресло,  которое жалобно стонет под моим весом.  Так  ты,  стало
быть, решил лионцем заделаться? Не больно-то шикарный городишко,
не находишь? Да еще местечко выбрал -- сплошное веселье. Особенно
это кладбище напротив... По парижской суете не тоскуешь?
  Он  напряженно  улыбается, ожидая, что лихорадочно  работающие
мозги  подскажут нужную мысль -- я прямо вижу, как они шевелятся.
Но напрасно -- ничего не придумывается.
  -- Так что ты тут поделываешь, Три Гроша?
  -- Я работаю... -- лепечет он.
  -- Браво! И в какой же области, если не секрет?
  -- Я коммивояжер.
  --  Что  же  ты  продаешь, сокровище мое?  Поделись  со  старым
знакомым.  Святые картинки? Или, может, "томпсон" с  укороченным
стволом?
  -- Вы ошибаетесь, господин комиссар. Я чист.
  --  Как  зовут  твоего  шефа? Случаем,  не  Компер?  Его  кадык
застывает, потом медленно опускается, будто он его проглотил.
  -- Что вы... но... я...
  Чтобы  прочистить ему мозги, отвешиваю удар -- легкий, но  этот
слабак тут же валится как сноп.
  --  О, господин комиссар, -- бормочет он, поднимаясь на ноги,  и
глаза его наполняются слезами.
  --  Опять  то же самое, -- замечаю я. -- Стоит прищемить пальчик,
и ты уже хнычешь, а?
  -- Что я такого сделал?
  --  А это я тебе с удовольствием объясню, мой ангел. Сделал  ты
то  же самое, что один французский король, -- помнится, его звали
Филиппом Красивым. Фальшивую монету.
  Это  зрелище стоило бы показать по цветному телевидению.  Щеки
у  парня  становятся светло-зеленого цвета и  вваливаются,  губы
белеют. Он съеживается, как котлета в забегаловке.
  -- Я... я... я... -- лепечет он.
  --  Не ты один, конечно, -- киваю я. -- На это ты не способен. Но
в  деле  ты участвуешь, это точно. -- Достаю из кармана  сотенный
билет  и  читаю текст, напечатанный в нижнем углу:  --  "Подделка
карается  пожизненной  каторгой".  Слышишь,  малыш?  Тут  так  и
написано -- "пожизненной". Это тебе о чем-нибудь говорит?
  Похоже, Три Гроша слегка приходит в себя.
  --  Не знаю, о чем это вы, -- упрямо заявляет он. Раздумываю, не
стукнуть ли его еще разок, но по здравом размышлении отказываюсь
от  этой мысли. Что с него возьмешь? Разревется, вот и все дела.
Терпеть  не могу, когда взрослый мужчина плачет. Слезы труса.  К
тому  же  историей  с фальшивыми деньгами я его  и  так  неплохо
ophqrsjmsk. Попробуем теперь зайти с другой стороны.
  --  Пожизненная  каторга, Три Гроша, -- штука, что  и  говорить,
невеселая.  Но  есть  кое-что и похуже для здоровья.  Гильотина,
например. Как считаешь?
  --  А  никак. Вы же знаете, господин комиссар, я в мокрые  дела
не лезу.
  Знаю, конечно. Я ведь уже говорил вам: Три Гроша -- всего  лишь
шестерка.  Ничего  не  поделаешь: есть  люди,  которые  покупают
"роллс-ройсы",  и  люди, которые их обслуживают.  Но  это  между
нами. Пока что я разыгрываю наивность.
  --  Понятия  не  имею,  малыш. Точнее, знаю,  что  твой  Компер
сыграл  в ящик. Аккурат в той хибаре, что рядом с твоей.  Такая,
понимаешь, неприятность: ему пуля в чердак залетела.
  Три Гроша подскакивает, как карп на сковородке.
  -- Мертв?! -- восклицает он.
  Что  исчерпывающе доказывает -- для меня, по крайней мере, --  о
смерти Компера он не знал.
  -- Мертв... -- обалдело повторяет он.
  --  Именно,  -- подтверждаю я. -- Причем заметь: погиб  он  из-за
тебя.  Сигнализация-то к тебе ведет -- скажешь, нет? Я,  когда  в
половине  двенадцатого туда полез, ее по нечаянности и  включил.
Ну а ты, известно: чуть что не так, начинаешь выкручиваться. Тут
же предупредил либо Компера, либо кого другого. Я так думаю, что
именно кого другого. Этот другой туда заявился, обнаружил, что в
тайнике побывали, и уж сам вызвал Компера. Там они и объяснились
по-крупному. Я даже догадываюсь, по какому поводу.  Из-за  того,
что  шеф твой от большого ума заявил о краже своей машины. Решил
таким  образом  обезопасить себя на случай  провала.  Остальные,
понятно,  узнали об этом только сегодня -- вот и представили  ему
счет.
  Замолкаю,  вытирая потный лоб. Великолепный пролетарский  пот!
Что  и  говорить, потрудился я на славу. Выкладывал я  все  это,
естественно, для себя, чтобы упорядочить мысли, --  не  для  Трех
Грошей же мне было распинаться! Вот уж, действительно, последняя
тварь, созданная Господом! Однако информацию в себя всосал,  как
свинья помои, -- интуиция у этого подонка о-го-го! Видели  бы  вы
его после того, как я закончил монолог! Можно было подумать, что
к  нему  подключили  вибратор. Надо  было  ковать  железо,  пока
горячо.
  --  Так  что,  дорогуша, оставшиеся тебе годы ты  проведешь  на
каторге,  -- заключаю я. -- Там и будешь сидеть, пока не растаешь,
как килограмм масла, пересекший пешком Сахару.
  Ноги  его  не держат -- он буквально падает на стул.  Настоящая
тряпка, человеческий ошметок. Решаю добавить кое-какие детали  в
нарисованную мной пессимистическую картину.
  --  Ты  не  волнуйся,  Три  Гроша, без  внимания  тебя  там  не
оставят. Я шепну кому надо пару словечек.
  --  Умоляю, господин комиссар, поверьте: я здесь ни при чем.  В
мои обязанности входили только поездки.
  -- Что за поездки? Куда?
  Охотнее  всего  в  этот  момент  я  бы  запечатал  себе  пасть
собственным  кулаком, но было уже поздно.  Черт,  не  удержался!
Сорвалось!  От  усталости,  не иначе.  Золотое  правило:  нельзя
перебивать клиента, если он начал колоться. Он может сообразить,
что  ты ни черта не знаешь, а просто берешь его на пушку. Так  и
произошло.  Три Гроша запнулся и уставился на меня, моргая,  как
каменный карп. "Поездки..." -- задумчиво повторил он, витая мыслями
где-то совсем в другом месте.
  Тут  я  не выдерживаю, хватаю его за грудки и швыряю  прямо  в
кухонный буфет. Он приземляется точно на полку. Колокольный звон
p`qq{o`~yhuq на мелкие кусочки стекол напоминает мне  пасхальное
утро. С верхних полок ему на голову сыплется посуда. Он оглушен,
окровавлен, задыхается, плачет и стонет.
  Подхожу к раковине, наливаю в миску воды и выплескиваю  ему  в
физиономию. Три Гроша очухивается.
  --   Эй,  ты,  дерьмо,  выбирайся  оттуда  и  постарайся   быть
человеком,  --  насмехаюсь  я.  --  Твои  стоны  унижают   мужское
достоинство. Или что там у тебя вместо него?
  Он с трудом спускается на пол.
  --  Ну  вот,  а  теперь переведи дыхание и садись  за  стол,  --
командую я. -- Если будешь умничкой и выложишь все, что знаешь, я
отсюда уйду и забуду, что ты существуешь на белом свете. Если же
нет  --  придется  еще раз напомнить, что на свете  существую  я.
Валяй.
  Мальчишеская  физиономия Трех Грошей искажается.  Я  буквально
вижу, как на беднягу наваливается сильный, кошмарный, чудовищный
страх.  Но  боится он не меня -- похоже, он даже не слышит  того,
что  я  говорю. Такое ощущение, что до него вдруг дошло:  именно
сейчас, сию минуту, он подвергается такой невероятной опасности,
перед которой все мои угрозы -- наплевать и забыть.
  Я снова его слегка встряхиваю:
  --  Ну  что,  дружок,  будешь говорить или приложить  тебя  еще
разок?  Ты  ведь  боишься  побоев, верно,  малыш?  Ты  похож  на
пипетку:  стоит  чуть нажать -- тут же отдаешь все,  что  у  тебя
внутри.
  И  тут  Три  Гроша мертвой хваткой вцепляется в мою  куртку  и
приближает пасть к моему уху.
  -- Уведите меня, -- шепчет он. -- Скорее. Уйдемте отсюда.



  Три  Гроша  медленно  отпускает  мою  куртку.  Наши  глаза  не
отрываются друг от друга. И в его взгляде, как в книге, я  читаю
весь ужас, который мучает этого человечка.
  -- Уведите меня, -- снова бормочет он.
  Я  размышляю.  Стало  быть, какая-то опасность  таится  совсем
рядом.  Кто-то нас слышит и подстерегает. Когда я появился,  Три
Гроша  об  этом  знал и его это не пугало -- напротив,  заставило
сделать   попытку  разыграть  из  себя  крутого  парня.  Жалкую,
конечно,  но для него и это прямо-таки подвиг. А вот в  процессе
нашей   дружеской  беседы  до  него  доперло,  что  этот  некто,
казавшийся  ему  скорее  поддержкой, на  самом  деле  смертельно
опасен и он, следовательно, влип по самое некуда.
  Пока  я  предаюсь размышлениям, рука моя автоматически  ныряет
под   куртку  и  выпускает  на  свободу  пушку.  Действие  чисто
рефлекторное:  я  всегда  это делаю в первую  очередь,  когда  в
сознании зажигается красный сигнал. Тем не менее Трем Грошам вид
здоровенного ствола в моей лапе придает уверенности.  Его  глаза
обращаются  к  коридору.  Тут  до меня  доходит,  что  внезапное
молчание,  установившееся между нами,  должно  выглядеть  весьма
подозрительно  --  если,  конечно,  тот,  кого  так  боится   мой
собеседник, не полный идиот.
  --  Хорошо,  -- громко заявляю я, -- раз говорить ты  не  хочешь,
придется  прихватить тебя в полицейский участок. Посмотрим,  что
ты там запоешь.
  Я  ему  подмигиваю. Он находит силы ответить  мне  тем  же  и,
понимая, что от него требуется, бурно протестует:
  --  Но  я же вам говорю, господин комиссар: я ничего такого  не
сделал. Почему вы мне не верите?
  -- Давай-давай, шевели конечностями!
  План у меня простой: прыгнуть в коридор и обстрелять все,  что
покажется  подозрительным. Увы, даже в самые гениальные  проекты
жизнь  всегда  вносит  свои  коррективы.  В  данном  случае  они
получают   воплощение   в   чьей-то   руке,   которая   внезапно
высовывается  из-за  двери, держа в пальцах  предмет,  отдаленно
напоминающий  некий  экзотический фрукт. Я,  правда,  никому  не
советовал  бы  его  пробовать. К счастью,  рефлекс  сработал,  и
прежде,  чем  таинственная рука рассталась со своим приношением,
ваш  друг  Сан-Антонио  уже валялся за углом  буфета,  прикрывая
руками  голову.  В закрытом помещении граната способна  устроить
такой   кавардак,  какой  и  не  снился  даже  самой   бездарной
домохозяйке.
  Действительность оправдала мои самые худшие ожидания.  Тарарам
был  такой,  что  секунд на десять я практически  оглох.  Однако
постепенно   чувства  стали  возвращаться  ко   мне,   и   я   с
удовольствием  убедился,  что  по  крайней  мере  эта  опасность
миновала: меня даже не поцарапало.
  К  сожалению,  об остальных предметах, находившихся  в  кухне,
этого  не  смог  бы  сказать даже самый  неисправимый  оптимист.
Мебель  переломана,  будто  здесь  вздумало  порезвиться   целое
семейство  слонов. Три Гроша стоит прислонившись к стене.  Такое
ощущение,  что  после взрыва он стал еще меньше. Взгляд  у  него
бессмысленный,  а  губы белее, чем у мертвеца.  Он  держится  за
живот, силясь зажать огромную рану, и я с ужасом смотрю, как его
кишки вываливаются на пол, заливаемые потоками крови. Он получил
свое  --  такие  раны не зашиваются. Разве что напичкать  беднягу
формалином  и  выставить  в анатомическом  театре.  Еще  секунду
спустя  он  испускает  вздох, руки соскальзывают  с  живота,  он
падает на пол и затихает.
  Начиная  с  появления  из-за двери руки  с  гранатой  все  это
заняло  времени даже меньше, чем потребовалось бы вашему лучшему
другу Сан-Антонио, чтобы победить добродетель вашей супруги.
