Вера Лукницкая. Пусть будет земля (Повесть о путешественнике) Обложка Все прекрасное на земле - от Солнца, и все хорошее - от человека! М. М. Пришвин А.П.Чехов От автора Таким я видела этого человека, Елисеева, когда читала его книги, очерки и статьи и пыталась представить себе те стороны его жизни и те периоды, о которых сведений почти не сохранилось. Хотелось передать атмосферу, дух его времени... И я сознательно сохраняла некоторые названия и термины, которые бытовали в те давние времена, не заменяла их более поздними, более привычными для нашего современного восприятия. Мне казалось, да не взыщет с меня требовательный, привыкший к строгой научной терминологии читатель, - мне казалось, что иначе поколеблется, разрушится или уж, во всяком случае, станет менее достоверным тот мир. Мир героя этой книги. Вокруг детства ...Узнать, прекрасна ли земля... Первые шаги Качается небо, качаются дюны, качается верблюд... Четкость граней плавится в зное. Раскаленный золотой океан... Мысли сбивчивы: появляются, исчезают и снова появляются одна за другой... Пустыня... Она ужасна... Когда ж он, однако, полюбил ее? Может быть, когда собирался ехать в Африку? Предощущая ее? Или только тогда, когда увидел в первый раз, по дороге из Александрии в Каир? Нет, он любил ее уже в детстве. Его "нянька" Петр читал ему лермонтовские "Три пальмы". В этих чтениях родилась его пустыня. Она манила миражами. Она мучила жаждой. В ее глубине таился оазис. Оазис... Это слово пронизывало искрящимся зеленым лучом! Оазис - это рай... Это прохлада, это влага, это пальмы. Туда стремятся караваны. Караваны... Звонков раздавались нестройные звуки, Пестрели коврами покрытые вьюки, И шел, колыхаясь, как в море челнок, Верблюд за верблюдом, взрывая песок. В сознании мальчика сменялись картины: "...араб горячил вороного коня", "узорные полы походных шатров..." И белой одежды красивые складки По плечам фариса вились в беспорядке. Все это вместе - неведомая даль, чужие страны, путешествия. Елисеев, тяжело приоткрыв глаза, смотрит на свою арабскую одежду. Слабая улыбка трогает его губы. Улыбаться больно: губы потрескались. Кругом песок, песок, слепящее солнце. Желтые пески, желтые верблюды, желтый воздух... В полудреме наплывает что-то, что связано с песком и жарой. Но что это? Он ясно видит деревянный стол. На столе маленькие песочные часы. Это полковой доктор поставил стеклянный сосуд с желтым песком, когда у Саши случился жар. Из верхней колбочки песок сыпался в нижнюю. Доктор слушал пульс. А Саша смотрел, как песок сыпался тоненькой желтой струйкой. Доктор переворачивал часы, и песок сыпался опять. Песок сыпался, шло время, бесконечное время. Песок все сыпался, песок струился солнцем... С часами, с добрым доктором болеть уютно. За окном двор казармы, часовой в промокшем тулупе, финские сырые леса... Песок был желтый и все струился, струился... Сквозь полузакрытые веки Елисеев видит башни, стены, они плавно покачиваются в небе. Приближается лицо молодого араба. - Ми-раж, - с трудом разлепляя запекшиеся губы, произносит Елисеев. - Ни-ет, ни-ет мыраш... но, - улыбается черный юноша. - Вади Газы*. Он подает Елисееву повод. С верблюда Елисеев соскальзывает прямо в седло коня. Сон, усталость, жажда - все забыто. Елисеев мчится по пальмовой роще навстречу неведомому. Щебечут птицы. Кругом миндаль, гранаты и пальмы, пальмы... Оазис. Он глотает свежий воздух, словно нектар. Стройная женщина, улыбаясь, подает кувшин с необыкновенно вкусной водой. Он пьет, пьет до дна. Присаживается на камень и быстро-быстро пишет. Только бы не утерять свежесть первого впечатления! Пустыня, оазис, караван. Путешественник забылся на мгновение. И вот он, маленький Саша, на руках солдата финской крепости... С чего же все началось? ...Драгоценная моя Марусенька! Сегодня четыре месяца, как я живу без тебя. Очень беспокоит твое здоровье. Но не огорчайся, что тебе пришлось уехать. Здесь третью неделю льют проливные дожди. Смотрю из окна на нашего часового и жалею его: вода стекает у него за шиворот. Все-таки я крикнул ему, чтоб он встал под навес. Вчера в такой же дождь я обходил солдатские посты. Что ж поделаешь! Служба! В казармах распорядился топить печи, хотя время к тому еще не наступило. Небо такое слезливое, что я даже не верю, будет ли оно когда-нибудь другим. Без единого просвета, как будто там, где-то за тучами, спряталось болото. Даже если и не идет дождь по утрам, то все равно как будто он идет. Струйки стекают с елей, по мокрым стволам их ползает скользкая живность. Вдаль видеть невозможно: каждое деревце окутано туманом, словно ватой. В этой серости и сырости только те дни и были, что мы прожили здесь вместе, солнечными, помнишь? Один раз шел дождик. А что тут теперь делается! Поутру намеревался посадить шестерых гребцов в барку за