Иван Бунин. Прекраснейшая солнца
- Смерть, где жало твое? Воспомним, что сказала Она, прекраснейшая
солнца, возлюбленному своему, представ ему в ту самую ночь, когда предали Ее
тело могиле: не плачь обо мне, ибо дни мои через смерть стали вечны; в
горнем свете навсегда раскрылись мои вежды, что, казалось, навсегда
смежились на смертном моем ложе...
-- В лето господне тысяча триста двадцать седьмое синьор Франческо
прибыл в город Авиньон в Провансе, в числе многих прочих, последовавших в
изгнание за святейшим престолом. Через год же после того случилось, что он
встретил на пути своей юной жизни донну Лауру и полюбил Ее великой любовью,
приобщившей Ее к лику Беатриче и славнейших женщин мира. В тот год, в шестой
день месяца апреля, в пятницу страстной недели, слушал он утреннюю службу в
церкви Сэн-Клэр, в Авиньоне; и вот, когда, отстояв службу, вышел из церкви
на площадь, глядя на других выходящих, то увидел донну Лауру, дочь рыцаря
Одибера, юную супругу синьора Уго, коего достойный, но обычный образ не
удержался в памяти потомства.
Он увидел ее в ту минуту, когда она показалась в церковном портале.
-- Та весна была в его жизни двадцать третьей, в Ее -- двадцатой. И
если обладал он всей красотой, присущей юным летам, пылкому сердцу и
благородству крови, то Ее юная прелесть могла почитаться небесной. Блаженны
видевшие Ее при жизни! Она шла, опустив свои черные, как эбен, ресницы;
когда же подняла их, солнечный взор Ее поразил его навеки.
Шестой день того апреля был сумрачный, дождливый, один из тех, каких
всегда бывает немало ранней весной в Авиньоне, было и в то время, которое
называется теперь древним и в котором все кажется прекрасным: и весеннее
ненастье, и старый каменный город, потемневшим под дождями, все его стены,
церкви, башни и холодная грязь узких улиц, и все люди, шедшие в них
посередине, и вся их жизнь, и все дела и чувства.
- Это было в час крестной смерти господа нашего Иисуса, когда само
солнце облекается вретищем скорби.
На страницах Вергилия, своей любимейшей книги, с которой он никогда не
расставался, которая лежала у его изголовья, он, в старости, пишет:
-Лаура, славная собственными добродетелями и воспетая мною, впервые
предстала моим глазам в мою раннюю пору, в лето господне тысяча триста
двадцать седьмое, в шестой день месяца апреля, в Авиньоне; и в том же
Авиньоне в том же месяце апреле, в тот же шестой день, в тот же первый час,
лето же тысяча триста сорок восьмое, угас чистый свет Ее жизни, когда я
случайно пребывал в Вероне, увы, совсем не зная о судьбе, меня постигшей:
только в Парме настигла меня роковая новость, в том же году, в девятнадцатый
день мая, утром. Непорочное и прекрасное тело Ее было предано земле в
усыпальнице Братьев Меноритов, вечером в день смерти; а душа Ее, верю,
возвратилась в небо, свою отчизну. Дабы лучше сохранить память об этом часе,
я нахожу горькую отраду записать о нем в книге, столь часто находящейся
перед моими глазами; должно мне знать твердо, что отныне уже ничто не утешит
меня в земном мире. Время покинуть мне его Вавилон. По милости божьей, это
будет мне нетрудно, памятуя суетные заботы, тщетные надежды и печальные
исходы моей протекшей жизни...
Пишут, что в молодости он был силен, ловок, голову имел небольшую,
круглую и крепкой формы, нос средней меры, тонкий, овал лица мягкий и
точный, румянец нежный, но здоровый, темный, цвет глаз карий, взгляд быстрый
и горячий. "Уже был он известен своим высоким талантом, умом, богатством
знаний и неустанными трудами. Уже был одержим той беспримерной любовью, что
сделала его имя бессмертным. Но жил, вместе с тем, всеми делами своего века,
отдавал свой гений и на созидание всех благих его движений; в обществе
отличался расположением к людям, прелестью в обращении с ними, блеском речи
в беседах..."
Портрет в Авиньоне изображает его в зрелые годы: капитолийские лавры,
которыми он был коронован, как величайший человек своего века, благородный
флорентийский профиль, взгляд, полный мысли и жизни...