  Я  обнаруживаю, что стою, совершенно обалдев, а в голове  моей
вертится  единственная мыслишка: такое бывает только в  романах.
Спохватываюсь,  что  у  меня  остались  еще  кое-какие  делишки,
требующие  завершения, перепрыгиваю через труп  и  выскакиваю  в
коридор.  Иду  к  двери, ведущей в маленький заброшенный  садик.
Вокруг  пусто,  но  в глубине садика замечаю  открытую  калитку.
Выбираюсь  через нее на улицу -- как раз вовремя, чтобы  заметить
отъезжающую  черную  машину.  Это  не  <ДС".  Гнаться   за   ней
бессмысленно:  пока  я  добегу  до  своего  джипа,  ее  и   след
простынет.  Прочесть номер тоже не удается --  все-таки  ночь  на
дворе,  а фары этот стервец предусмотрительно не зажег. Испускаю
страшное проклятие и возвращаюсь в дом.
  В  коридоре на стене висит допотопный телефон. Звоню в полицию
и  прошу  соединить  с  главным комиссаром  Матэном.  Мы  давние
приятели; он хороший парень и дело свое знает.
  -- Алло, Матэн?
  -- Кто говорит?
  -- Сан-Антонио.
  -- Не может быть.
  --  Дружище, ты еще не привык, что со мной все может быть? Даже
присутствие в этом паршивом городишке.
  -- Когда увидимся?
  -- Скоро.
  -- Ты зайдешь?
  --  Наоборот.  Ты  ко  мне  приедешь. И немедленно.  Удивленное
молчание.
  -- А ты где? -- спрашивает он наконец. Диктую адрес.
  -- Что-нибудь случилось?
  --  У  меня  --  нет.  А  вот кое у кого  из  моих  знакомых...  --
Неприятности? -- Были. Но для них уже закончились.
  -- Все-таки -- что случилось?
  --  Слушай!  --  взрываюсь  я.  -- Ты  можешь,  в  конце  концов,
приподнять свою толстую задницу?
  -- Ладно-ладно. Не кипятись. Еду.
  Пожимаю  плечами.  Ох уж эти провинциальные сыщики!  Лентяи  и
бездельники.  Им  только что не луну с неба приходится  обещать,
чтобы заставить пошевелиться.
  Ладно, проехали. Звоню Ричу.
  --  А-а,  это  ты!  -- возбужденно кричит он.  --  Быстро  диктуй
адрес, куда там тебя занесло, и не двигайся с места. Я тебя  уже
два  часа  разыскиваю. Сам, понимаешь, куда-то запропастился,  а
потом будешь на каждом углу трепаться, что мы тут импотенты.
  --  Ничего,  тебе поволноваться полезно. Ну, рожай. Что  там  у
тебя?
  --  Нашли  машину. В Лионе. На набережной. Полицейский патруль.
Сунули  в  нее  нос  -- пусто. Тут видят -- к  ней  какая-то  дама
подходит.  Они,  понятно, спрашивают, не ее ли  это  тачка.  Она
отвечает,  что  нет. Ну, ребята объяснили, что это  ее  счастье,
поскольку  машина  краденая и иначе красотку бы  забрали,  да  и
отпустили ее с миром. Что скажешь?
  -- Думаю, то же, что и ты.
  -- А конкретнее?
  --  Интересно,  где  вы  для патруля таких остолопов  находите?
Может, специально выращиваете?
  --  Я  всегда знал, что ты о нас высокого мнения. Но  все-таки:
чем мы заслужили столь лестный отзыв?
  --  Если  к  машине  подходила  воровка,  твои  идиоты  в  кепи
попросту предупредили ее об опасности. Разве не так?
  -- Пожалуй...
  -- Как она хоть выглядела, эта красотка?
  -- Молодая вроде...
  --  Потому твои петушки так и раскукарекались? Она, кстати,  не
в синем была?
  -- Точно.
  --  Ладно,  возьми этих идиотов, составьте подробное  словесное
описание и разошлите по всем постам. Пора ее задерживать.
  -- Договорились.
  Вешаю  трубку, пребывая в полной растерянности. Похоже,  мосты
между  мной и девицей в синем окончательно разведены.  При  этом
она   осталась  для  меня  столь  же  таинственной,  как  улыбка
леонардовской Джоконды (а он неплохо образован для  полицейского
комиссара, этот Сан-Антонио, не правда ли?). Все, кто мог меня к
ней привести, мертвы; сама она уже знает, что я иду по ее следу.
Хватка у нее железная; для того чтобы я в этом убедился,  ей  не
было  нужды даже швырять в меня гранату. Хотя и это сделала тоже
она -- на руке, просунувшейся в кухню, я успел заметить кольцо  с
большим  синим  камнем. Красавица ждала меня;  ей  не  терпелось
отправить  такого  отличного парня к  малышам  с  крылышками  за
спиной. Да, чтобы познакомиться с бабой такого класса, не  жалко
отдать половину ваших сбережений!
  Обследую  помещение. На первом этаже две комнаты, обставленные
бросовой  мебелью.  В одной из комнат нахожу  на  вешалке  синий
плащ.  На ночном столике -- румяна, пудреница, заколки для волос.
На кровати -- маленький чемоданчик из свиной кожи. Открываю его и
торопливо  стукаю  себя  в подбородок,  чтобы  вернуть  отвисшую
челюсть  в  исходное  положение. Он доверху  набит  купюрами  по
пятьсот   франков.  Судя  по  всему,  тут  миллионов  пятьдесят.
Прилично.  Голову даю на отсечение, что это именно моя  Джоконда
nqr`bhk` такой царский подарок -- не было времени прихватить  его
с  собой.  Тем  не менее что-то не припомню я, чтобы  кто-нибудь
даже  в  отчаянной  ситуации  вот так,  запросто,  разбрасывался
подобными суммами.
  Разве  что... разве что на самом-то деле грош им цена в базарный
день.  Естественно, такое может быть только в том  случае,  если
деньги  фальшивые.  Тогда  -- да; тогда человек  в  экстремальной
ситуации скорее прихватит свою зубную щетку или запасные  трусы,
чем этакое барахло.
  Смотрю  купюру  на  свет. На первый взгляд  все  в  порядке  --
деньги   как   деньги.  Достаю  из  бумажника   свою,   кровную,
пятидесятитысячную  бумажку  и  принимаюсь  сравнивать.  Процесс
длится  так  же  долго,  как  "день без  тебя"  (как  сказал  бы
поэтически настроенный Сан-Антонио в более подходящей ситуации).
Но  иногда  я  способен проявить терпение. Через  четверть  часа
становится  ясно, что глаза я пялил не зря. Исследуя  то  место,
где  изображен  толстяк в парике на фоне  Версаля,  я  на  своей
купюре насчитываю в третьем по счету здании восемнадцать окон, а
на  ассигнации  из  чемоданчика --  всего  пятнадцать.  Маленькая
деталька, но вполне достаточная, чтобы установить истину. Теперь
я  понимаю,  почему мадам в синем была так щедра с Дэдэ,  --  она
могла себе это позволить.
  Характерные звуки извещают меня о прибытии полиции.



  Главный  комиссар Матэн: полтора центнера тугого мяса,  дюжина
подбородков один на другом, голубые подтяжки и зеленый  галстук,
на  котором изображена голова испанца на фоне лунного заката.  В
довершение -- нос, свидетельствующий, что его владелец всегда  не
прочь пропустить стаканчик божоле.
  Комиссар   появляется  в  сопровождении   какого-то   худышки,
серьезного, как гражданские похороны.
  -- Ну-с, -- вопрошает он, -- что тут у тебя?
  --  Ничего хорошего, -- вздыхаю я. Потом даю ему точное описание
происшествия.  Он внимает в сосредоточенном молчании.  Затем  мы
идем навестить труп.
  --  Ты  хоть  сам-то отдаешь себе отчет, в какое дело  влез?  --
интересуется Матэн. -- Чтобы печатать фальшивки такого  качества,
надо иметь серьезное оборудование. Бумажки высший класс. Не знай
я,  что они не настоящие, -- нипочем бы не отличил. Да-а, неплохо
бы  заиметь такой чемоданчик. Хватило бы, чтобы уйти на  пенсию,
а? Представляешь -- вилла с зелеными ставнями и роскошная жизнь в
свое удовольствие! -- Он вздыхает, терзаемый тайным сожалением.
  Я неопределенно пожимаю плечами.
  --  В  конце  концов, наше дело не обогащаться,  но  наказывать
тех,   кто   хочет   это   сделать   незаконным   способом,    --
встрепенувшись, единым духом выдает Матэн и, обессилев от  столь
длинной  тирады,  переводит дух, вытирая взмокший  лоб  огромным
носовым платком. -- Кстати, ты успел продумать, как подобраться к
этой твоей синей мышке?
  --  Нет,  -- признаюсь я. -- Понятия не имею. Приметы уж  слишком
неопределенны. Разве что попробовать с другой стороны?  Найдется
у тебя хоть несколько парней не таких тупых, как остальные?
  -- Компер? -- понимающе спрашивает он.
  -- Именно.
  --  Ты прав. Имеет смысл как следует покопаться в прошлом этого
весельчака.  Может,  на  что  и наткнемся.  Если  мы  не  найдем
типографию,  из  которой  выходят эти  бумажки,  начальство  нас
слопает, не дав даже ботинки снять.
  -- Валяй, -- соглашаюсь я.
  Он   в  сопровождении  своего  тощего  помощника,  так  и   не
проронившего ни единого слова, отбывает исследовать  сарай,  где
его  ждет  еще  один труп, а я решаю позвонить  патрону  --  тот,
наверное,  уже  давно спрашивает себя, куда  это  подевался  его
любимый Сан-Антонио.
  Судя по голосу, Старик пребывает в отвратительном настроении.
  -- Это я, шеф, -- весело произношу я.
  -- Слышу, -- мрачно изрекает он.
  На  ходу  переменив настрой, выдаю ему полный доклад. К  концу
мое  настроение  немногим отличается от его --  терпеть  не  могу
рапорты, даже устные.
  --  Фальшивомонетчики -- не наша область, -- резюмирует Старик. --
Сдайте дела лионцам и возвращайтесь.
  --  Что?!  --  вырывается у меня. Не очень  вежливо,  но  Старик
переживет. Он что, с ума сошел -- возвращать меня в момент, когда
дело  наконец становится интересным? Разве отнимают тарелку супа
у голодной собаки? Больше он ничего не хочет?
  --  Вы что, плохо слышите? -- скрипит этот сморчок. -- Я жду. Для
вас есть задание. За границей.
  Я  знаю,  что  возражений он не терпит, но  тем  не  менее  не
колеблясь бросаюсь на защиту своей мозговой косточки:
  --  Слушайте,  патрон,  не  могу я сейчас  это  дело  оставить!
Считайте, что оно уже стало моим личным.
  -- А меня ваши личные дела не волнуют. Так же, как и вас мои.
  Чувствую, что дальше пререкаться небезопасно.
  --  Ладно, -- злость в голосе все же скрыть не удается. --  Когда
я должен быть на месте?
  -- Как можно скорее.
  --  Сию  секунду я все равно выехать не могу. Машина не  моя  --
кстати, ее еще надо вернуть, да и шмотки забрать...
  --  Жду  вас  завтра вечером, -- непререкаемым  тоном  объявляет
Старик и вешает трубку.
  --  Вонючка!  --  ору  я в бесчувственный аппарат.  --  Продажная
шкура! Козел!
  --   Вы   уже   кончили?   --   нежным  голоском   осведомляется
телефонистка.
  -- Нет, -- рычу я, -- только начинаю!
  И  тут  мне  в голову приходит одна вещь, о которой я,  честно
говоря,  вспоминаю не часто. Все-таки я, черт побери, не вольная
пташка  --  я  состою  на  службе  у  старой  доброй  Французской
республики, и шкура моя принадлежит государству. Так что  личная
инициатива  может  иметь место только в  том  случае,  если  она
оговорена приказом.
  Бросаю  на  закуску  еще пару ласковых слов  и  покидаю  место
действия.
  Еду к дому Дюбона.
  -- Ну у тебя и морда, -- объявляет он вместо приветствия.
  --  Есть от чего, -- хмуро киваю я. -- Патрон велит возвращаться.
Представляешь,   впервые  за  все  время  моей  клятой   карьеры
приходится бросать дело, не дойдя до финиша.
  --  Такова  жизнь, -- философски изрекает Дюбон,  --  вечно  кто-
нибудь  сует палки в колеса. Пойдем-ка пожрем, вот что. Глядишь,
и полегчает.