большой рыбой, но опять затеялся дождь, и я не решился им приказать. Я тут не слишком командую, когда спокойно в крепости. Солдаты, кто не на посту, сидят по казармам, офицеры играют в карты и пьют. Добыли в лесу медвежонка, научили его плясать, так что вечерами единственная забава - это баловства нашего Миши. Знаешь, милая, хоть это и часть России, но все здесь на волчьих шхерах непривычное: и люди, и природа, и названия мест: Хиитола, Элисенваара. В Петербурге-то, если и идет дождь, все равно хорошо, потому что там ты да Невский со всеми заведениями и офицерскими собраниями... Не слыхала, Марусенька, часом, ходят ли еще про меня толки и как долго быть мне из-за них далеко от тебя и столицы. Вчерашним днем пришло письмо от отца, он хочет, чтобы ты провела зиму у него - будет отпаивать тебя молоком. Добрый старик. В письме он упоминает о крестьянских бунтах... Петр днями на охоте, спрашивал, правда ли, что Россия бунтует. Значит, даже и сюда уже доходит, к солдатам нашим... Тоскую по тебе до невозможности, драгоценная ты моя. Ваканций мне не предвидится, поэтому мы с тобой еще долго не увидимся. Ты должна укрепить легкие. Прошу тебя, пришли поскорее весточку. Сейчас прерываюсь, за чем-то бежит Петр. ...Кричит: у Елизаветы Андреевны началось... Послали за доктором. С письмом заканчиваю: сюда идет сам Василий Игнатьевич, идет степенно. Бог даст, все обойдется. У меня на такой случай припасена для него дюжина шампанского. Пока его супруга не разрешится, посидим вместе. Он здесь в более удачной жизни живет, чем я, ибо с ним любезная его Елизавета Андреевна. И вот-вот наш штабс-капитан станет папашей. Ах, что говорить про чужую жизнь! ...Василий Игнатьевич выкурил уже три полные трубки. Человек он, ты знаешь, крепкий, а тут - никак не удержится. А вот и опять Петр на пороге: - С первенцем вас, господин штабс-капитан! Сынок у вас! Ну вот и обошлось. Василий Игнатьевич расплакался сам, как дитя малое, на радостях-то. Отправляю тебе, Марусенька, письмо с оказией и желаю одного: только поправляйся. Твой преданный супруг Константин Назаров Комендант крепости Константин Иванович Назаров был сердит. Денщик его, Петр, найден под дождем в виде непристойно пьяном, а когда его стали приводить в чувство, отбивался. Он был доставлен к коменданту. - Ваше высокородие, горе у меня. Перемерли все. - Он опустил седую голову и всхлипнул: - Срок кончается, а мне воля-то не нужна, некуда мне. И он протянул коменданту смятое письмо. Писано сентября 11-го года 1860-го от рождения Христова дьяком церкви Вознесения Господня села Кресты Вологодской губернии отцом Пантелеймоном Раб Божий Петр Иванов! Извещаю тебя, что село наше Кресты постигло лютое горе. Случилась в местности нашей зараза, и прибрала оная многие дворы, перемерло тьма-тьмущая народу. Иные дворы совсем осиротели. Померли и твои все родичи. Отец твой, матушка, брат и сестры твои. Зараза случилась нам в наказание Божье, что незадолго до нее мужики побунтовали из-за оброка... Упреждаю наперед тебя письмом, чтоб не имел расчету. Хотя и состояли мы с твоей матушкой в дальнем родстве, но сама она противу желания честной семьи выбрала горькую долю с отцом твоим и тебе досталось: как рожено, так и хожено. А теперь брат ли, сват ли - денежки не родня. Да и какой сейчас приход, сам посуди - одна голытьба. С мякины на воду перебиваемся... Назаров не дочитал письма, вернул его солдату. Расконвоировал его: - Иди проспись, Петр. - Да-к, я ведь, ваше благородие... - Ну что там у тебя? - Дозвольте при малом Александре Васильевиче Елисееве остаться, навроде как няньки у него, у меня теперь никогошеньки, а служба моя горемычная сей год к концу идет. Живой еще, а никому не нужон. - Иди проспись, Петр, - повторил комендант, но уже мягче. "Ихнему благородию" пришлось поломать голову, чтобы оставить Петра при штабс-капитане. Денщик из вольнонаемных в крепости не полагался. Из детства Его императорского величества русская крепость Свеаборг в Финляндии м. г. помощнику коменданта господину Елисееву Милостивый государь Василий Игнатьевич! До сведения довожу сей краткий отчет о поведении сына Вашего Александра и об успеваемости его сообщаю. Прежде главное скажу, что Александр здоровья завидного и пребывает в форме благополучной. Однако же до занятий и развлечений бурных неохоч, о чем свидетельствует много фактов, как-то: состояние молчаливое и часто в сосредоточенности отрешенное, и совет мне Ваш родительский по сему поводу нужен. Являясь классным наставником милостию его превосходительства начальника гимназии, руки опускаю, лицезрея некоторые странные поступки сына Вашего. Позволю себе поведать Вам об эпизодах жизни наставляемых в гимназической строгости и благодати учеников. В скорости после Сретения, в завершение масленицы, в аккурат перед Великим постом, солнечным