В старости он пишет:
- Уже ни о чем не помышляю я ныне, кроме Нее: пусть же торопит Она нашу
встречу в небе, влечет и зовет меня за собой!
Но пишет и другое, -- в письме к одному другу:
- Я хочу, чтобы смерть застала меня за книгой, с пером в руке, или,
лучше, если угодно богу, в слезах и молитве. Будь здоров и благополучен.
Живи счастливо и бодро, как подобает мужу!
Через несколько месяцев после этого письма, 20 июня 1374 года, в день
своего рождения, сидя за работой, он "вдруг склонился, уронил голову на свое
писанье".
Тот день, когда они впервые увидели друг друга, был роковым и для нее:
- Было и Ее сердце страстно и нежно; но сколь непреклонно в долге и
чести, в вере в бога и его законы!
- Владычица моя, Она прошла мимо меня, одиноко сидевшего в сладких
мыслях о моей любви к Ней. Дабы приветствовать Ее, я встал, смиренно склоняя
перед Нею свое; побледневшее чело. Я трепетал; Она же продолжала свой путь,
сказавши мне несколько ласковых слов.
Двадцать один год он славил земной образ Лауры; еще четверть века -- ее
образ загробный. Он сосчитал, что за всю жизнь видел ее, в общем, меньше
года; но и то все на людях и всегда "облеченную в высшую строгость". Все же
вспоминает он и другое:
- И Она побледнела однажды. Это было в минуту моего отъезда. Она
склонила свой божественный лик, Ее молчание, казалось, говорило; зачем
покидает меня мой верный друг?
Внешне он жил в радостях и печалях простых смертных; знал и женскую
любовь, тоже смертную, простую, не мешавшую другой, "бессмертной", имел двух
детей. Имела и она их, супругой была верной и достойной. "Но душа Ее всю
жизнь ожидала загробной свободы -- для любви Ее к Иному..."
Черная чума 1348 года, в несколько недель поразившая в Авиньоне
шестьдесят тысяч человек, поразила и ее. В темный вечер, при смоляных
факелах, своим бурным, трещащим пламенем "разгонявших заразу", люди в
смоляных балахонах, с прорезами только для глаз, похоронили ее там, где она
за три дня до смерти завещала. Ночью же душа ее, наконец обретшая свободу
для своей любви "К Иному", поспешила к нему на первое свиданье.
- Ночь, последовавшая за этим зловещим днем, когда угасла звезда,
сиявшая мне в жизни, или, точнее сказать, вновь засияла в небе, ночь эта
начинала уступать место Авроре, когда некая Красота, столь же дивная, как и
Ее земная коронованная драгоценнейшими алмазами Востока, встала предо мной.
И, нежно вздыхая, подала мне руку, столь долго желанную мною; узнай, сказала
Она, узнай ту, что навсегда преградила тебе путь в первый же день ее встречи
с тобою; узнай, что смерть для души высокой есть лишь исход из темницы, что
она устрашает лишь тех, кои все счастье свое полагают в бедном земном
мире...
В Парижской Национальной библиотеке хранится манускрипт Плиния,
принадлежавший Петрарке. На одной странице этого манускрипта сделан рукой
Петрарки рисунок, изображающий долину Воклюза, скалу, из которой бьет
источник, на вершине скалы -- часовню, а внизу -- цаплю с рыбой в клюве; под
рисунком его подпись по-латыни: "Заальпийское мое уединение".
В этой долине, невдалеке от Авиньона, было его скромное поместье.
Где жила когда-то, в этом столь глухом теперь, старом и пыльном
Авиньоне Лаура? Будто бы возле нынешней мэрии, в уличке Доре. Погребена она
была в церкви Братьев Меноритов, в одной из капелл. Но в какой? Церковь эта
разрушена в революционное время, полтора века тому назад; известно, однако,
что в ней было две капеллы -- Святого Креста и Святой Анны. В которой из них
была ее гробница? Полагают, что в последней, так как она была сооружена ее
свекром, синьором де Саде. В 1533 году король Франциск Первый, проезжая
Авиньон, приказал вскрыть полуразрушенную гробницу, находящуюся в этой
капелле, убежденный горожанами Авиньона, что именно в ней покоятся останки
Лауры. В гробнице оказались кости. Но чьи? Точно ли Лауры? Имени,
написанного на гробнице, прочесть было уже невозможно.
Авиньон, апрель, 1932
Last-modified: Wed, 09 Mar 2005 15:51:52 GMT