  Сказано  --  сделано.  Жратва -- любимый  спорт  Дюбона;  думаю,
потому  он  и  стал  хозяином отеля.  Меню  --  его  любимый  вид
литературы,  тут  он не только читатель, но  и  творец:  обожает
красивым  почерком выписывать названия блюд. Любит сам  покупать
продукты  и  смотреть, как повар колдует над соусом  из  мадеры.
Словом, проводит жизнь, пуская слюну.
  Курс  лечения  состоит из утиного жаркого и жареной  баранины.
Потом   мы  приканчиваем  еще  одну  бутылочку  бургундского   и
отправляемся  на  боковую. Поезд "Гренобль --  Париж"  отходит  в
десять утра -- стало быть, отсюда мне надо выехать в восемь.
  Просыпаюсь на заре и чувствую, что дело швах. Меня знобит,  во
рту  горечь, глаза слезятся -- все признаки болезни.  Это  еще  с
чего?  До сих пор я болел всего дважды: корью в возрасте  восьми
лет   и   воспалением  легких  в  прошлом  году   в   результате
незапланированного купания.
  Щупаю  пульс  --  он колотится как ненормальный.  Собравшись  с
силами, встаю и чувствую, что меня шатает. Голова кружится  так,
что  приходится вернуться в постель. Тем не менее вы-то  знаете,
что  между неженкой и мной такая же разница, как между  быком  и
родинкой на левой ягодице вашей супруги. Вспоминаю, что  спальня
Дюбона  рядом  с моей, и что есть мочи колочу в стену.  В  ответ
раздается такое ворчание, будто я разбудил льва.
  -- Что случилось? -- наконец рычит Дюбон.
  -- Это я. Можешь зайти?
  Через  мгновение  он  возникает в дверях  --  в  белой  пижаме,
расписанной лиловыми листьями. Попадись он в таком виде на глаза
антрепренеру  "Комеди Франсез", и ангажемент на ближайший  сезон
ему обеспечен.
  --  Чего тебе? -- без особой нежности в голосе осведомляется он.
--  Если  захотелось с утра позабавиться, вызови горничную.  Меня
лично такие развлечения в твоем обществе как-то не прельщают.
  --  Ты  что,  дубина,  не  видишь, что я  смертельно  болен?  --
прерываю я поток его пошлостей. -- Кроме шуток.
  Он  смотрит  на  меня  и понимает, что я серьезно.  Без  звука
кладет руку мне на лоб, потом заставляет открыть пасть.
  --   М-да-а,   --  озабоченно  цедит  он,  завершив  осмотр.   --
Температурка еще та. А уж глотку хоть в музее выставляй --  серо-
зеленая.  Похоже,  ты  подхватил какую-то  дрянь.  Надо  вызвать
врача.
  --  Придется,  --  соглашаюсь  я, а  внутри  у  меня  все  прямо
переворачивается  от  мысли, что подумает босс.  Наверняка  ведь
старая перечница решит, что я симулирую, -- нашел предлог,  чтобы
не возвращаться.
  --  Я  ему позвоню, -- обещает Дюбон. -- Уж мне-то он поверит.  К
тому же можно будет послать ему справку от врача. С диагнозом. А
если он такой скептик, так не слабо ему приехать и самолично  на
тебя полюбоваться. Лучше один раз увидеть...
  С  этими  словами он исчезает. Состояние у меня --  не  приведи
господь. Ощущение такое, будто в брюхо засунули горящую печку. Я
буквально полыхаю, глаза слипаются, а что касается языка -- такое
впечатление,  будто вместо него у меня во рту  надувной  матрац.
Так  паршиво,  что начинаю всерьез беспокоиться:  не  отдать  бы
ненароком концы. И что пугает больше всего, так это внезапность:
ведь еще полчаса тому назад я был абсолютно здоров!
  Мне  кажется,  что мучения мои длятся уже целую  вечность,  но
вот  дверь наконец открывается и впускает Дюбона в сопровождении
маленького старичка. На дедушке столько морщин, что больше всего
он похож на многократно чиненный аккордеон.
  Я  замечаю,  что  мой  приятель успел  сменить  свою  парадную
пижаму на более скромное одеяние.
  -- Вот доктор, -- почтительно представляет он своего спутника.
  Старикашка извлекает из допотопного саквояжа целый  арсенал  и
приступает  к процедуре, по сравнению с которой китайские  пытки
кажутся мне верхом гуманности.
  --  Аппендицит, -- выносит он наконец свой вердикт.  --  Впрочем,
посмотрим,   что  скажут  анализы.  Если  диагноз  подтвердится,
ophderq перевозить вас в клинику, в Гренобль.
  Ничего  себе -- вот так возьмут тебя тепленьким и ни за что  ни
про что вскроют брюхо!
  Врач   выписывает  рецепты,  длинные,  как  меню   в   хорошем
ресторане, и собирается уходить.
  --  Доктор,  -- проникновенно говорит Дюбон, -- месье состоит  на
государственной службе и должен был приступить к работе  сегодня
вечером. Можете вы выдать ему свидетельство о болезни?
  --  Конечно,  конечно, -- спохватывается божий одуванчик.  Пишет
нужную бумагу и прощается до вечера.
  --  Ну  и  идиоты эти врачи, -- ухмыляется Дюбон,  когда  старик
уходит.  Потом извлекает из кармана маленький флакон.  --  Ну-ка,
глотни хорошенько.
  -- Это еще что? -- удивляюсь я.
  -- Черт возьми! Пей, тебе говорят!
  Прикладываюсь  к горлышку и делаю основательный глоток.  М-да!
Вкус, как говорится, специфический. Такое ощущение, будто печень
у   меня   вывернули  на  сковородку.  Однако   боль   мгновенно
успокаивается, и я чувствую, как все мои внутренние органы будто
по мановению руки колдуна приходят в норму.
  Дюбон с улыбкой следит за моей реакцией.
  -- Ну как, лучше?
  --  Не  то слово! Ты что, не мог раньше дать мне эту штуку?  Не
пришлось бы врача вызывать...
  --  Ну  да?  А кто бы тебе тогда справку выписал, а? Трясся  бы
сейчас  в поезде, как последний кретин. Впиваюсь в него свирепым
взглядом:
  --   Ну-ка,   дружок,  признавайся:  этот  мой  так  называемый
аппендицит -- твоя работа?
  Дюбон подходит к окну, раздвигает шторы.
  -- Кто знает? -- бормочет он, задумчиво обозревая пейзаж.
  -- Ты что, спятил? А если я сдохну?
  --  Вряд  ли. Рецепт старый, проверенный. Ну а если бы  даже  и
сдох -- беда тоже невелика...
  Принимаю  единственно  возможное  решение:  успокаиваюсь.  Вот
пройдоха!  Но  как  бы  то ни было, а несколько  свободных  дней
благодаря ему у меня теперь есть.
  -- Шефу моему позвонил?
  --  Конечно,  --  кивает  он.  -- Старик,  правда,  поначалу  все
пытался меня расколоть, правда ты болен или придуриваешься? Но я
ударился  в  амбицию  и заявил, что до сих пор  меня  еще  никто
лжецом  не  называл. И что если бы он меня знал, то не  стал  бы
сомневаться.
  --   Все-таки  справку  ему  отослать  надо.  Поскольку  жребий
брошен,   я   счастлив,  как  цыпленок,  которому   удалось   не
растолстеть. А, будь что будет! Вылезаю из постели и перемещаюсь
в брюки.
  -- Что собираешься делать? -- интересуется Дюбон.
  --  Поскольку я в цейтноте, возьму для начала интервью у хозяев
фабрики в Пон-де-Кле, где производят такую хорошую бумагу.
  -- А что? -- подумав, соглашается Дюбон. -- Неплохая идея.
  Через час я на месте.
  Бесконечная кирпичная стена, как и следовало ожидать, в  конце
концов   приводит  меня  к  парадному  входу.  Навстречу  сонной
походкой  выплывает жирный парень, весь в галунах -- ни  дать  ни
взять  покойный  Геринг.  Вот только  правой  руки  не  хватает.
Интересуется, что мне угодно.
  -- Видеть директора.
  -- Он вам назначил встречу?
  -- Нет.
  Безрукий демонстрирует мне зевок, способный обескуражить  даже
бронетранспортер. Затем объясняет, что директор занят  --  всегда
занят,  пожизненно.  Если  я  правильно  понимаю,  желающие  его
лицезреть  должны лет за пятнадцать до того подавать  письменное
заявление  в  трех экземплярах и, если возможно, -- рекомендацию,
подписанную президентом и министром финансов.
  Прерываю  излияния  сонного  стража,  демонстрируя  ему   свое
удостоверение.
  --  Полиция?  --  взволнованно бормочет он, и  я  чувствую,  что
отсутствующей рукой он морально отдает мне честь.
  Три  минуты  спустя директор указывает мне на кресло.  У  него
солидный вид. У директора то есть. У кресла, впрочем, тоже.  Оба
надутые и ярко-красные. Может, они и не близнецы, но папа у  них
явно общий.
  --   В  чем  дело?  --  спрашивает  этот  великолепный  образчик
человеческой  породы.  Я, как всегда,  нашел  точное  слово:  он
именно  великолепен. Причем сам это сознает и относится к  своей
персоне с должным уважением. "Великолепие опьяняет", -- сказал бы
на моем месте Бредфорд и, как всегда, был бы прав.
  Предлагаю   ему   несколько  вопросов,   касающихся   процесса
изготовления  бумаги по заказу Французского банка.  Он  начинает
объяснять,   что  бумага  эта  изготавливается   в   специальных
помещениях. Что рабочих, занятых там, при входе обыскивают.  Что
без  сопровождающего они не могут выйти даже в туалет.  Что  все
ингредиенты  тщательно взвешиваются -- как при варке крыжовенного
варенья.  Словом, все под контролем. И невозможно, невозможно  --
вы меня слышите, господин комиссар? -- совершенно невозможно что-
либо упустить!
  Он  говорит  с  таким  убеждением, что  я  почти  начинаю  ему
верить.  Чувствую,  что пора приступать  к  делу,  иначе  поверю
окончательно.   Извлекаю  фальшивую  банкноту,  позаимствованную
вчера из чемодана, протягиваю ему и прошу немедленно отправить в
лабораторию  --  пусть проверят, на его бумаге  отпечатана  такая
привлекательная штучка или нет.
  Директор принимает ассигнацию, как бокал с ядом.
  --  К-конечно,  --  заикаясь, бормочет он, -- я могу  уже  сейчас
утверждать,  что эта бумага выпущена у нас. Но давайте  все-таки
проверим.
  Он вызывает секретаршу и просит отнести купюру в лабораторию.
  -- Ну-с, и что сие означает? -- осведомляется он затем.
  --  Ничего  особенного. Просто мы имеем все основания полагать,
что отнюдь не вся ваша продукция попадает во Французский банк:
  Директор  еще  больше -- насколько это возможно --  багровеет  и
величественно поднимается из-за стола.
  -- Месье! -- рявкает он в благородном порыве.
  --  Успокойтесь,  господин директор, -- тихо говорю  я,  --  ваша
честь  не  задета,  поскольку  лично  вас  никто  ни  в  чем  не
подозревает.   Однако  вы  сами  только  что  согласились,   что
фальшивые  деньги  отпечатаны  на  бумаге,  сделанной  на  вашей
фабрике.  Единственный  возможный вывод: при  всем  совершенстве
вашей системы контроля где-то существует утечка. Не так ли?
  Он оглушен, как бык на бойне.
  -- Да... да... хорошо... Минута проходит в молчании.
  --  Ладно,  давайте  думать,  -- наконец  предлагаю  я.  --  Вот,
например:  ваша  продукция  всегда точно  доходит  к  заказчику?
Кстати, как вы ее перевозите?
  --  В пломбированных грузовиках. Пока жалоб не было. Правда,  в
прошлом году случилось несчастье.
  -- То есть?
  --  В Морлане наш грузовик врезался в дерево и загорелся. Шофер
h  охранник  погибли.  Машина сгорела. С  тех  пор  мы  вызываем
транспорт из специализированной фирмы в Лионе.
  Я  щелкаю пальцами. Ага. Теперь понятно, из какой бумаги  были
сделаны  те  деньги, что я нашел в чемодане. Кроме того,  теперь
можно не сомневаться: мой приятель Компер имел возможность точно
выяснить время транспортировки. Следовательно, на фабрике у него
должен быть осведомитель.
  Возвращается секретарша.
  --  Лаборатория  утверждает,  что  это  наша  бумага,  господин
директор.
  На  вид  она  похожа  на  шведку: высокая,  довольно  стройная
блондинка с маловыразительным лицом. Не красавица, но  и  отнюдь
не уродина.
  Директор машет рукой, и девица исчезает.
  --  Расскажите подробнее, как осуществляется транспортировка, --
прошу я.
  -- Я звоню в Лион и заказываю грузовик.
  -- Точное время выезда вы сообщаете?
  -- Нет.