деньком довелось с классом прогуливаться на лоне природы, познавая ее естество. И обратил внимание я, что гимназист Елисеев впервые, может быть, за все время проведенного мною над ним наблюдения оживился, глаза его повеселели, однако, с товарищами в их игры не играя, он уединился, что я даже на первых порах отметил как факт примерный, радуясь его благочинию. Однако вскоре обнаружил, что гимназиста Елисеева в поле обозрения моего нету, а группа, оставив свои забавы, обступила дерево и смотрит вверх. Повернув голову свою за ними вслед, я обнаружил ученика сидящим на высоком суку и что-то рассматривающим с сосредоточенным видом. Я велел ему тотчас же слезть, дабы он нечаянно не упал с головокружительной высоты. Он это проделал немедленно, повиновенно представ передо мною с горящими очами, в коих увидел я не мольбу о помиловании, но упрек, что помешали делать дело, необходимое ему и интересное пуще всего на свете. С той поры на классных прогулках старался держать я его под особым своим наблюдением, ибо все больше стал замечать за ним неистовое стремление к увлечению науками естественными. По поводу предыдущего инцидента, как сказал он мне, не дереве он рассматривал жука короеда. Человек он, по всему видно, будет увлекающийся природными и естественными науками. Примером тому также быстро заживающие синяки учеников, когда прикладываются к ним Сашею одному ему известные травы... Вспоминается еще случай, когда на одном из уроков представляемые мною арифметические действия вызвали интерес большинства, но неожиданно прервались в кульминации и расстроились занятия из-за писка живой пичуги, из сумки гимназиста Елисеева доносящегося. Опять же справедливости ради докладываю, что за дерзость оную Саша был наказан, что выражалось в однодневном лишении его прогулок и помещении в специальную комнату, умными книгами уставленную. Принимая наказание неизбежно, он осмелился, однако, попросить меня позаботиться о больной птице, найденной им возле гимназии. Когда я вошел к нему, он первым делом справился у меня о состоянии птицы и, узнавши, что гимназисты птице принесли крошки и воду, отпросился, выбежал во двор и выпустил ее. Этот эпизод также подводит к заключению, что страсть его к природе признание вызывает. Считаю долгом своим сообщить также и об особом случае. Начальник гимназии, проходя через плац, увидел сына Вашего, ласкающего суку. Его превосходительство спросил фамилию гимназиста и в сей же момент был окружен целой сворою невесть откуда явившихся четвероногих. По всей форме отрапортовав, гимназист заслужил расположение его превосходительства и был бы отпущен, если бы начальника не поразило окружение собак. Он машинально воскликнул: "Сколько же их тут!" Сын Ваш, пересчитав животных, ответил, что десять, и спорил, хотя собак было только шесть. Подбежавши, я нашел начальника обескураженным, он отчитал меня при ученике, и были наказаны мы с Вашим сыном вместе. Начальник разгневался, поскольку Александр сосчитал не только стоящих вокруг него собак, но и четырех, находящихся в животе суки. Я же хоть и огорчился наказанием, но признаю, что способности к естественным наукам сына Вашего мне наблюдать преотрадно. Во многом прося родительских советов, для пользы сына Вашего осмелюсь посоветовать и Вам воспитывать в Саше больше усердия к занятиям точными науками и усидчивости в дни летнего отдыха. С совершенным почтением наставник магистр наук математических Алексей Иванов сын Варшавский Кронштадт, марта месяца, дня двадцать второго 1868 г. от Р. Х. Саша иногда приходил к морю. Однажды он с пристани наблюдал, как французские моряки крутили цепь, сбрасывая в воду якорь. Один из них, увидев Сашу, крикнул: - J'ai le mme fils que toi en Bretagne! Il s'appelle Jean-Paul! Allons ensemble, garon! On y va!* Форма якоря, висящего над водой, напоминала гигантскую букву неведомого алфавита, таинственный знак неведомых земель. Саша подумал о том, что вот можно пойти на корабль и поплыть. И приплыть к мальчику Жан-Полю. Он не мечтал стать моряком. Голос моря нашептывал ему об иных землях и странах. Сердце Саши принадлежало лесам, ручьям, птицам, зверям, жукам. Во дворе гимназии рос огромный дуб. Зимой двор был занесен снегом. В зимний солнечный день на длинной ветке дуба усаживались в ряд вороны. То одна, то две птицы медленно взлетали в синеву. Саша глядел на плетение ветвей, на слепящий снег. "Пора, брат, пора... туда..." Ему казалось, что эти слова возникали в его голове. Но это читал его друг Гибсон, стоя у доски. Птица, растаявшая в синеве неба, весенний ручей, журчащий во дворе, солнечный луч, упавший в коридоре гимназии, - все это было для Саши путешествием. Путешествием дышали и строки поэта, которые он сейчас слушал: "И вымолвить хочет: давай улетим!" Путешествием были и леса Свеаборга. Саша с нетерпением ждал летних каникул, мечтая вырваться из каменной гимназии, чтобы снова и снова идти по дорогам, которые он еще не исходил с Петром. Старый солдат не знал детских игр. Он учил мальчика тому, что умел сам. К девяти годам Саша стрелял лучше самого Петра. Умел ставить силки на птиц. Костер разжигал при любой погоде. Ходил всегда налегке. Лазил по скалам в ветер, в дождь. Бегал по росе босиком. Не знал простуд. В гимназических драках никогда не участвовал. Но когда мальчишки начали его подстрекать, будто он не дерется, потому что трус, и однажды набросились на него, он сбил их с ног первыми же ударами. Они отступили и больше его не трогали. Наконец долгожданные каникулы. Саша в первый же год окончил второй класс Кронштадтской гимназии. В течение всего учебного года тоска по лесу одолевала его. И теперь каждое утро он просыпался в пять и шел далеко, на лесные поляны, встречать поднявшееся уже солнце. В этот раз он ушел из крепости чуть позже... Лес уже пробудился и пел свою утреннюю многоголосую песню. Северное солнце прогуливалось над деревьями, высвечивая цепкими лучами строгие и нежные картины: прозрачные листья молодых деревьев, земляничный куст у замшелого ствола, полянку с сочной травой. А Саша все шел и шел. Ему было интересно все в его стране Финии. Петр говорил: "Финн пришел", "Финн плывет", "Финн продает". Саша его тогда спрашивал: - Почему финн? Тогда, значит, Финия - не Финляндия. Так у Саши и осталась Финия, его Финия - мшистая, смолистая, сырая и прохладная. И сейчас в терпком хвойном лесу прохладно, хотя и лето в полном разгаре. Да и самая ясная погода все равно водянистая, в солнечный день здесь думаешь: "Пойдет дождь, пойдет дождь". Но сегодня Саша забыл об этом. Меж озер вдруг выступили мрачные, облепленные влажными мхами, обросшие папоротниками, то похожие на скирду сена, то уходящие в самое небо валуны. Они глядели в сине-зеленые воды озер, причудливо отражаясь в ряби, и казались живыми коричневыми существами. Позже Саша узнет, что много лет назад березы и сосны его Финии, поглядывая на скользкие холодные глыбы, будут вспоминать о ледовом пришельце. Солнце золотило ветви и пробивалось к влажным ароматным высоким травам. Саша шел быстро и на весь лес звучно читал стихи Боратынского*, которые выучил для гимназического праздника родного края: Суровый край; его красам, Пугаяся, дивятся взоры; На горы каменные там Поверглись каменные горы. По дряхлым скалам бродит взгляд: Пришлец исполнен смутной думы, Не мира ль древнего лежат Пред ним развалины угрюмы? Но Саша совсем не походил на пришельца исполненного смутной думой. Саше было так хорошо! Он был в сапогах, с мешком за плечами и даже с пистолетом! И его все-все интересовало. Вот, например, над каждым болотом, куда ни глянь, тучи комаров. Они мучают все живое. Люди, правда, придумали накомарники. А каково бедным лисицам, которые прячутся в крупнолиственных травах? И даже медведей, наверное, не спасает их толстая шкура от укусов назойливых насекомых. Интересно, а зачем комары? Они только кусают или пользу какую-нибудь приносят? Но сегодня Саша во власти другого удивительного "народа" - муравьиного. Вчера, когда он ходил в лес вместе с Петром, они увидели возле скал бурую пирамиду среди зеленой травы. Земляная пирамида шевелилась. В глазах рябило от тысяч и тысяч двигающихся муравьев. Саша долго стоял, не мог оторваться от этого удивительного зрелища, потом присел и стал внимательно наблюдать. Муравьи сновали так быстро и так целенаправленно, как будто получили определенное задание. У каждого, казалось, были "свои дела". Петр слишком хорошо знал мальчика, потому не стал его отрывать, а, оставив у муравьиного холмика, пошел поискать ягод для своего любимого питомца. Возвращаясь, старый солдат долго примеривался, ища точку опоры, чтобы по скользким мшистым кочкам перескочить дряное болотце. Когда он, преодолев и болотце, и холм за ним, оказался у скалы, Саша, завороженный, прошептал: - Гляди, Петруш, они умные! - Ясное дело, Александр Васильевич, - отвечал солдат, - тварь Божья. Только отошли бы вы, а то и так сюртучок свой замазали на болоте, а тут еще они замарают. - Как это они замарают? - Кто их знает! Навалятся-ка все сразу, вишь, сколько их - целая армия! - Петр смеялся. - Кислотка у них есть такая. Люди сказывают: пользительная. Саша взглянул на старика, тот все улыбался. - Да ну тебя! Вот, смотри! Муравьиный народ был занят своей жизнью. Несколько насекомых тащили к своему дому дохлую осу. По утоптанной дороге непрерывной шеренгой бежало множество муравьев. Саша осторожно положил на их пути подсохший лист лопуха. Муравьи добегали до него, упирались в то место, где пролегала их трасса, и начинали суетиться. Потом находили свою дорогу. Саша заметил, что дорога оказывалась той же проложенной ранее