  -- Но кто-то же его знает?
  --   Только  службы  Французского  банка  --  им  надо   заранее
расставить  патрули.  Все тридцать километров  проход  грузовика
скрытно контролируется. Если на каком-то отрезке он запаздывает,
ближайший патруль едет ему навстречу.
  -- Где располагаются патрули?
  --  Как  правило,  перед большими городами.  Царон,  Бургундия,
Брон...
  Вот  и  еще  кусочек мозаики встал на место.  Теперь  я  знаю,
почему  покушение  должно было произойти  в  Ла-Гриве.  Местечко
расположено  четырьмя километрами дальше Бургундии --  достаточно
далеко,  чтобы патруль не услышал взрыва. Вместе с тем --  добрых
полчаса до следующего контрольного пункта. Выигрыш во времени.
  -- Шофер и охранник вооружены? -- спрашиваю я.
  -- Только охранник. У него автомат.
  Понятно,    зачем    понадобилась    дрессированная    собака:
вооруженные  грабители вряд ли смогли бы захватить грузовик  без
жертв,  в  то  время  как маленький песик у нормальных  людей  с
нападением  никак не ассоциируется. Да-а, ребятам повезло.  Надо
же, умудрились придавить псину, не задев детонатора!
  --  Мы  выяснили, кто знает о времени выезда, -- говорю я.  --  А
кто его определяет? Вы или банк?
  -- Банк.
  -- Как они сообщают об этом вам?
  -- Депешей.
  -- Кто, кроме вас, имеет возможность ее прочитать?
  -- Никто.
  -- Вы уверены?
  -- Абсолютно.
  --  Предположим. А что вы делаете, прочитав депешу? Уничтожаете
ее?
  --  Боже  мой, нет, конечно. Секретарша кладет ее в специальную
папку, а папку я запираю в сейф.
  Он   подходит   к  сейфу,  отпирает  его,  достает   папку   и
протягивает мне. Я отстраняю ее, не открывая.
  -- К сейфу имеет кто-нибудь доступ, кроме вас?
  --  Нет, -- уверяет он. -- Тут кодовый замок, и комбинацию, кроме
меня,  никто  не  знает.  К  тому  же,  вы  можете  счесть   это
мальчишеством,  но  я ее все время меняю. Например,  вчера  была
"Жермена". А сегодня уже "Марселла".
  Я  внимательно смотрю на мальчишечку. Да, похоже, этот тип  не
opnw|  позабавиться  с девочками. Произнося  женские  имена,  он
вновь  обретает цвет свежесваренного рака, слюнявая нижняя  губа
оттопыривается, а глазки будто подергиваются салом. Ох,  доведет
его эта невинная слабость до апоплексии!
  --  Ну  хорошо,  --  вздыхаю я. -- Спасибо  за  помощь,  господин
директор.  И  настоятельно прошу вас о  моем  визите  никому  не
говорить.
  -- Можете рассчитывать на меня.
  --  Хочу,  чтобы вы поняли, -- настаиваю я. -- Если  я  говорю  --
никому, это значит -- никому. Без исключений.
  Проникновенно смотрю ему в глаза. Багроветь ему уже некуда,  и
он  от возмущения начинает буквально раздуваться. Поняв, что еще
минута -- и он попросту лопнет, я встаю, отвешиваю поклон и иду к
двери.
  --   Ваше  молчание  особенно  важно,  потому  что  дело  очень
серьезное,  --  бросаю  я на прощание. -- Не говоря  о  нескольких
миллионах,  потерянных государством, в нем уже по  меньшей  мере
пять трупов. Я бы не хотел, чтобы вы стали шестым.



  Погода  становится  все лучше. Уже из-за одного  только  этого
великолепного солнца Дюбону стоило заставить меня  сыграть  роль
больного.  Да  уж,  парень он не промах. Это же  надо  --  суметь
устроить приятелю натуральный аппендицит только для того,  чтобы
дать ему возможность продлить свой отпуск! До сих пор я полагал,
что  такое встречается лишь в книгах, да и то -- только  в  моих.
Что, конечно, в немалой степени повышает их тиражи.
  Вдыхаю  полной  грудью. Ничего не скажешь, этот  воздух  стоит
того,  чтобы  им  дышать.  Медленно,  торжественным  шагом,  как
гладиатор-победитель,   пересекаю   обширный   фабричный   двор.
Безрукий  сторож торопится мне навстречу. Ради меня он пригладил
усы и поправил козырек фуражки.
  --  Позвольте доложить, господин комиссар, -- говорит он, --  что
раньше я был жандармом.
  Сдерживая  нарождающуюся веселость, уверяю его, что  я  так  и
думал  --  видна хорошая наследственность. Взгляд его  становится
влажным; возможно, и не только взгляд.
  --   Двадцать  лет  беспорочной  службы,  --  рапортует   он   и
принимается рассказывать о себе. Сначала он служил  в  Юра.  Его
шеф  принуждал мальчишек-пастухов к содомскому греху,  и  он  на
него донес.
  --  А  что  бы  вы сделали на моем месте, господин комиссар?  --
вопрошает он. -- Тем более что сам-то я педиком не был...
  -- Еще бы.
  Потом   он  излагает  историю  с  мотоциклом,  из-за  которого
лишился руки, и переходит к здоровью своей благоверной. Но тут я
его прерываю:
  --  Вы  прожили достойную жизнь, посвященную стране и долгу,  --
добродетелям,  которые  являются лучшим  украшением  французской
нации.  Эхо  "Марсельезы"  звучит  в  вашем  сердце.  Кстати,  --
добавляю  я  менее торжественно, но более интимно, --  где  живет
секретарша вашего директора?
  -- Над булочной Бишоне.
  --  Я  вами доволен, -- заявляю я самым прочувствованным  тоном,
на который способен, возложив ему руку на плечо.
  Он  вытягивается  в струнку, пожирая глазами  мою  удаляющуюся
спину.
  "Бишоне  и  наследник", -- гласит надпись на вывеске  булочной,
выполненная  классическим античным шрифтом. Рядом с магазином  --
dbep|,  ведущая  в  жилую  часть  дома.  Вхожу.  Передо  мной  --
лестница, ведущая на второй этаж, но тут я спохватываюсь, что не
знаю  имени девицы. Можете считать меня круглым дураком, но  эту
маленькую подробность я совершенно выпустил из вида.
  Даю задний ход и захожу в булочную.
  --  Здравствуйте,  мадам, -- вежливо приветствую  я  гору  мяса,
восседающую на табурете за мраморным прилавком.
  Мадам  поднимает  на меня коровьи глаза. Судя  по  всему,  она
слишком  много  глядела  на  проходящие  поезда,  отчего  у  нее
развился  острый конъюнктивит. Губы ее украшают толстые  усы,  а
подбородок  обрамляет небольшая бородка. На  вид  она  столь  же
индифферентна, как пакет сушек.
  -- А, -- равнодушно отзывается она.
  -- Давно здесь живете? -- осведомляюсь я.
  Жирный подбородок дрожит от с трудом подавляемого зевка.
  -- Сколько человек живет в доме? -- настаиваю я.
  --  Огюст и Фернан, -- говорит она и скромно добавляет: -- А  еще
я.
  Огюст и Фернан меня не интересуют.
  -- А кто снимает в доме квартиры?
  --  Я,  Огюст и Фернан, -- повторяет она менее скромно, но столь
же терпеливо.
  -- Это понятно. А кто еще?
  -- На втором этаже больше никого.
  Меня  охватывает непреодолимое желание засунуть каравай  хлеба
ей в глотку, а второй -- куда-нибудь еще, но я вспоминаю, что Сан-
Антонио  --  прежде всего джентльмен. А джентльмен  должен  вести
себя  с  дамами  как светский человек. Стискиваю  кулаки,  чтобы
избежать  искушения сомкнуть пальцы на ее шее, и  самым  елейным
тоном спрашиваю:
  -- А на первом?
  --  На  первом?  --  раздумывает она. --  Господин  Этьен  живет,
только он на прошлой неделе умер. А напротив -- мадемуазель Роза,
секретарша. На фабрике работает.
  Изображаю широкоформатную улыбку:
  -- Роза, а дальше?
  -- Роза Ламбер.
  --  Сердечное вам спасибо, дорогая мадам, -- сюсюкаю я, -- как бы
я хотел, чтобы меня всегда так понимали.
  С этими словами я покидаю булочную.
  Снова   войдя  в  дом,  вижу  на  первом  этаже   две   двери.
Прикрепленная  на  одной из них визитная карточка  уверяет,  что
мадемуазель Роза Ламбер живет именно здесь. Мой "сезам",  как  и
следовало  ожидать, за считанные секунды находит  общий  язык  с
дверным замком. Вхожу и тщательно запираюсь на два оборота ключа
не  потому, что я пуглив, а просто именно так дверь была заперта
до   меня.  Осматриваюсь  и  присвистываю  от  удивления.  Такое
ощущение,  что  я  нахожусь в витрине "Галери  Лафайет":  сверху
донизу тут все пахнет дорогими покупками. Мебель великолепная  и
совсем  новая  --  впрочем, на мой вкус она слишком  помпезна.  В
одном  углу  --  роскошный радиоприемник,  проигрыватель  и  гора
пластинок.
  Заглядываю  в  спальню,  задерживаю  взгляд  на  шестиспальной
кровати,  потом  перебираюсь на кухню.  Оценив  ее  великолепие,
возвращаюсь в гостиную и комфортабельно располагаюсь в кресле.
  Да-а,  деньжата  в этом доме водятся. Причем, судя  по  всему,
завелись   они  не  так  уж  давно.  Либо  на  крошку  свалилось
неожиданное  наследство,  либо она подцепила  индийского  раджу,
разбрасывающего монету не глядя.
  Протягиваю  руку,  чтобы подтянуть к себе передвижной  бар  на
jnkeqhj`u, наполненный хорошо подобранными напитками. Часы  бьют
полдень.  Мадемуазель вот-вот должна появиться.  Наливаю  стакан
чинзано,  способного воскресить всю Францию, если бы  она  вдруг
погибла.  Добавляю немного ликера и переправляю в дыру,  которую
добрый боженька на всякий полезный случай расположил у меня  под
носом. Великолепно! Более того, сногсшибательно!
  В  таких  невинных развлечениях проходят ближайшие  пятнадцать
минут.  Потом еще столько же. Я уже начинаю слегка беспокоиться,
когда  в  подъезде раздается звук шагов. В замке  поворачивается
ключ,  девица Роза входит и тут же закрывает дверь  за  защелку.
Затем  оборачивается  и,  поскольку я предусмотрительно  оставил
дверь  в  гостиную  открытой, тут же видит меня.  Вскрикивает  и
делает шаг назад -- увы, входная дверь заперта.
  -- Не надо бояться, моя очаровательная крошка, -- мурлычу я.
  Тут она меня узнает. Открывает рот и удивленно бормочет:
  -- Полиция?..
  Из  чего  я заключаю, что, несмотря на все заверения, язык  ее
патрон  все-таки распустил. Впрочем, возможно, мадемуазель  Роза
ему настолько близка, что как постороннюю он ее не воспринимает.
  -- Подойдите, дитя мое, -- сюсюкаю я. Она входит в комнату.
  --  Как  видите,  налицо нарушение закона о  неприкосновенности
жилища,  -- светским тоном продолжаю я. -- У меня не было никакого
права  вламываться  к  вам таким образом. Суровый  закон,  между
прочим. Тем не менее я на него чихать хотел.
  Она  смотрит  на  меня  и задает вечный  вопрос  --  боже  мой,
сколько раз я его уже слышал:
  -- Чего вы хотите?
  --  Чего  я хочу? Господи, совсем немного. Поговорить  с  вами.
Понимаете, увидев вас, я сразу понял, что беседа с вами доставит
мне огромное наслаждение.
  Роза молча смотрит на меня.
  --  Присаживайтесь, будьте как дома, -- разливаюсь я соловьем. --
Самое  главное  в  жизни  --  чувствовать  себя  как  дома  и  не
дергаться.
  Она  садится,  двигаясь, как лунатик. Однако упорства  девушке
не занимать.
  -- Что вам от меня нужно? -- продолжает настаивать она.
  --  Любовь  моя, а у вас что, рыльце в пушку? Я же сказал,  что
хочу поговорить.
  -- О чем?
  --  О вашей работе, например. Не против? На мой взгляд, тема не
хуже  любой  другой. Кстати, по поводу работы:  вы  знаете,  что
Компер умер?
  Ох  уж  эти  дилетанты -- что Три Гроша, что эта  девица  --  не
умеют  держать  удар, хоть ты лопни. Вижу, как  она  качается  и
цепляется   за   кресло;   лицо  побледнело,   глаза   испуганно
расширились.