трассой, только по верху листа. "Каким образом шестиногие пешеходы находят свой дом?" - думал Саша. Он поднял лопух и заметил кое-где капельки, оставленные муравьями. Он снова положил тот лист на пути насекомых, но немного повернул его. Муравьи долго копошились возле листа, потом все-таки нашли проложенный под листом свой старый, испытанный маршрут и уверенно побежали к дому по листу, время от времени прижимаясь к нему брюшками и оставляя на нем крохотные пятнышки. Саша обошел вокруг кучи, ничего не понимая. Во все стороны от муравейника были проложены муравьиные "трассы". - Как они прокладывают эти дороги, Петруш? - Мамаша заругает, пора нам, Александр Васильевич! - Ну, Петруша! - Пора, ангел мой! Христом Богом прошу. Солнце, вон, уже опускается. - Ну раз пора, пошли, - сказал Саша, с неохотой покидая муравейник. Петр семенил следом. А следующим утром Саша с отцом и комендантом крепости Константином Ивановичем Назаровым проводил маму в город навестить в больнице Марию Павловну. Жена Константина Ивановича часто болела и подолгу лежала в госпитале. Отец сказал: - Чую, Александр, по вчерашним рассказам, что хочешь опять в лес. Петр сегодня останется помогать. А нам с Константином Ивановичем надо арсеналы и пороховые погреба проверить да побывать на ученьях в матросской школе. - А можно я один, пап? - Саша оглянулся на Назарова. - Думаю, можно, сынок. Вот тебе пистолет. На случай крайней опасности. По пустякам не балуйся. Договорились? У Саши замерло сердце. Назаров, улыбаясь, положил тяжелую руку на плечо мальчика. - Давай, браток, не робей. Петр твой говорит, что ты у нас стрелок отменный. - Да я знаю, я от волка спрячусь, убегу! А в случае чего - не промажу! - то ли отцу, а скорее, Назарову выкрикивал на бегу Саша. - Ну-ну! Можешь мелкую дичь подстрелить, если попадется, - услышал вслед Саша. По дороге Саша время от времени вытаскивал оружие из кармана, осматривал его и бережно прятал назад. На полянках он то клал одну руку на землю, на нее с пистолетом - другую, то прилаживал пистолет к какой-нибудь ветке и долго наблюдал. Но никто не появлялся. Волки и медведи, зная, очевидно, что он вооружен, попрятались. Правда, заяц выскочил раз из-под ног, но ускакал раньше, чем Саша выхватил оружие. Тут он понял, что это он сам ничего не видит, кроме своего пистолета. Тогда он спрятал его в мешок, и сразу же все изменилось. Саша услыхал лес... Вот просвистел дрозд, сидя на суку возле своего гнезда. Дрозду вторили реполовы, горихвостки, синицы. Кричали, стонали выпи, рыдали гагары. И над ними, сидя на вершине, усеянной шишками сосны, выводил трели соловей. Но Саша решил не задерживаться, тем более что в его коллекции уже есть дроздиные яйца. Он и так потерял время из-за пистолета. Он держал путь к муравейнику. Он хорошо помнил вчерашнюю дорогу. По прямой это километра четыре, а с небольшим крюком, который он проделал, ну, чуть больше... Он легко проскочил противное, хотя и не очень сегодня вязкое болотце, быстро взбежал на крутой холм, добрался до скал и еще издали увидел свою "египетскую пирамиду". Он подошел к ней и застыл , удивленный. Муравейник был пуст - "мертвый город". Ни единого муравья. Ни одного движения. Лишь хвоинки лениво колыхались от начавшегося вдруг ветра. Как же так? Почему? Что произошло? Саша ковырнул землю - пусто. Сверху донесся легкий шум - загудели сосны, потревоженные ветром, Заволокло небо, упала капля, другая, пошел редкий дождь, потом зачастил, стал похож на хилый душ. Саша побежал к деревцам, что росли между скалами, постоял немного. Дождь совсем измельчал. "Наверно, надолго", - подумал Саша и решил возвращаться домой. Он был уверен, что за час добежит. Но когда он поднялся на холм и спустился к тому мерзкому болотцу, то понял, что перейти его не сможет. Кочки покрылись пузырчатой, будто мыльной, водой, стали скользкими, и неосторожный шаг мог плохо кончиться. И хотя в белые ночи, даже в пасмурные, не бывает полной темноты, Саша испугался. Но не за себя. Он боялся за пистолет, который был доверен ему. Что было делать? Он вернулся к скалам. Наломал веток, отряхнул их, нашел в скале нишу, соорудил в ней нечто вроде гнезда и влез в него. Жутко завывал ветер, шумели деревья. А вдали холм, днем маленький и ярко-зеленый, казался неприступной горой. Саша представил себя на секунду дома и улыбнулся: он был рад побыть в лесу ночью - проверить себя. "Вот и пришел такой случай", - подумал совсем по-взрослому Саша и в этот момент услышал выстрел. Забыв сразу обо всем, он бросился на черную гору, увидел с противоположной стороны болота два слабых огонька и громко крикнул: - Петруш! - Александр Васильевич, не идите по болоту, не вздумайте, спаси вас Господь! Утро враз придет! По свету переберетесь. И еще услышал: - Александр! Оставайся у скал! Там теплее. - Пап, а я уже