  --  Точнее, он убит, -- поправляюсь я. -- А вы, малышка,  похоже,
попали  в  довольно неприятную компанию. Потому что во главе  ее
стоит  тип,  которого смертельный исход не пугает.  Сейчас  этот
некто  занят тем, что уничтожает всех, как-то связанных с делом.
Играючи уничтожает, и независимо от того, по уши ты в деле  увяз
или  так,  сбоку припека. Так что позвольте вам посочувствовать:
не думаю, что вы в безопасности, моя красавица, совсем не думаю.
Скорее наоборот.
  Мой  монолог  возымел  действие: Розу аж затрясло  от  страха.
Однако кашу маслом не испортишь.
  --  Пересядьте-ка  вы  лучше  от  окна  подальше,  --  заботливо
предлагаю  я. -- А то, неровен час, влепят в вас пулю.  Этот  ваш
тип, знаете ли, щедр на подобные подарки.
  Она молча смотрит на меня глазами побитой собаки.
  --  Да  вы  не  сомневайтесь, мне вас на пушку брать надобности
никакой,  --  увещеваю  я. -- Ежу понятно: о  времени  отправления
грузовика   с  бумагой  Комперу  сообщили  вы.  Больше   некому,
поскольку знали об этом только вы да директор, никто больше  той
папочки и в глаза не видел. А теперь слушайте: единственный  ваш
шанс не сыграть в ящик -- вот сейчас, сию минуту подробненько мне
все  рассказать. Тогда я договорюсь, чтобы вам разрешили уехать.
Ненадолго -- но этого хватит, чтобы от банды и следа не осталось.
Ну  "а  если откажетесь -- ничего не поделаешь, в таком случае  я
вас  оставлю на произвол судьбы. Боюсь, правда, судьба эта будет
не так уж завидна. Не самый приятный подарок для молодой девушки
-- получить пулю прямо в центр перманента.
  Еще  мгновение  она  колеблется, а  потом  принимает  решение,
вполне характерное для такого сорта девиц, когда они попадают  в
затруднительное  положение:  ревет  в  три  ручья.   Я   покорно
пережидаю  этот  потоп, понимая, что утешать женщину  в  горе  --
занятие бессмысленное. Тем более что длится оно обычно не так уж
долго.
  Как  всегда, я оказался прав. Два-три завершающих всхлипа --  и
мадемуазель готова к разговору.
  --  Дура я, дура, -- горестно вздыхает она. -- Не думала, что это
окажется  так  опасно. Если и уступила, то только из-за  калеки-
матери.
  Ну-у,  ребята.  Нельзя  же  настолько  не  иметь  воображения.
Истории о бедных больных матушках перестали действовать  еще  до
войны,  а  уж  сегодня,  чтобы им поверить,  нужно  быть  полным
дебилом. Тем временем красотка мне объясняет, что, конечно, дала
себя соблазнить, но...
  --  Скажите, сердце мое, -- останавливаю я ее излияния, -- вам не
легче будет рассказывать, если мы начнем сначала, а?
  Роза на секунду замолкает, потом покорно кивает.
  --  С  господином Компером я познакомилась этой зимой,  --  тихо
говорит она. -- На лыжной станции. Он был один, я тоже.
  Из   дальнейшего   разговора   я   понял,   что   Комперу   не
потребовалось  больших усилий, чтобы затащить  киску  к  себе  в
постель.  Он ей устроил развлечение типа "папа-мама",  а  потом,
для  большего впечатления, "китайский павильон". Когда же девица
окончательно созрела, дал ей понять, что готов платить  неплохую
монету  за совершенно невинную информацию. Она, конечно, сначала
отказалась  --  по ее, конечно, словам, -- но он ей поклялся,  что
риска нет никакого, поскольку речь идет об обычном соперничестве
фирм.  В  конечном итоге, как и следовало ожидать,  грехопадение
состоялось  --  на  стороне искусителя оказались слишком  весомые
доводы:   больная  мать,  новый  проигрыватель/шикарная  мебель,
современная квартира и прочее в том же духе.
  -- Скажите, вы всегда имели дело только с Компером?
  -- Да, господин комиссар.
  -- И больше никого из банды не знаете?
  -- Нет, господин комиссар.
  Я  в  бешенстве. Ну расколол я эту дуреху, --  и  что  это  мне
дает?  Нет уж, именно благодаря ей я доберусь до истины. В конце
концов,  почему  бы и нет? Не думаю, что я сильно преувеличивал,
пугая  бедную  мышку: мадам в синем наверняка решила  уничтожить
всех  возможных свидетелей, и ее в том числе. Мало  ли  что  мог
Компер  ей сболтнуть, лежа с ней на одной подушке? Мужчины  ведь
так  глупы!  Так что мой единственный шанс -- оставить секретаршу
на  свободе. Маленькая Роза привлечет пчелку. Экое дерьмо.  Чего
это меня вдруг потянуло на дешевые метафоры?
  --  Что  ж, -- говорю я, -- вы были со мной честны. Я отвечу  вам
rel же. Вы останетесь на свободе, и никто не узнает о вашей роли
в этой истории.
  Она  признательно улыбается, но в следующую  секунду  ее  лицо
искажает гримаса ужаса.
  --  Не стоит так нервничать, -- замечаю я, -- без охраны я вас не
оставлю.
  --  Вы  так добры, -- лепечет она, поднимая на меня повлажневшие
глаза.
  Беру  ее  за  руки и нежно провожу пальцами вверх,  вплоть  до
жаркого пуха подмышек.
  --  Это мое слабое место, -- шепчу я, -- я всегда слишком добр  с
женщинами...



  Я  и  раньше  догадывался, что в любви  мадемуазель  Ламбер  --
отнюдь не дура. Наоборот, она ценит мужчину и не упускает случая
установить связь между нашей старой планетой и седьмым небом.  О
трюках,  которые  она  мне демонстрирует, не  говорится  даже  в
Библии. Волнение доводит ее недюжинный природный талант до высот
подлинной гениальности. Малышка жаждет утвердиться в моих глазах
и потому отдается от всего сердца. Так что, когда наступает пора
последних  содроганий, знаменующих окончание сеанса, я  невольно
задаюсь  вопросом:  зовут  ли меня Сан-Антонио  и  не  Пасха  ли
сегодня?
  Потом Роза спрашивает меня, люблю ли я телячьи ножки. Она  их,
оказывается,  обожает.  К тому же именно  данный  деликатес  она
приобрела к завтраку и интересуется, не соблаговолю ли я  к  ней
присоединиться.
  -- С восторгом, -- отзываюсь я, нимало не кривя душой.
  За  едой  я продолжаю подробнейшим образом ее расспрашивать  в
надежде  вытянуть  из  нее  еще  что-нибудь  интересное.  Однако
красавица столь явно ничего больше не знает, что я сдаюсь.  Судя
по  всему, Компер был щедр в деньгах, но не в признаниях. Он  не
без  удовольствия  --  и  тут я его понимаю  --  занимался  с  ней
любовью,  но  рот  держал  на замке.  Особой  трудности  это  не
представляло,  поскольку Роза и сама предпочитала в  подробности
не  лезть.  У нее хватило мозгов сообразить, что чем меньше  она
знает,   тем  меньше  рискует  нажить  неприятности,  если   все
раскроется.
  Завтрак  съеден,  и  я как раз помогаю мадемуазель  застегнуть
лифчик, когда раздается звонок.
  -- Это еще что? -- удивляюсь я.
  -- Телефон.
  --  У тебя есть телефон? А я думал, в провинции такую штуку  не
часто встретишь в частной квартире.
  -- Патрон поставил. На случай, если я внезапно понадоблюсь.
  Я  проницательно смотрю на нее. Она слегка розовеет.  До  меня
доходит, что Компер был отнюдь не единственным посетителем  этой
славной квартирки. Видно, господин директор хотел, чтобы  пташка
была  всегда  под  рукой  на случай, если  им  овладеет  приступ
хандры.
  --  Ладно,  --  говорю, -- иди-ка ответь. Она идет  в  спальню  и
снимает трубку:
  -- Алло.
  Я  бесшумно  прыгаю к лежащему на столе отводному  наушнику  и
подношу  его  к уху. Слышу, как на другом конце провода  женский
голос спрашивает:
  -- Мадемуазель Ламбер?
  -- Да.
  -- Говорит мадам Болуа.
  Я  не  вижу  свою  курочку, но чувствую,  что  она  совершенно
ошеломлена.
  -- Добрый день, мадам, -- бормочет она.
  --  Здравствуйте,  --  сухо говорит мадам. --  Я  хотела  бы  вас
видеть.  Мы  можем  встретиться  в  конце  дня,  сразу,  как  вы
закончите работу?
  -- Но... да, конечно, -- неуверенно соглашается Роза.
  -- Где?
  -- Можно у вас дома. Я буду в половине седьмого.
  -- Хорошо, договорились. До свидания.
  Невидимая  собеседница вешает трубку. Заглядываю в  спальню  и
вижу,  что  Роза  все еще держит свою трубку в  руке,  задумчиво
уставившись   в   пространство.  Кажется,  будто   она   немного
съежилась.
  -- Кто это был? -- интересуюсь я.
  Она осторожно кладет трубку на рычаг.
  -- Жена моего директора.
  -- Вот как?
  Что-то  мне  тут не нравится, но пока не понимаю, что  именно.
Во  всяком  случае, мысленно констатирую, что директора  фабрики
зовут Болуа. Беру телефонный справочник и выясняю, что живет  он
неподалеку, в местечке под названием Пон-де-Кле.
  -- Она что, имеет привычку тебе звонить? -- интересуюсь я.
  -- Нет, сегодня впервые.
  --  Как  думаешь,  с  чего это вдруг ты  ей  понадобилась?  Она
колеблется, снова краснеет, потом пожимает плечами:
  -- Понятия не имею.
  Вид  у  нее  при  этом  такой же честный и  искренний,  как  у
торговца подержанными автомобилями, который пытается всучить вам
старую  рухлядь,  уверяя,  что  это отреставрированный  "бьюик".
Сажусь  рядом  с  ней на кровать и голосом, исполненным  нежного
упрека, вопрошаю:
  -- А что, если мы не будем лгать? Она смущенно отворачивается.
  -- Можно подумать, что ты боишься, -- замечаю я.
  --  Это  правда, -- бормочет она. -- Только не по той причине,  о
которой вы думаете. Понимаете, директор и я... мы...
  -- Короче, ты с ним спишь, так?
  -- Да.
  --  Потому  он тебе и поставил телефон, верно? Хочет, чтобы  ты
была  под  рукой. Как только ему удается улизнуть  из  дома,  вы
встречаетесь. Угадал?
  -- Да, -- подтверждает милое создание.
  --  Как  это  ты еще успеваешь менять трусики? --  смеюсь  я.  --
Компер,   твой  патрон...  это  не  считая  тех,  кто  подвернется
случайно. У тебя что, внутри обогреватель, а, малышка?
  Роза  улыбается. Мое замечание ее не сердит -- похоже,  она  не
испытывает  внутреннего недовольства от обилия своих сексуальных
эмоций. Возвращаюсь к основной теме:
  --  Так  почему  все-таки она тебе позвонила?  Как-никак,  жена
патрона... Как думаешь?
  -- Боюсь, она кое-что узнала.
  --  Думаешь, какая-нибудь добрая душа просветила ее  по  поводу
того,  что  журналисты  назвали бы  брачной  изменой?  Анонимное
письмо -- услада провинциала.
  -- Да, боюсь, -- кивает она.
  --  Что  она  из  себя  представляет, эта жена  Болуа?  Старая,
страшная, больная?..
  -- Нет, совсем нет. Она парижанка, гораздо моложе его.
  Ревновать  она  не  станет -- они уже давно  предоставили  друг
dpscs полную свободу. Но она может воспользоваться моей связью с
ее мужем, чтобы потребовать развода.
  --  Чего  же  тут  бояться? -- ухмыляюсь я. -- Дорогу  освободит.
Настроишь  своего патрона как следует -- глядишь, он  на  тебе  и
женится. И мама-калека будет спасена.
  --  Не  женится он на мне. Я не его круга. Ничего себе. У этого
типа, оказывается, еще и социальные предубеждения.
  --  А  когда  он  на тебя карабкается, лягушонок,  это  его  не
смущает?
  --  Господи,  как  это  неприятно!  --  почти  не  слушая  меня,
восклицает Роза. -- А вдруг она затеет скандал? Мне тогда во всей
округе работу не найти.
  Можно  было,  конечно, объяснить ей, что при  ее  талантах  ей
обеспечена  работа в любом борделе Гренобля, но  я  удерживаюсь.
Конечно,  полицейских считают грубиянами, но даже если это  так,
должны же быть исключения, подчеркивающие правило?