шалаш построил! - Мы здесь будем, рядом, в лесочке. Ты иди от дождя в свой шалаш. - Папа, только идите лучше домой. Я утром прибегу, а то мама не будет спокойна. Я ведь не потерялся, и я совсем не боюсь и костер могу развести. У меня и спички есть, и ягоды, и две картошки еще... - Мама приедет только завтра. Иди от болота к скалам, сынок! - Ну ладно, тогда до свидания! - Саша вернулся и устроился в своем гнезде. Он так обрадовался, что мама задержалась и ей не придется беспокоиться за него, что, пригревшись, спокойно задремал под мерную музыку дождя. А когда сквозь сон услышал шум приближающихся шагов и открыл глаза, то увидел из ниши шалашика своего Петрушу, подходившего с горящим фонарем. Саша вскочил, бросился к солдату, прижался к его вымокшей рубахе. - Перепугали-то как нас, Александр Васильевич! Нет и нет! Мы пришли, хватились. Вечер, тучи черные бегают по небу. Еще загодя побежали, до дождя, но, вишь, не успели. Сейчас идем кружным путем, я присмотрел дорогу. Там и батюшка вас дожидаются. Замерзли небось. К лесу подошли, когда совсем развиднелось. Василий Игнатьевич потрепал сына по голове, взял в руки пистолет, переломил ствол, увидел нетронутый патрон, улыбнулся и сказал: - Молодец, сынок, ты совсем взрослый. - Пап, а что, муравьи от дождя ушли? - Они не ушли. Их пирамида над землей высокая, а под землей еще выше, то есть глубже. Они специально так строят и на время каких-то событий, я так думаю, переселяются в нижние "покои". Там их большая жизнь продолжается. - Я бы хотел знать про кислоту. - Про какую кислоту? - Про муравьиную. Про землю - это ясно, они рыхлят ее для деревьев и травы, а про кислоту мне Петруша сказал. Может, ею звери болезни лечат, не только дороги прокладывают? Но только я думаю, что это другое. Дорогу они, наверное, прокладывают запахом. Не будут же они зря "лекарство" свое разбазаривать? Зря-то ведь ничего не бывает на свете. В те годы, когда его десятилетние сверстники играли в "Африку", "охотясь" на львов, или бежали в "Америку", к индейцам, Саша Елисеев серьезно готовился к будущим путешествиям. Хотя его и давили стены гимназии, он добросовестно учился, не по-детски сознавая, что путешественнику нужны знания. Побеги из гимназии в леса сменялись чтением книг о путешествиях, чтение сменялось греческим и латынью. Над нелепым "дикарем" товарищи, бывало, посмеивались, не понимая и не принимая эту страсть, а некоторых педагогов она просто раздражала. И Саша вынужден был замыкаться в себе, вместо того чтобы с восторгом и самозабвением рассказывать о чудесах природы. "Глубоко в сердце каждого человека сокрыто стремление к путешествиям, но далеко не у всех оно выказывается с такою силой, что, сокрушая все преграды, выдвигаемые жизнью и обстоятельствами, заставляет стремиться к одной и той же никогда недосягаемой цели". Солнце, исчезающее за горизонтом, щемит сердце, зовет с собой... Синяя звезда мерцает, манит к себе... Где она, Сашина "недосягаемая цель"?.. Может быть, в нем самом?.. "Страсть к путешествиям - это страсть ненасытная, это страсть, переворачивающая жизнь человека, объятого ею, и несущая его вечно вперед. ...Кто из нас не переживал этого героического периода своей жизни, когда пробуждающиеся молодые силы клокочут и прорываются наружу, ища свершения великих подвигов. ...Мальчишка во сне отрывается от земли и летит, ощущая безудержную радость свободы. ...В это время ребенок мечтает быть и героем, и полководцем, и путешественником, и Бог знает чем. Но пройдет несколько лет, и золотая греза юности исчезнет, как ночной туман перед зарею. ...Бурное пламя кипит в мальчике, жарким огнем вспыхивают чувства юности. Но редко кому удается сохранить этот огонь в течение всей своей жизни. ...Мне, к великому моему счастью, удалось избегнуть этой участи и воплотить в действительность свои грезы". Суомские рапсоды ...Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше, В чем яростное песен ремесло... В чарах северных рун - Все тогда началось с избушки колдуна. - Что началось? - заволновался всегда выдержанный Иван Федорович. Остальные сразу окружили кресло доктора и приготовились слушать еще одну захватывающую историю. - Возвращение в волшебство, в чудесные встречи с Финляндией. - Александр Васильевич, - решился спросить Надеждин, - почему вы в статьях, очерках, докладах в Географическом обществе излагаете факты и события в строгой последовательности, как-то сухо, а вот здесь, у этого камина, рождаются иные, внутренние какие-то связи? - На разных заседаниях от меня ждут не приключений, а фактов, интересующих ученых. А вам я рассказываю о моих переживаниях и восприятиях в пути. - Папа, ты все потом выяснишь с доктором. Пусть Александр Васильевич рассказывает свою новую сказку, - пропела тоненьким голоском девочка. - Ты метко определила, Наташа, - "сказка". Я отправляюсь в путешествия, чтобы круговращение будней превратить в сказку. И если это получается, я чувствую себя счастливым, а путешествие считаю удавшимся. Впрочем, я каждое путешествие считаю удавшимся, а себя в нем счастливым. Ученые видят причинно-следственные связи между приливами, Землей и Луной, холодными и теплыми течениями. Поэты знают о других связях, духовных, - настроений, страстей. В Африке мой спутник Гранов часто читал мне Боратынского: Покуда природу любил он, она Любовью ему отвечала, О нем дружелюбной заботы полна, Язык для него обретала. Он - это человек. Возможно, мы или уже забыли, или еще не постигли языка, на котором природа говорит с нами. Поэт убежден, что даже суеверия вовсе не нелепости, а обломки иной, погибшей культуры. - Сказку! Сказку! - теребили доктора дети. - Новую хотим! - Нет, она не новая. Ей уже лет пятнадцать. Но я помню все так, как будто я только что вернулся из того путешествия. А заключается сказка в том, что по дороге в Тавастгус я встретил человека, к которому всегда относился как к древнему скальду или к духу скандинавских лесов и гор. Я и не мечтал, что буду с ним говорить, что он - реальность... Это профессор Элиас Ленрот, великий поэт и собиратель древних скандинавских песен - рун. - Это он и есть колдун? - разочарованно спросил Миша. - Нет, мальчик, подожди. Я даже не знаю, как ответить. Понимаешь, все по порядку. С колдуна все началось. Все необычное. Ленрот был позже. Хотя он больше чем колдун. Но Ленрот был потом. Мы с вашим дядей, а моим гимназическим другом ходили по финским деревням. Мы оба хорошо знали законы финского гостеприимства и потому запросто заходили в избу и располагались в ней, как у себя дома, порой даже не обмолвившись с хозяевами ни единым словом. Суровые северяне, так же, впрочем, как и жители жарких пустынь, умеют часами молчать. Для нас без лишних слов землю возле дома посыпали чистым ельником, матрацы набивали свежим сеном, а подушки - мягкими душистыми травами. Представьте себе и такое: вы открываете дверь, входите и обнаруживаете, что дом пуст. Вы располагаетесь, находите простоквашу, сушеную рыбу, твердые, как камни, лепешки, приготовленные впрок из муки, толченой коры и размельченного мха, съедаете все это с таким аппетитом, будто это самая лучшая пища на земле, потом ложитесь на лапник и переноситесь в благоухающий мир. А хозяева, возвратясь и найдя вас, непрошеных гостей, в углу своей избы или на лавке, не побеспокоят вас ни единым вопросом... Разве вам не покажется все это чудом? Так вот, однажды из одной такой деревушки нас вывели на тропу, ведущую к огромному озеру, и рассказали, что по дороге, верстах в пятнадцати, стоит одинокая изба, в этой избе живет колдун, но до конца пути, то есть до самого озера, отдохнуть больше негде. Мы обрадовались тому, что услышали, и двинулись навстречу необыкновенному, ожидая, что, как в настоящих сказках, деревья будут становиться все выше и мрачнее, лес - все непроходимее и страшнее и что наконец после долгих испытаний и многих препятствий появится таинственный домик, вроде нашей сказочной избушки на курьих ножках... Но в течение всего пути лес был удивительно приветлив. Дятлы стучали носами о стволы сосен и елей. Чарующее неумолчное пение синешейки - финляндского соловья - сопровождало нас в пути. На одном крохотном озерце нам удалось услышать даже голоса лебедей... Это бывает очень редко. К вечеру, в лучах заката, а позже в призрачных сумерках уходящих белых ночей, лес показался и впрямь волшебным. В вышине вдруг вспыхнули холодноватым светом два совиных глаза. В кустах прошуршал ежик. Потом какие-то шорохи, писки затем страшный, почти человеческий вскрик, и снова тишина. - Колдун нас закружил, - шепнул мне Гибсон. - Избы нет, тропа теряется во тьме. Мы были взволнованы. Приключение нас не страшило, а только радовало. Я влез на дерево и сразу увидел совсем рядом огонек. Пошли на него. Шли, наверное, час. Огонек все время мерцал между стволами; он манил нас, а сам как будто удалялся. - Надо запрячь семь голубей в повозку, сесть верхом на бурого волка и бросить впереди себя железное яйцо от волшебной утки, иначе не доберемся, - шептал Гибсон. - Почему ты шепчешь? - спрашиваю его. - Не кричать же мне в царстве колдуна. Вдруг он вскрикнул и упал. Я тоже вздрогнул, и в этот момент в мои ноги ткнулось что-то большое, мохнатое, теплое - собака. Гибсон упал, потому что споткнулся об нее. Собака молча обнюхала нас, потом повернулась и пошла. Мы - за ней. Через несколько минут открылась небольшая поляна, а на ней одинокий домик и высохшее, мертвое дерево. У детей, да и у взрослых, загорелись глаза. Наташа завороженно глядела на Александра Васильевича. Папа Надеждин улыбался. Мама, Фаина Михайловна, возвратившись из кухни с пирогом, присела на край