  --  Там  видно  будет, -- философски заявляю я. В два  часа  она
уходит  на  работу.  Следую  за ней на почтительном  расстоянии,
чтобы  не  привлекать  внимания.  Когда  она  входит  в  здание,
поворачиваю обратно. До конца рабочего дня можно быть спокойным.
Да и вообще, с чего я взял, будто ей грозит опасность? Кто такая
эта  девчонка? Так, сто пятнадцатая спица в колеснице. На  черта
она  сдалась этой банде, тем более что у них и без того  полиция
на плечах висит?
  Все  так, только я почему-то неспокоен. Спрашиваю себя, в  чем
дело,  и с удивлением понимаю, что мучает меня не что иное,  как
угрызения  совести.  Право  исповедовать  высокие  теории   надо
заслужить,  а не украсть. Я был не прав, послушавшись  Дюбона  и
обманув  Старика. Развлекаюсь тут с девчонкой,  обжираюсь  в  ее
обществе телячьими ножками вместо того, чтобы сесть на парижский
поезд...  Нет, ребята, это не по-католически! Я на мертвой  точке.
Чувствую  себя  неприкаянным, как лодка,  сорвавшаяся  с  якоря.
Хочется  крикнуть "караул" и прыгнуть в поезд на  ходу.  Похоже,
это лучшее, что я могу сделать.
  Иду  на  почту и вызываю Дюбона. Он берет трубку. Правда,  его
"алло" звучит невнятно, но кто еще будет говорить по телефону  с
набитым ртом?
  -- Привет! -- говорю я.
  --  А,  это  ты, супермен моей жизни! -- восклицает  он,  сделав
могучий глоток.
  -- Опять жуешь? -- осведомляюсь я.
  --  Цесарку, малыш. Не знаю ничего более вкусного. Конечно, при
условии,  что  повар  не  будет  жалеть  масла.  Ее,  проклятую,
чертовски легко пересушить.
  --  Господи,  --  не  выдерживаю я, -- ты не  человек,  а  просто
живоглот  какой-то.  Единственный  смысл  жизни  --  пожрать  как
следует!
  --  А  он  не хуже любого другого, -- не без гордости утверждает
Дюбон.
  --  Согласен, -- язвительно замечаю я. -- Каждый имеет тот идеал,
которого достоин.
  --  Так  чем  сейчас занят знаменитый комиссар  Сан-Антонио?  --
меняет он тему. -- Король детективов и красоток?
  --  Он  в  мертвой точке, понял, вершина кулинарного искусства?
Сыт фальшивомонетчиками и возвращается в свой курятник.
  Дюбон   издает  ряд  невнятных  звуков,  каждый   из   которых
завершается по меньшей мере тремя восклицательными знаками.
  -- Что случилось? -- напоследок интересуется он.
  --  Ничего.  Просто  у  меня это дело  уже  в  печенках  сидит.
Нахлебался дерьма досыта. Я на пределе, понимаешь? И возвращаюсь
b Париж. Потому тебе и звоню.
  Следует молчание, тяжелое, как наследие гидроцефала.
  -- Ты серьезно? -- наконец спрашивает он.
  --  Более чем. Я пуст. Мои шмотки пришлешь с ближайшим поездом.
К куртке приколи счет. Чек я тебе вышлю.
  --  Можешь  его  приколоть знаешь куда? -- скрежещет  он.  --  Ни
черта  не понимаю! Ты хочешь, чтобы я поверил, что ты оставляешь
этих подонков резвиться после того, как они взорвали твою машину
и усыпали тебе дорогу трупами? Господин, понимаете ли, сует руки
в  брюки  и  больше этим вопросом не интересуется.  Пять  трупов
значат для него не больше, чем пара дырявых носков!
  --  Слушай,  запиши-ка ты этот монолог на пластинку, --  советую
я.  --  Будешь ставить своим клиентам после воскресного завтрака.
Между  чашечкой  кофе  "Ява"  и английским  вальсом.  Они  будут
кататься со смеху.
  --  Нет,  подумать только! -- снова переходит в атаку  Дюбон.  --
Этот тип взрывает динамитом моих лучших клиентов! Оставляет меня
на  несколько дней без машины! И вдобавок возвращает мой любимый
джип с простреленным бампером!
  -- Что ты мелешь?
  --  Правду,  мой президент, одну только правду и ничего,  кроме
правды.  Правда,  правую  руку  поднимаю  не  для  того,   чтобы
поклясться,  а  для  того,  чтобы схватить  тебя  за  глотку!  Я
заставляю  Цезаря сделать за тебя чуть ли не половину работы!  И
еще, и еще... А ты уезжаешь!
  -- А я уезжаю.
  --  И этого мошенника я называл своим другом! -- рычит он. -- Ты,
грязный  пузырь! Ты ее сам придумал, свою репутацию.  В  романах
"Черной  волны". А на самом деле это чистейшая липа, мой зайчик,
господин  Сан-Антонио. Ты же свои комиссарские нашивки заработал
в кровати префекта полиции. Что, не так?
  Я  так  сжимаю  кулаки,  что кости трещат.  Попробовал  бы  он
сказать  мне это в лицо! Хоть Дюбон мне и лучший друг, за  такие
слова я заставил бы его проглотить собственную челюсть!
  --  Человек,  достойный этого звания, не  имеет  права  бросать
такое  дело на полпути! -- не унимается тем временем лучший друг.
-- Иначе наступит торжество порока и несправедливости!
  --   Опять   кутаешься   в  трехцветное?   --   перехожу   я   в
контрнаступление. -- Все еще считаешь себя журналистом?  Говоришь
так  же  ходульно, как и писал, ты, торговец салатом, пожиратель
пересушенной цесарки.
  -- Пересушенной?! -- взвивается он. -- Кто это сказал?
  --   Я  сказал.  И  еще  кое-что  скажу,  ты,  пример  позднего
умывания.  Твои уговоры на меня не действуют. Сказал  --  уезжаю,
значит  --  уезжаю. И не будем к этому возвращаться. Что касается
дела   --  им  займется  лионская  полиция.  Слава  богу,  я   не
единственный фараон во Франции.
  --  Лионская полиция! -- горестно смеется Дюбон. -- Не говори мне
о  ней.  Парни,  не способные даже узнать, где провела  день  их
жена.  Да  они  бегут  в газету давать объявление,  если  у  них
собачонку украдут!
  --  Это  все?  -- спрашиваю я. -- Или еще что скажешь?  По  моему
тону  он  понимает, что решение окончательное, но удержаться  не
может  и  заявляет  напоследок,  что  я  агент  не  полиции,   а
содомского  греха.  Правда,  излагает  он  эту  мысль  несколько
грубее,  но  настолько образно, что мне даже  удается  пополнить
свой словарь.
  Потом  Дюбон  бросает  трубку  и  идет  доедать  цесарку.  Мне
грустно, как кастрированному кобелю, присутствующему при случке.
Тяжелое это занятие -- расстраивать хорошего друга.



  --  Ближайший  поезд  на  Париж? --  спрашивает  служащий.  --  К
сожалению, только в восемь вечера. Отправление из Гренобля.
  Благодарю  и  решаю  пошляться по местности  --  надо  каким-то
образом  убить несколько часов. Вообще-то времени вполне хватило
бы,  чтобы  заскочить к Дюбону за моими шмотками. Но  появляться
сейчас   перед  ним  ни  к  чему  --  пусть  лучше  перекипит   в
одиночестве. Конечно, когда друзья ссорятся из-за такой ерунды --
это  полный  идиотизм, но что поделаешь? Тоска во мне  шевелится
все  сильнее  и  растет с рекордной скоростью, как  младенец  на
усиленном  питании. Будь здесь кинотеатр, я бы  завалился  туда,
даже  если бы шел фильм на молдавском языке, но, к сожалению,  в
культурном отношении Пон-де-Кле еще более пустынно, чем  пустыня
Гоби.
  К  счастью,  во  всей Франции вряд ли найдется  местечко,  где
нельзя было бы выпить. Располагаюсь за столиком ближайшего  кафе
и прошу хозяйку принести бутылку рома. Скручивая пробку, начинаю
ощущать,   как   стрелка  моего  внутреннего   барометра   робко
поворачивается к отметке "ясно". А спустя некоторое время -- если
быть  скрупулезно точным, после четвертой рюмки -- чувствую,  что
мой природный оптимизм снова при мне.
  Раз  уж  выпало  свободное  время, неплохо  бы  освежить  свой
интеллект. Внимательно изучаю оказавшийся на моем столике  номер
"французского  охотника",  потом  "Пари-матч"  и,  на   закуску,
местную газетенку. Едва успеваю добраться до последней страницы,
часы  бьют  шесть. Вспоминаю о девице Ламбер -- той  самой,  что,
садясь на стул, заставляет загораться солому в набивке. Пожалуй,
стоит  подарить  плутовке  последний  взгляд.  Расплачиваюсь   и
устремляюсь к фабрике.
  Когда    я   подхожу,   поток   рабочих   как   раз   начинает
выплескиваться  наружу.  Твидовый  жакетик  моей  "женщины-вамп"
замечаю  издали.  Она крутит головкой, высматривая  меня,  но  я
предусмотрительно   укрываюсь  за  палисадником.   Наконец   она
оставляет бесплодные попытки и устремляется вдаль. Следую за ней
на  почтительном расстоянии. Мадемуазель сворачивает с шоссе  на
тихую,  чистую  аллейку, застроенную новенькими  виллами.  Может
быть, здесь живет господин Болуа?
  Вокруг  царит тишина, над нами безоблачное небо,  ни  ветерка,
деревья  нежатся  в предвечерней дреме (уж если  на  Сан-Антонио
накатит,  с ним не сможет состязаться ни один современный  поэт,
сказал   бы   Сент-Бев).  Я  продолжаю  следовать  за  девушкой,
притормаживая   через  каждые  десять  метров  за   каким-нибудь
столбом,  чтобы  дать  ей возможность пройти  вперед.  Аллея  не
рассчитана на бурное движение и не разделяется на проезжую часть
и тротуары;
  Роза  идет посредине. Я замираю за очередным столбом, и в этот
момент  машина,  стоящая  как  раз  передо  мной,  вдруг  рывком
трогается с места, сразу набирая приличную скорость. Мотор урчит
приглушенно;  к  тому  времени,  когда  мадемуазель  Ламбер  его
услышит,   будет  слишком  поздно.  Кричать  тоже  бессмысленно:
расстояние    между   нами   великовато.   Все   происходит    с
головокружительной  быстротой.  Прежде  чем  я  соображаю,   что
делать, в моей руке каким-то образом уже оказывается пистолет  и
я  дважды  стреляю в воздух. Роза подскакивает и  оборачивается.
Видит  стремительно надвигающуюся машину -- их разделяет  уже  не
более двух-трех метров -- и резко отскакивает в сторону. Водитель
выворачивает руль, стараясь ее все-таки зацепить, но уже  поздно
--  он  лишь  слегка толкает ее крылом. Удар настолько слаб,  что
d`fe не сбивает девушку с ног. Поняв, что фокус не удался, шофер
жмет  на  газ,  мотор ревет, тачка рвется вперед и  стремительно
исчезает из вида.
  Я  мысленно  чертыхаюсь.  Искать этого  подонка  бессмысленно.
Машина  наверняка краденая, черный "пежо-404" -- таких на дорогах
тысячи.  Номер  мне разобрать не удалось -- его предусмотрительно
заляпали грязью.
  Честно   говоря,   эта   массовая  ликвидация   уже   начинает
действовать мне на нервы. Бегу к Розе. Она бледна, как  мертвец,
трое суток пролежавший в холодильнике.
  --  Поняла, куколка? -- спрашиваю я. -- Думаю, тебе стоит сбегать
в  церковь  и  поставить свечку за своего друга Сан-Антонио.  Не
будь  меня,  ты  бы  сейчас больше всего  походила  на  червяка.
Причем, что хуже всего, -- на червяка мертвого.
  Она теряет сознание.
  --  Нечего,  нечего,  --  подбадриваю я красотку,  не  давая  ей
упасть, -- все уже позади.
  -- Спасибо, -- бормочет она.
  --  Не  забывай,  что  у тебя свидание, -- напоминаю  я,  слегка
похлопывая ее по щекам, дабы вернуть им первоначальный  цвет.  --
Беги, быстро. Я подожду.
  Она   несколько   раз   глубоко  вздыхает,   вытирает   слезы,
сморкается и направляется к воротам ближайшей виллы. Смотрю, как
она  звонит,  и  размышляю. Не так уж много  народа  знало,  что
сегодня  вечером  мадемуазель Ламбер, вопреки  своим  привычкам,
придет  сюда.  Однако  машина ждала именно  ее.  Ну,  почему  ее
заставили  прийти  сюда, -- ежу понятно. Место, словно  созданное
для  убийства: тихо, спокойно, безлюдно. Полиция решила бы,  что
виноват шофер, которого, естественно, никогда бы не нашли...
  Кидаю взгляд на виллу Болуа. Дом большой и претенциозный.  Три
этажа. Солярий, веранда, сад с редкими деревьями. Гараж, фонтан,
собака.
  Белая собака!



  Эка  невидаль, можете сказать вы. Подумаешь, белая собака.  Да
ими  хоть  пруд пруди. И я соглашусь. Но согласитесь и  вы,  что
белые  собаки  шерстинка в шерстинку похожие на ту, задавленную,
встречаются  уже  несколько  реже.  Нет,  решительно  я  начинаю
думать,  что  Пон-де-Кле  --  прелюбопытнейшее  местечко.   Здесь
происходят  вещи... очень странные вещи. Додумать эту мысль  я  не
успеваю,   поскольку  предо  мной  вновь  предстает  мадемуазель
Ламбер.
  -- Эк ты быстро, -- замечаю я.
  -- Идиотская история, -- ответствует она, передергивая плечами.
  -- То есть?
  --  Оказывается,  мадам  Болуа и  не  думала  мне  звонить.  На
секунду погружаюсь в размышления и выныриваю с вопросом в зубах:
  -- Это она тебе сказала?
  --  Она спросила, что мне нужно. Я ответила. Она так удивилась,
что  я тут же поняла: это была просто ловушка. Странная история.
Телефонный звонок, покушение, эта белая собака...
  -- А голос мадам Болуа ты раньше знала?
  -- Конечно.
  -- И не сомневалась, что это звонила она?
  --  Нисколько. Тот же тембр, те же интонации... Наверное, та, что
звонила, хорошо ее знает.
  Случайно  я  поднял голову и обратил внимание, что небо  перед
наступлением сумерек обрело глубокий синий цвет. Синий... И  белая
qna`j`... Как все замечательно совпадает! Все дело сводится к трем
пунктам.  Пон-де-Кле -- оттуда идет бумага. Ла-Грив -- через  него
ее  переправляют.  И Лион -- там ее ждут. Я допустил  ошибку,  не
подумав сразу о пункте отправки. Как бы то ни было -- всегда надо
начинать  с  начала. Комперу нужно было точно  знать  маршрут  и
время  отправления. Он знал, что эти сведения можно получить  от
Розы  Ламбер. А кто его на нее навел? Тот, кто точно  знал,  как
организована работа на фабрике.
  Синий хвост!
  Неторопливо  двигаясь  к  Розиному  дому,  мы  останавливаемся
перед  витриной ювелирного магазина. Если бы мадемуазель  Ламбер
знала  меня  чуть получше, она бы удивилась, с  чего  это  вдруг
такой  шикарный  мужчина, как Сан-Антонио,  вздумал  глазеть  на
витрину с бижутерией. Меня же, как магнитом, притягивает кольцо,
украшенное великолепным синим камнем.
  --  Роза, -- тихо спрашиваю я, -- ты среди своих знакомых  ни  на
ком не замечала кольца, похожего на это?
  --  А  как  же!  -- не колеблясь, говорит она. -- У  мадам  Болуа
такое же.
  Как  ни  странно,  я не чувствую ни малейшего облегчения.  Мне
кажется,  подобную сцену я уже однажды пережил. Как во сне,  где
любая фантастика кажется естественной.
  --  Она  брюнетка,  -- вполголоса, будто про  себя,  бормочу  я,
отходя  от витрины и двигаясь дальше. -- Любит одеваться в синее.
Ездила  путешествовать и вернулась несколько  дней  тому  назад.
Раньше у нее была другая белая собака, которая любила бегать  за
грузовиками.
  Роза останавливается и хватает меня за руку.
  -- Откуда вы все знаете?
  Не  стану  же  я  ей объяснять, что рано или поздно  неизбежно
наступает  момент,  когда сыщик знает  все.  Правда  --  она  как
пуговица   на   воротнике:  будешь  нервничать  --   нипочем   не
застегнешь.
  --  Слушай, -- говорю я, -- иди в ресторан, закажи аперитив и жди
меня.  Если  я задержусь, садись за столик. Что бы ни случилось,
ни в коем случае не оставайся одна. Домой без меня тоже не ходи.
  -- А вы куда?
  --  А  как  ты  думаешь?  По  делу. Провожаю  ее  до  ближайшей
харчевни и быстро возвращаюсь назад. Звоню. Открывает горничная.
  -- Я бы хотел поговорить с мадам Болуа.
  -- Не знаю, дома ли она.
  Дивный ответ. Она не знает. Хочу заметить, что эта вилла  хоть
и  очень  комфортабельна, все же малость  поменьше  Версальского
дворца.  Однако  удерживаюсь  и  лишь  молча  смотрю  на  верную
служанку.
  --  Как  о  вас  доложить? -- осведомляется она с  отсутствующим
видом.
  -- Скажите, что я от месье Компера.
  Девица  удаляется. Я, с полным презрением к  условностям  (что
вообще  является одной из основных моих черт),  следую  за  ней.
Мадемуазель входит в гостиную, где какая-то женщина  говорит  по
телефону. Я слышу последние слова: "Я все хорошо продумала. Пока
лучше воздержаться. Да, именно так. Я буду держать вас в курсе".
  Она вешает трубку и обращает внимание на горничную:
  -- В чем дело?
  -- Мадам, там месье Компер, который...
  --  Как?!  -- восклицает женщина. Потом замолкает. -- У меня  нет
знакомых  с  таким  именем, -- произносит  она  несколько  секунд
спустя хорошо поставленным голосом. -- Что ему нужно?
  -- Видеть вас.
  --  Скажите,  что  сейчас  я занята, --  поколебавшись,  говорит
мадам. -- Пусть придет завтра.
  Именно этот момент я выбираю для того, чтобы распахнуть  дверь
и  торжественно вступить в комнату. Что ж, вот и состоялась наша
встреча. Конечно, это та, которую я ищу. В последние дни  я  так
много  о  ней  думал, что сразу узнаю, хотя  вижу  впервые.  Она
красива и холодна. Глаза смелые, но совершенно ледяные. Потешная
крошка, скажу я вам. Когда видишь такую, сразу возникает желание
либо  ее  оседлать, либо быстренько отыскать веревку,  чтобы  ее
удавить. Есть в таких что-то жестокое, что внушает страх и в  то
же время притягивает.
  --  Не  стоит  откладывать  на завтра  то,  что  можно  сделать
сегодня, -- советую я. -- Вам разве не говорили этого еще в школе,
мадам Болуа?
  -- Что это значит? -- величественно вопрошает она.
  -- Я затем и пришел, чтобы это объяснить.
  Мадам снова колеблется. Похоже, это у нее такая привычка.
  -- Хорошо. Оставьте нас, Мари, -- говорит она наконец.
  Горничная  с сожалением уходит. Как все стервы, она чует,  что
дело  пахнет  большим  скандалом. И  надо  же  --  ей  приходится
оставить такой спектакль в самом начале!
  И вот мы одни.
  --   Наконец-то   настал   момент,  когда   я   могу   с   вами
познакомиться, моя малышка, -- воркую я.
  --  Что  за  фамильярность! -- возмущается  она.  Представляете,
какая  стерва? Сидит на бочонке с порохом, я протягиваю  руку  с
горящей  спичкой,  а она беспокоится, что у меня  плохо  завязан
галстук.
  --  Иногда я себе это позволяю, -- успокаивающе мурлычу я.  --  С
убийцей, знаете ли, можно многое себе позволить.
  -- Простите?
  --  Браво.  Самое  время вам попросить у меня прощения  за  все
гадости, которые вы мне сделали.
  -- Что все это значит?
  Я отвешиваю ей пощечину. Затем представляюсь:
  -- Комиссар Сан-Антонио.
  Она потирает щеку; глаза ее излучают экстракт мышьяка.
  -- Вы...
  --   Согласен,  --  киваю  я,  --  но  не  оскорбляйте   честного
полицейского при исполнении обязанностей.
  Подхожу  к телефону и прошу соединить с управлением полиции  в
Гренобле.  Соединяют сразу. Использую свои полномочия на  полную
катушку.
  --  Пришлите машину с двумя полицейскими в Пон-де-Кле,  к  дому
господина Болуа, директора бумажной фабрики. И быстро, мне  надо
успеть на парижский поезд.
  Дежурный  уверяет,  что, если ничего не  случится  по  дороге,
машина будет через пятнадцать минут.
  --  Ну  вот, моя красавица, спектакль и закончен, -- объявляю  я
девице,  вешая  трубку. -- Долгонько я до вас  добирался,  но,  с
грехом  пополам, все-таки добрался. Осталось выяснить  кое-какие
частности  --  даже  не для суда, а для меня  лично.  Однако  для
начала  хочу  заметить,  мадам  Болуа,  что  вы  --  порочная   и
тщеславная интриганка.
  --  Очень  красиво! -- презрительно морщится она. --  Мало  того,
что у вас воспаленное воображение, так вы еще и хам.
  --  Насчет воображения -- это вы правы, -- соглашаюсь я. -- У меня
обогреватель  под  волосами.  Поэтому  давайте  предоставим  ему
свободу:  я изложу вам сейчас всю историю, а вы потом поправите,
если я собьюсь в каких-нибудь мелочах. Идет?
  Она молчит, но меня это не смущает.
  --  Для  такой  женщины, как вы, наверное,  немалый  соблазн  --
выскочить замуж за парня, который делает бумагу для Французского
казначейства,  -- начинаю я. -- Вы, надо думать, немало  покорпели
над  своим  планом. Как знать, может, вы и за Болуа  вышли  лишь
затем,  чтобы получить доступ на фабрику? Ну, да это неважно.  А
как  бы  то  ни было, желаемое свершилось -- и тут вы обнаружили,
что  за  бумагой  этой следят строже, чем за  молоком  на  огне.
Единственный момент, когда до нее можно добраться,  --  во  время
транспортировки  в  Лион. Вы разузнали через дражайшего  супруга
режим  перевозки и время выезда -- и дело было сделано! Казалось,
перед вами открылась золотая жила. Однако месье Болуа, хоть и не
семи  пядей во лбу, быстро сообразил, что вы -- не идеал подруги.
Разводиться  не  стал,  но  и супружеская  ваша  жизнь  на  этом
закончилась. А тем временем пришел конец и бумаге,  которую  вам
удалось  зацапать. Пора было возобновлять запасы.  Однако  месье
Болуа  больше  не торопился доверять вам государственные  тайны.
Кто  знает? Может быть, кое-какие подозрения зародились  у  него
уже  после  первого случая. Как бы то ни было, следовало  искать
новые  каналы информации. А поскольку, кроме вашего мужа,  время
выезда транспорта с бумагой знала только секретарша, становилось
понятно, в каком направлении работать.
  Конечно,  самое  правильное для вас было  бы  вообще  прикрыть
лавочку  -- вы ведь основательно обогатились и на первом  заходе,
разве  не  так? Однако я вас понимаю: у кого хватит на это  сил,
коли  все  прошло  так  гладко, да  еще  удалось  создать  целую
отработанную  систему...  Это ведь Компер переправлял  за  границу
вашу  продукцию,  не  так  ли?  Он же  был  хозяином  экспортно-
импортной  фирмы. А здесь, при всем совершенстве ваших  изделий.
Французский банк быстро бы заинтересовался: откуда это появилось
столько  бумажек  с одинаковыми номерами? Ну а конвертируемые  в
доллары и фунты, они становились прочной валютой. В чем, в  чем,
а  в  изобретательности вам не откажешь. И даже в известной доле
романтизма. Вон как терпеливо вы выдрессировали собаку бегать за
грузовиками. Забавный фокус, хоть и не вы его придумали.
  Смотрю  на мадам. Она с рассеянным видом полулежит на  диване,
не  обращая  на  меня ни малейшего внимания. Как  будто  слушает
радиопередачу.
  --  Да и компанию вы сколотили что надо, -- признаю я, -- Компер,
как  я уже сказал, занимался мелкими связями. Три Гроша -- мелкий
мошенник,  не  более,  но  в  любом  деле  нужен  кто-нибудь  на
подхвате. Метис, он же Чучело, -- боевик, незаменимая фигура  при
налете на грузовики и сопровождении товара. Должен быть еще кто-
то,  кто непосредственно занимался печатанием фальшивок.  Его  я
пока не знаю -- что правда, то правда. Но теперь, когда вы у меня
в руках, это тоже не проблема.
  Она  подносит  руку ко рту, будто силясь сдержать подступающие
рыдания. Приехали: сейчас мне устроят сцену со слезами, криками,
рыданиями и всеми прочими прелестями. Я пожимаю плечами:
  --  Со  мной  этот  номер не пройдет, детка. Если  хотите  меня
взять потопом, сразу предупреждаю: ничего не выйдет.
  Нет,  потопом  меня мадам Болуа не взяла. Выбрала  иной  путь.