стула. - Собака толкнула дверь, мы с затаенным дыханием вошли вслед за ней и разочаровались: изба оказалась совершенно обыкновенной. Некрашеный стол, лавка. На стенах никаких оккультных предметов. Ни вещих птиц, ни черепов, ни зубов мамонта или хотя бы медвежьего когтя. Навстречу поднялся старичок. Он помог нам раздеться, напоил чаем из лесных трав. Возница, провожавший нас до леса, говорил, что старый Урхо знает три магических заклинания: Земли, Воздуха и Человека. От первого расступаются скалы, обнажаются родники и подземный огонь. Второе вызывает или смиряет бурю, а третье рождает чары любви. При этом он добавил, что вряд ли вещий старец поведает могучие слова двум неведомым прохожим. Я внимательно глядел на старика, отыскивая в нем следы магии, и не находил их. Маленького роста, он казался выточенным из камня и отполированным северными ветрами, не замутившими, впрочем, двух синих, как глубокие, чистые озера, глаз. Волнистые белые волосы обрамляли живое, веселое лицо. Единственное, что придавало облику старика необычность, - это длинная, до колен, удивительная борода: одна половина ее седая, серебристая, другая - рыжая, отливающая червонным золотом. Гибсон не мешкая завел разговор о магических словах, что вызывают ветер. Глаза старика вспыхнули синим светом. Он засмеялся, снял со стены кантеле и под мелодичные звуки его тоненьким голоском нараспев произнес: ...Заставляет дуть он ветры. ...Быстро ветры зашумели, Дует западный, восточный. ...Страшно дует ветер южный, Так же северный бушует. ...Из окошка вьется пламя, Из дверей несутся искры, К небу мчится туча гари, Дым смешался с облаками... Окошко избы осветилось красноватым светом, и на стенах заплясали пестрые блики. Посреди поляны горела сухая ель. Мы переглянулись - чудо! Наконец-то! А наш старик просто объяснил, что поджег ее, когда ставил нам самовар, потому что сегодня она умерла. От ветра пламя колыхалось и высвечивало то одни куски поляны, то другие. "Дым смешался с облаками..." Мы с Гибсоном и впрямь оказались в чарах северных рун. И понеслись по рунной дороге к самому Ленроту. - А Ленрот? Почему вы не рассказываете про него? - спросил Миша. - Вы сказали, что он больше чем колдун. - О... Ленрот - великий волшебник. Он много лет бродил по деревням Финляндии, Карелии, выискивал песни, сказки, легенды и записал пять тысяч пословиц и одну тысячу загадок! Но главное, что он сделал, - он собрал лирические, эпические и магические руны о земле и потомках Калева - "Калевалу". Раньше он был уездным врачом, лечил больных, потом стал путешествовать по Скандинавии. Когда он издал "Калевалу", я был еще мальчишкой и в Финляндии читал ее по-фински. Теперь она вышла в России. Я прочел ее в переводе. Прекрасный перевод, но на финском, да еще в устах старого Урхо, это было неповторимо! Много разных рун услышали мы в ту ночь. Услышали и про то, как родился Вейнемейнен, знаменитый прародитель всех песнопевцев Финляндии: "...Столбы ветров поднялись, камни запестрели, утесы встали над морями, а он тридцать лет уже находился в чреве матери. Молил он месяц, молил он звезды выпустить его на волю. Не выпустили они его. Тогда сам богатырь открыл ворота костяные и вывалился в синее море, ухватив руками волны. Пять лет, и еще шесть лет, и семь, и восемь лет качался он в море, а потом выплыл на берег". Услышали и про то, как ловил Вейнемейнен русалку в море, и про то, как из утки выкатились семь золотых яиц: Из яйца, из верхней части. Встал высокий свод небесный; Из желтка, из верхней части, Солнце светлое явилось; Из белка, из верхней части, Ясный месяц появился... - А из нижней? - перебил Миша. - Из нижней явилась мать-земля. Еще пел Урхо про то, как рубил Вейнемейнен гигантский дуб, обрушил сто его вершин, что закрывали ясное солнце. Засияло тогда солнце над миром. И кто находил ветку, тому счастье приваливало, а кто находил верхушку, становился чародеем, кто - листья, получал отраду сердцу. Не знаю, был ли старый Урхо колдуном, но колдовскую чару песни он знал. Так пел, что казалось - поет сам Вейнемейнен... Три дня жили мы у нашего "колдуна", три дня пел он нам песни, кормил дичью, поил настоями из целебных трав. Он помог мне составить коллекции насекомых и растений его края. А когда мы прощались, он шепнул что-то по-своему мохнатому псу Уло, и тот повел нас к озеру. "Колдун" остался на тропинке и глядел нам вслед. Гибсон обернулся и выкрикнул: Ты пошли нам ветер, Урхо, Ветер нам пошли попутный! - Укко, - молвил колдун и предостерегающе поднял палец. - Не забудьте: Укко - наш финский бог ветра и гроз! На ветру поднялась борода старика и разметалась в разные стороны. По зеркальному огромному озеру плыли мы сначала чдно. У нас была большая лодка с тремя финскими гребцами. Жители на берегу встречали нас всегда радушно. В каждой деревне та