Она  вдруг  страшно  побледнела, ноздри  у  нее  сжались,  глаза
закатились, руки скрючились на груди. Затем она испустила  вздох
и откинулась на спину.
  Я  кидаюсь к ней, но поезд уже ушел. Красотка так мертва,  что
мертвее   не  бывает.  Тут  я  замечаю,  что  синий  камень   на
пресловутом  кольце  сдвинут,  как  крышка  на  коробочке.  Увы,
похоже,  моя  Джоконда слишком любила криминальные  романы.  Она
кончила с собой по-спартански.
  Я чувствую себя последним идиотом.



  Не  самое  веселое занятие -- торчать с глазу на глаз с  трупом
женщины,  которую вы считали уже в своих руках. Он  будет  иметь
умный  вид,  этот Сан-Антонио, когда сюда заявятся его  коллеги.
Они  наверняка  не  в  восторге от  того,  что  парижский  сыщик
раскрутил крупное дело на их территории. И тут -- такой пассаж!
  Положим,  благодаря  моим  стараниям банде  фальшивомонетчиков
изрядно подрезали крылышки. Однако как минимум один персонаж еще
разгуливает  на  свободе -- тот, на машине, который  пытался  так
невежливо  обойтись с бедняжкой Розой. К тому же он в  панике  и
может  наделать немало гадостей. Эти банды вообще  как  гидры  --
пока  остается хоть одна голова, ее следует опасаться (не правда
ли,  эта новая метафора говорит о том, что моя эрудиция поистине
безгранична?).
  Я  разглядываю труп очаровательной женщины в синем.  Не  знаю,
какую  гадость  она приняла, но лицо ее все явственней  обретает
все  тот  же, столь любимый покойницей, цвет -- точь-в-точь,  как
пачка   сигарет   "Голуаз".  Теперь,  когда  она   умерла,   моя
враждебность к ней потихоньку улетучивается -- надо  быть  полным
дерьмом,  чтобы  злиться на мертвеца, даже если  он  задел  вашу
профессиональную  гордость. И все  же  я  запомню  этот  отпуск.
Клянусь, весь следующий просижу в Бретани, и если увижу на своем
пути  подыхающую собаку, то перепрыгну через нее, чтобы, не  дай
бог, не наступить.
  Снимаю   телефонную   трубку,   представляюсь,   потом   задаю
телефонистке вопрос:
  --  Недавно  кто-то  сюда звонил. Можете  сказать,  откуда  был
звонок?
  Она просит немного подождать. Жду.
  --  Звонили  не  вам, а от вас, -- говорит телефонистка.  Что  и
требовалось доказать. Не сомневаюсь, что, когда я вошел, дама  в
синем   звонила  своему  соучастнику,  чтобы  узнать   результат
покушения  на  Розу.  Это,  в  свою  очередь,  доказывает,   что
последний  (будем  надеяться) мой  клиент  живет  где-то  совсем
неподалеку.
  -- Какой номер заказывали? -- спрашиваю я у телефонистки.
  -- Гренобль, двести пятьдесят шесть.
  -- Кому он принадлежит?
  -- Минуточку.
  Снова  жду, барабаня пальцами по аппарату. В окно вижу, как  у
калитки останавливается машина. Из нее выходят двое. Встреть  вы
их  на  маскараде  в костюмах Пьеро и Арлекина,  вы  бы  тоже  с
первого взгляда сказали, что они из полиции.
  -- Алло, -- говорит телефонистка.
  -- Слушаю.
  -- Это телефон типографии Штейна, улица Гюстава Лива.
  -- Спасибо.
  Типография!  Кажется,  я  вышел на финишную  прямую.  В  дверь
стучат,  и прежде, чем я успеваю сказать "войдите", коллеги  уже
поворачивают ручку.
  -- Поздновато приехали, -- говорю я им вместо приветствия.
  ...Улица  Гюстава  Лива оказывается узеньким проулком  на  самой
окраине  Гренобля.  Типография Штейна  расположена  в  самом  ее
конце,    посреди   здоровенного   пустыря.   Преодолеваю    две
провалившиеся  ступеньки  и оказываюсь  перед  железной  дверью.
Сбоку  --  покрытая пылью кнопка звонка. Над ней надпись: "Ночной
звонок".  Совсем  как  у  врача или аптекаря.  Пробую  повернуть
pswjs,  она  сопротивляется, поскольку дверь заперта.  Давлю  на
кнопку  и  слышу,  как  где-то  вдалеке,  в  глубине  помещения,
начинается  вялый  трезвон. Проходит время. Я совсем  уже  решаю
прибегнуть к помощи своего "сезама", когда в двух шагах от  меня
открывается  крошечное  окошечко, которое  я  поначалу  даже  не
заметил.  Высовывается  мужская голова и интересуется,  что  мне
нужно.
  --  Открывайте быстрее, -- доверительным тоном шепчу я,  --  меня
прислала мадам Болуа.
  Имя   покойницы  действует  как  пароль.  Голова  просит  меня
секунду  подождать.  И  действительно, буквально  через  секунду
дверь  открывается.  Передо мной оказывается  тип  средних  лет,
невысокий,  но коренастый, с недоверчивым взглядом  и  противной
мордой.
  -- Кто вы? -- внезапно спрашивает он.
  --  Мне надо сказать вам пару слов, -- говорю я, проталкивая его
внутрь.
  -- Что вы делаете? -- протестует он. Даю ему по морде.
  -- Это тебе нравится больше?
  -- Кто вы? -- растерянно повторяет он.
  -- Полиция.
  Морда  у  него  принимает  выражение скорее  недовольное,  чем
испуганное, но мне не до психологических тонкостей.
  --   Итак,   приятель,  ты  последний  представитель  почтенной
компании, решившей конкурировать с Французским банком, --  говорю
я.  --  Последний, ибо прелестная мадам Болуа уже переселилась  в
мир иной. Она сама вынесла себе приговор, как пишут в газетах.
  Он  пристально смотрит на меня, как бы пытаясь определить, вру
я  или  нет, но моя внешность достаточно убедительна.  Тогда  он
склоняет голову и испускает странный вздох.
  Оглядываюсь. Все вокруг покрыто пылью. Жалкие предметы  мебели
буквально   рушатся  под  грудами  ненужной  бумаги.   По   всей
видимости,  эта  заброшенная типография была куплена  по  одной-
единственной причине, мне уже достаточно известной.
  --  Так,  значит,  это  здесь  печатают  те  красивые  радужные
бумажки? -- осведомляюсь я. -- А где же бумага из Лиона?
  -- Вам надо, вы и ищите, -- бурчит человек.
  --  Незачем,  --  отрезаю я. До меня кое-что начинает  доходить.
Главой  банды, конечно, была моя синяя Джоконда, считавшая  себя
Жанной  д'Арк  и  Аль Капоне в одном лице. Однако  мой  приятель
Компер и метис, похоже, решили, что могут справиться и без  нее,
и  часть  бумаги,  полученной в результате первой  катастрофы  с
грузовиком, попросту прикарманили. Видно, решили, что  на  двоих
им хватит, а потом можно и завязать. Поэтому операцию в Ла-Гриве
метис  попросту провалил. Собственно, впервые эта  мысль  пришла
мне  в  голову,  еще когда я разглядывал его труп.  Он  выключил
детонатор  --  поэтому грузовик остался цел, да  и  ваш  покорный
слуга  Сан-Антонио  не вознесся к праотцам.  Бедная  моя  мышка,
видно, она что-то в нем перекрутила, что и вызвало взрыв.
  --  Вчера вы все были в Лионе, -- медленно говорю я. -- Три Гроша
доложил,  что кто-то побывал в вашем тайнике, вы запаниковали  и
пошли проверить. Обычно вы складывали там деньги перед тем,  как
переправить их за границу. Однако на сей раз там оказался  рулон
бумаги  --  тот самый, который заначили от вас Компер и метис.  В
тот же день вы получили еще одно доказательство измены Компера --
узнали,  что  он  заявил о краже своей "ДС".  Он  был  не  прочь
заниматься  сбытом продукции, но ему вовсе не  понравилось,  что
крошка Болуа втягивает его в чисто гангстерские операции. Вот он
и  решил, что, заявив об угоне машины, прикроет себе тыл. Однако
вышло  наоборот.  Вы его вызвали в подвал и предъявили  счет.  А
reoep|  его  предъявляю я. Последний акт,  мой  храбрый  убийца.
Осталось подвести итоги.
  Я  двигаюсь к нему, чтобы надеть наручники, и... испытываю  одно
из  сильнейших потрясений в моей богатой событиями  жизни.  Этот
сморчок  делает кульбит. Стадо быков мне было бы не  так  трудно
принять  на  себя,  как этот удар в грудь. У меня  перехватывает
дыхание, я перелетаю через типографский станок, врезаюсь  спиной
в  стену и сползаю на пол. Ощущение такое, будто по мне прошелся
полк  польской кавалерии. Земной шар подо мной качается, как  на
приливной волне; красное облако заполняет мой мозг.
  Не  давая мне опомниться, он вновь взвивается в воздух, и  оба
каблука  снова  с  силой опускаются мне на грудь.  Я  изнемогаю,
внутри все горит, в голове вспыхивают и гаснут бенгальские огни.
  Черт,  недооценил я парня! Надо же -- позволить взять  себя  на
такой  дешевый  прием. А теперь конец -- мускулы  словно  ватные,
мозг  в  штопоре. Как сквозь туман вижу, что эта падаль лезет  в
карман.  Что-то вытаскивает. У меня еще хватает сил  сообразить,
что это не что иное, как пистолет. Он спускает предохранитель  и
передергивает затвор. Потом направляет пушку на меня. Я  успеваю
заметить,  что  его палец шевелится на курке, и мысленно  говорю
вам, друзья мои: до свидания всем. До встречи там, наверху!
  Сухой  треск. Я закрываю глаза, моля бога, чтобы этот  подонок
прицелился поточнее.
  Потом  я  их  открываю. Парень лежит у моих ног с проломленным
черепом. Над ним, совершенно одуревший, стоит Дюбон.
  Сначала я решаю, что у меня бред. Но это действительно  Дюбон,
лоб у него в поту, глаза вылезли из орбит, а в руках здоровенная
железная  плита.  Надо быть настоящим быком, чтобы  поднять  эту
штуку. Но Дюбон крепче быка.
  -- Эх, ты! -- вздыхает он. -- Железный человек, парень-кипяток.
  Потом  наклоняется  и  принимается  делать  мне  искусственное
дыхание. Черт, как приятно снова дышать!
  --   Что   ты  тут  делаешь?  --  спрашиваю  я,  когда  ко   мне
возвращается способность говорить.
  --   Спасаю   дураков-сыщиков,  попавших  впросак,  --  серьезно
объясняет он. -- Я-то думал, ты уже трясешься в парижском поезде.
  -- Который час?
  -- Девять.
  -- Тогда я там скоро буду. Но, надеюсь, сначала ты объяснишь...
  --   Как  я  сюда  попал?  От  злости  Когда  ты  сказал,   что
возвращаешься в Париж, на меня, понимаешь, тоска навалилась.
  -- Знаю.
  --  Я  сказал  себе,  что надо быть последним  слабаком,  чтобы
бросить дело в двух шагах от цели.
  -- Не себе, а мне.
  -- Неважно. Короче, я решил сам довести его до конца.
  -- Надо же...
  --  Перестань издеваться, подонок! -- внезапно рычит Дюбон. --  А
то я доделаю то, что не успел этот сопляк! Короче, для начала  я
позвонил  той малютке из почтового отделения Сент-Альбан,  чтобы
узнать, нет ли новостей. Сослался на тебя Не знаю уж, что ты там
с ней делал, но твое имя действует на нее магически.
  -- Пропусти и вали дальше
  --  Девчонка увидела в газете фото твоего метиса, изображавшего
чучело, и узнала спутника дамы в синем. Потом вспомнила, что  он
однажды звонил в Гренобль. Посмотрела по своим карточкам и нашла
номер. Дала его мне. И вот я здесь!
  -- Надо сказать, вовремя. Я оказался здесь таким же образом.
  --  Она  сказала,  что  ты ее никогда не  забудешь,  --  говорит
Дюбон.
  -- Кто?
  --  Да  эта, малютка с почты. Думаю, она права. В конце концов,
именно благодаря ей ты остался жив.
  ...Когда я вхожу к боссу, он делает каменное лицо.
  --  Ну  как,  приступ аппендицита прошел? -- бесцветным  голосом
бормочет он.
  -- Ложная тревога, шеф. Всему виной томатный соус.

  [1]  Барнум -- владелец извстного американского цирка. Здесь  и
далее примечания переводчика.
  [2] Портрет Виктора Гюго изображен на 50-франковой купюре.


Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 08:51:03 GMT

Оцените этот текст: