Михаил Булгаков. Ханский огонь
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Собачье сердце".
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Когда солнце начало садиться за орешневские сосны и Бог Аполлон
Печальный перед дворцом ушел в тень, из флигеля смотрительницы Татьяны
Михайловны прибежала уборщица Дунька и закричала:
- Иона Васильич! А Иона Васильич! Идите, Татьяна Михайловна вас кличут.
Насчет экскурсий. Хворая она. Во щека!
Розовая Дунька колоколом вздула юбку, показала голые икры и понеслась
обратно.
Дряхлый камердинер Иона бросил метлу и поплелся мимо заросших бурьяном
пожарищ конюшен к Татьяне Михайловне.
Ставни во флигельке были прикрыты, и уже в сенцах сильно пахло йодом и
камфарным маслом. Иона потыкался в полутьме и вошел на тихий стон. На
кровати во мгле смутно виднелась кошка Мумка и белое заячье с громадными
ушами, а в нем страдальческий глаз.
- Аль зубы? - сострадательно прошамкал Иона.
- Зу-убы... - вздохнуло белое.
- У... у... у... вот она, история, - пособолезновал Иона, - беда! То-то
Цезарь воет, воет... Я говорю: чего, дурак, воешь среди бела дня? А? Ведь
это к покойнику. Так ли я говорю? Молчи, дурак. На свою голову воешь.
Куриный помет нужно прикладывать к щеке - как рукой снимет.
- Иона... Иона Васильич, - слабо сказала Татьяна Михайловна, - день-то
показательный - среда. А я выйти не могу. Вот горе-то. Вы уж сами пройдите
тогда с экскурсантами. Покажите им все. Я вам Дуньку дам, пусть с вами
походит.
- Ну, что ж... Велика мудрость. Пущай. И сами управимся. Присмотрим.
Самое главное - чашки. Чашки самое главное. Ходят, ходят разные... Долго
ли ее... Возьмет какой-нибудь в карман, и поминай как звали. А отвечать -
кому? Нам. Картину - ее в карман не спрячешь. Так ли я говорю?
- Дуняша с вами пойдет - сзади присмотрит. А если объяснений будут
спрашивать, скажите, смотрительница заболела.
- Ладно, ладно. А вы - пометом. Доктора - у них сейчас рвать, щеку
резать. Одному так-то вот вырвали, Федору орешневскому, а он возьми да и
умри. Это вас еще когда не было. У него тоже собака выла во дворе.
Татьяна Михайловна коротко простонала и сказала:
- Идите, идите. Иона Васильич, а то, может, кто-нибудь и приехал уже...
Иона отпер чугунную тяжелую калитку с белым плакатом:
УСАДЬБА-МУЗЕЙ ХАНСКАЯ СТАВКА
Осмотр по средам, пятницам и воскресеньям
от 6 до 8 час. веч.
И в половине седьмого из Москвы на дачном поезде приехали экскурсанты.
Во-первых, целая группа молодых смеющихся людей человек в двадцать. Были
среди них подростки в рубашках хаки, были девушки без шляп, кто в белой
матросской блузке, кто в пестрой кофте. Были в сандалиях на босу ногу, в
черных стоптанных туфлях; юноши в тупоносых высоких сапогах. И вот среди
молодых оказался немолодой лет сорока, сразу поразивший Иону. Человек был
совершенно голый, если не считать коротеньких бледно-кофейных штанишек, не
доходивших до колен и перетянутых на животе ремнем с бляхой "1-е реальное
училище". Да еще пенсне на носу, склеенное фиолетовым сургучом. Коричневая
застарелая сыпь покрывала сутуловатую спину голого человека, а ноги у него
были разные - правая толще левой, и обе разрисованы на голенях узловатыми
венами.
Молодые люди и девицы держались так, словно ничего изумительного не
было в том, что голый человек разъезжает в поезде и осматривает усадьбы,
но старого скорбного Иону голый поразил и удивил.
Голый между девушек, задрав голову, шел от ворот ко дворцу, и один ус у
него был лихо закручен, и бородка подстрижена, как у образованного
человека. Молодые, окружив Иону, лопотали, как птицы, и все время
смеялись, так что Иона совсем запутался и расстроился, тоскливо думал о
чашках и многозначительно подмигивал Дуньке на голого. У той щеки готовы
были лопнуть при виде разноногого. А тут еще Цезарь, как на грех, явился
откуда-то и всех пропустил беспрепятственно, а на голого залаял с
особенной хриплой, старческой злобой, давясь и кашляя. Потом завыл -
истошно, мучительно.
"Тьфу, окаянный, - злобно и растерянно думал Иона, косясь на незваного
гостя, - принесла нелегкая. И чего Цезарь воет. Ежели кто помрет, то уж
пущай этот голый".
Пришлось Цезаря съездить по ребрам ключами, потому что вслед за толпой
шли отдельно пятеро хороших посетителей. Дама с толстым животом,
раздраженная и красная из-за голого. При ней девочка-подросток с
заплетенными длинными косами. Бритый высокий господин с дамой красивой и
подкрашенной и пожилой богатый господин-иностранец, в золотых очках
колесами, широком светлом пальто, с тростью. Цезарь с голого перекинулся
на хороших посетителей и с тоской в мутных старческих глазах сперва залаял
на зеленый зонтик дамы, а потом взвыл на иностранца так, что тот
побледнел, попятился и проворчал что-то на не известном никому языке.
Иона не вытерпел и так угостил Цезаря, что тот оборвал вой, заскулил и
пропал.
- Ноги о половичок вытирайте, - сказал Иона, и лицо у него стало
суровое и торжественное, как всегда, когда он входил во дворец. Дуньке
шепнул: "Посматривай, Дунь..." - и отпер тяжелым ключом стеклянную дверь с
террасы. Белые Боги на балюстраде приветливо посмотрели на гостей.
Те стали подыматься по белой лестнице, устланной малиновым ковром,
притянутым золотыми прутьями. Голый оказался впереди всех, рядом с Ионой,
и шел, гордо попирая босыми ступнями пушистые ступени.
Вечерний свет, смягченный тонкими белыми шторами, сочился наверху через
большие стекла за колоннами. На верхней площадке экскурсанты,
повернувшись, увидали пройденный провал лестницы, и балюстраду с белыми
статуями, и белые простенки с черными полотнами портретов, и резную
люстру, грозящую с тонкой нити сорваться в провал. Высоко, улетая куда-то,
вились и розовели амуры.
- Смотри, смотри, Верочка, - зашептала толстая мать, - видишь, как
князья жили в нормальное время.
Иона стоял в сторонке, и гордость мерцала у него на бритом сморщенном
лице тихо, по-вечернему.
Голый поправил пенсне на носу, осмотрелся и сказал:
- Растрелли строил. Это несомненно. Восемнадцатый век.
- Какой Растрелли? - отозвался Иона, тихонько кашлянув. - Строил князь
Антон Иоаннович, царство ему небесное, полтораста лет назад. Вот как, - он
вздохнул. - Пра-пра-прадед нынешнего князя.
Все повернулись к Ионе.
- Вы не понимаете, очевидно, - ответил голый, - при Антоне Иоанновиче,
это верно, но ведь архитектор-то Растрелли был? А во-вторых, царствия
небесного не существует и князя нынешнего, слава Богу, уже нет. Вообще я
не понимаю, где руководительница?
- Руководительница, - начал Иона и засопел от ненависти к голому, - с
зубами лежит, помирает, к утру кончится. А насчет царствия - это вы верно.
Для кой-кого его и нету. В небесное царствие в срамном виде без штанов не
войдешь. Так ли я говорю?
Молодые захохотали все сразу, с треском. Голый заморгал глазами,
оттопырил губы.
- Однако, я вам скажу, ваши симпатии к царству небесному и к князьям
довольно странны в теперешнее время... И мне кажется...
- Бросьте, товарищ Антонов, - примирительно сказал в толпе девичий
голос.
- Семен Иванович, оставь, пускай! - прогудел срывающийся бас.
Пошли дальше. Свет последней зари падал сквозь сетку плюща, затянувшего
стеклянную дверь на террасе с белыми вазами. Шесть белых колонн с резными
листьями вверху поддерживали хоры, на которых когда-то блестели трубы
музыкантов. Колонны возносились радостно и целомудренно, золоченые
легонькие стулья чинно стояли под стенами. Темные гроздья кенкетов глядели
со стен, и, точно вчера потушенные, были в них обгоревшие белые свечи.
Амуры вились и заплетались в гирляндах, танцевала обнаженная женщина в
нежных облаках. Под ногами разбегался скользкий шашечный паркет. Странна
была новая живая толпа на чернополосных шашках, и тяжел и мрачен показался
иностранец в золотых очках, отделившийся от групп. За колонной он стоял и
глядел зачарованно вдаль через сетку плюща.
В смутном говоре зазвучал голос голого. Повозив ногой по лоснящемуся
паркету, он спросил у Ионы:
- Кто паркет делал?
- Крепостные крестьяне, - ответил неприязненно Иона, - наши крепостные.
Голый усмехнулся неодобрительно.
- Сработано здорово, что и говорить. Видно, долго народ гнул спину,
выпиливая эти штучки, чтоб потом тунеядцы на них ногами шаркали.
Онегины... трэнь... брень... Ночи напролет, вероятно, плясали. Делать-то
ведь было больше нечего.
Иона про себя подумал: "Вот чума голая навязалась, прости Господи", -
вздохнул, покрутил головой и повел дальше.
Стены исчезли под темными полотнами в потускневших золотых рамах.
Екатерина Вторая в горностае, с диадемой на взбитых белых волосах, с
насурьмленными бровями, смотрела во всю стену из-под тяжелой громадной
короны. Ее пальцы, остроконечные и тонкие, лежали на ручке кресла. Юный
курносый, с четырехугольными звездами на груди, красовался на масляном
полотне напротив и с ненавистью глядел на свою мать. А вокруг сына и
матери до самого лепного плафона глядели княгини и князья
Тугай-Бег-Ордынские со своими родственниками.
Отливая глянцем, чернея трещинами, выписанный старательной кистью
живописца XVIII века по неверным преданиям и легендам, сидел в тьме
гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с
цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли родоначальник - повелитель
Малой орды Хан Тугай.
За полтысячи лет смотрел со стен род князей Тугай-Бегов, род знатный,
лихой, полный княжеских, ханских и царских кровей. Тускнея пятнами, с
полотен вставала история рода с пятнами то боевой славы, то позора, любви,
ненависти, порока, разврата...
На пьедестале бронзовый позеленевший бюст старухи матери в бронзовом
чепце с бронзовыми лентами, завязанными под подбородком, с шифром на
груди, похожим на мертвое овальное зеркало. Сухой рот запал, нос
заострился. Неистощимая в развратной выдумке, носившая всю жизнь две славы
- ослепительной красавицы и жуткой Мессалины. В сыром тумане славного и
страшного города на севере была увита легендой потому, что первой любви
удостоил ее уже на склоне своих дней тот самый белолосинный генерал,
портрет которого висел в кабинете рядом с Александром I. Из рук его
перешла в руки Тугай-Бега-отца и родила последнего нынешнего князя. Вдовой
оставшись, прославилась тем, что ее нагую на канате купали в пруду четыре
красавца гайдука...
Голый, раздвинув толпу, постучал ногтем по бронзовому чепцу и сказал:
- Вот, товарищи, замечательная особа. Знаменитая развратница первой
половины девятнадцатого века...
Дама с животом побагровела, взяла девочку за руку и быстро отвела ее в
сторону.
- Это Бог знает что такое... Верочка, смотри, какие портреты предков...
- Любовница Николая Палкина, - продолжал голый, поправляя пенсне, - о
ней даже в романах писали некоторые буржуазные писатели. А тут что она в
имении вытворяла - уму непостижимо. Ни одного не было смазливого парня, на
которого она не обратила бы благосклонного внимания... Афинские ночи
устраивала...
Иона перекосил рот, глаза его налились мутной влагой, и руки
затряслись. Он что-то хотел молвить, но ничего не молвил, лишь два раза
глубоко набрал воздуху. Все с любопытством смотрели то на всезнающего
голого, то на бронзовую старуху. Подкрашенная дама обошла бюст кругом, и
даже важный иностранец, хоть и не понимавший русских слов, вперил в спину
голого тяжелый взгляд и долго его не отрывал.
Шли через кабинет князя, с эспантонами, палашами, кривыми саблями, с
броней царских воевод, со шлемами кавалергардов, с портретами последних
императоров, с пищалями, мушкетами, шпагами, дагерротипами и пожелтевшими
фотографиями - группами кавалергардского, где служили старшие Тугай-Беги,
и конного, где служили младшие, со снимками скаковых лошадей
тугай-беговских конюшен, со шкафами, полными тяжелых старых книг.
Шли через курительные, затканные сплошь текинскими коврами, с
кальянами, тахтами, с коллекциями чубуков на стойках, через малые гостиные
с бледно-зелеными гобеленами, с карсельскими старыми лампами. Шли через
боскетную, где до сих пор не зачахли пальмовые ветви, через игральную
зеленую, где в стеклянных шкафах золотился и голубел фаянс и сакс, где
Иона тревожно косил глазами Дуньке. Здесь, в игральной, одиноко красовался
на полотне блистательный офицер в белом мундире, опершийся на эфес. Дама с
животом посмотрела на каску с шестиугольной звездой, на раструбы перчаток,
на черные, стрелами вверх подкрученные усы и спросила у Ионы:
- Это кто же такой?
- Последний князь, - вздохнув, ответил Иона, - Антон Иоаннович, в
квалегардской форме. Они все в квалегардах служили.
- А где он теперь? Умер? - почтительно спросила дама.
- Зачем умер... Они за границей теперь. За границу отбыли при самом
начале, - Иона заикнулся от злобы, что голый опять ввяжется и скажет
какую-нибудь штучку.
И голый хмыкнул и рот открыл, но чей-то голос в толпе молодежи опять
бросил:
- Да плюнь, Семен... старик он...
И голый заикнулся.
- Как? Жив? - изумилась дама. - Это замечательно!.. А дети у него есть?
- Деток нету, - ответил Иона печально, - не благословил Господь... Да.
Братец ихний младший, Павел Иоаннович, тот на войне убит. Да. С немцами
воевал... Он в этих... в конных гренадерах служил... Он нездешний. У того
имение в Самарской губернии было...
- Классный старик... - восхищенно шепнул кто-то.
- Его самого бы в музей, - проворчал голый.
Пришли в шатер. Розовый шелк звездой расходился вверху и плыл со стен
волнами, розовый ковер глушил всякий звук. В нише из розового тюля стояла
двуспальная резная кровать. Как будто недавно еще в эту ночь спали в ней
два тела. Жилым все казалось в шатре: и зеркало в раме серебряных листьев,
альбом на столике в костяном переплете, и портрет последней княгини на
мольберте - княгини юной, княгини в розовом. Лампа, граненые флаконы,
карточки в светлых рамах, брошенная подушка казалась живой... Раз триста
уже водил Иона экскурсантов в спальню Тугай-Бегов и каждый раз испытывал
боль, обиду и стеснение сердца, когда проходила вереница чужих ног по
коврам, когда чужие глаза равнодушно шарили по постели. Срам. Но сегодня
особенно щемило у Ионы в груди от присутствия голого и еще от чего-то
неясного, что и понять было нельзя... Поэтому Иона облегченно вздохнул,
когда осмотр кончился. Повел незваных гостей через биллиардную в коридор,
а оттуда по второй восточной лестнице на боковую террасу и вон.
Старик сам видел, как гурьбой ушли посетители через тяжелую дверь и
Дунька заперла ее на замок.
Вечер настал, и родились вечерние звуки. Где-то под Орешневым
засвистели пастухи на дудках, за прудами звякали тонкие колокольцы - гнали
коров. Вечером вдали пророкотало несколько раз - на учебной стрельбе в
красноармейских лагерях.
Иона брел по гравию ко дворцу, и ключи бренчали у него на поясе. Каждый
раз, как уезжали посетители, старик аккуратно возвращался во дворец, один
обходил его, разговаривая сам с собой и посматривая внимательно на вещи.
После этого наступал покой и отдых, и до сумерек можно было сидеть на
крылечке сторожевого домика, курить и думать о разных старческих
разностях.
Вечер был подходящий для этого, светлый и теплый, но вот покоя на душе
у Ионы как назло не было. Вероятно, потому, что расстроил и взбудоражил
Иону голый. Иона, ворча что-то, вступил на террасу, хмуро оглянулся,
прогремел ключом и вошел. Мягко шаркая по ковру, он поднялся по лестнице.
На площадке у входа в бальный зал он остановился и побледнел.
Во дворце были шаги. Они послышались со стороны биллиардной, прошли
боскетную, потом стихли. Сердце у старика остановилось на секунду, ему
показалось, что он умрет. Потом сердце забилось часто-часто, в перебой с
шагами. Кто-то шел к Ионе, в этом не было сомнения, твердыми шагами, и
паркет скрипел уже в кабинете.
"Воры! Беда, - мелькнуло в голове у старика. - Вот оно, вещее, чуяло...
беда". Иона судорожно вздохнул, в ужасе оглянулся, не зная, что делать,
куда бежать, кричать. Беда...
В дверях бального зала мелькнуло серое пальто и показался иностранец в
золотых очках. Увидев Иону, он вздрогнул, испугался, даже попятился, но
быстро оправился и лишь тревожно погрозил Ионе пальцем.
- Что вы? Господин? - в ужасе забормотал Иона. Руки и ноги у него
задрожали мелкой дрожью. - Тут нельзя. Вы как же это остались? Господи
Боже мой... - Дыхание у Ионы перехватило, и он смолк.
Иностранец внимательно глянул Ионе в глаза и, придвинувшись, негромко
сказал по-русски:
- Иона, ты успокойся! Помолчи немного. Ты один?
- Один... - переведя дух, молвил Иона, - да вы зачем, царица небесная?
Иностранец тревожно оглянулся, потом глянул поверх Ионы в вестибюль,
убедился, что за Ионой никого нет, вынул правую руку из заднего кармана и
сказал уже громко, картаво:
- Не узнал. Иона? Плохо, плохо... Если уж ты не узнаешь, то это плохо.
Звуки его голоса убили Иону, колена у него разъехались, руки
похолодели, и связка ключей брякнулась на пол.
- Господи Иисусе! Ваше сиятельство. Батюшка, Антон Иоаннович. Да что же
это? Что же это такое?
Слезы заволокли туманом зал, в тумане запрыгали золотые очки, пломбы,
знакомые раскосые блестящие глаза. Иона давился, всхлипывал, заливая
перчатки, галстух, тычась трясущейся головой в жесткую бороду князя.
- Успокойся, Иона, успокойся, Бога ради, - бормотал тот, и жалостливо и
тревожно у него кривилось лицо, - услышать может кто-нибудь...
- Ба... батюшка, - судорожно прошептал Иона, - да как же... как же вы
приехали? Как? Никого нету. Нету никого, один я...
- И прекрасно, бери ключи. Иона, идем туда, в кабинет!
Князь повернулся и твердыми шагами пошел через галерею в кабинет. Иона,
ошалевший, трясущийся, поднял ключи и поплелся за ним. Князь оглянулся,
снял серую пуховую шляпу, бросил ее на стол и сказал:
- Садись, Иона, в кресло!
Затем, дернув щекой, оборвал со спинки другого, с выдвижным пультом для
чтения, табличку с надписью "В кресла не садиться" и сел напротив Ионы.
Лампа на круглом столе жалобно звякнула, когда тяжелое тело вдавилось в
сафьян.
В голове у Ионы все мутилось, и мысли прыгали бестолково, как зайцы из
мешка, в разные стороны.
- Ах, как ты подряхлел. Иона, Боже, до чего ты старенький! - заговорил
князь, волнуясь. - Но я счастлив, что все же застал тебя в живых. Я,
признаться, думал, что уж не увижу. Думал, что тебя тут уморили...
От княжеской ласки Иона расстроился и зарыдал тихонько, утирая глаза...
- Ну, полно, полно, перестань...
- Как... как же вы приехали, батюшка? - шмыгая носом, спрашивал Иона. -
Как же это я не узнал вас, старый хрен? Глаза у меня слепнут... Как же это
вернулись вы, батюшка? Очки-то на вас, очки, вот главное, и бородка... И
как же вы вошли, что я не заметил?
Тугай-Бег вынул из жилетного кармана ключ и показал его Ионе.
- Через малую веранду из парка, друг мой! Когда вся эта сволочь уехала,
я и вернулся. А очки (князь снял их), очки здесь уже, на границе, надел.
Они с простыми стеклами.
- Княгинюшка-то, Господи, княгинюшка с вами, что ли?
Лицо у князя мгновенно постарело.
- Умерла княгиня, умерла в прошлом году, - ответил он и задергал ртом,
- в Париже умерла от воспаления легких. Так и не повидала родного гнезда,
но все время его вспоминала. Очень вспоминала. И строго наказывала, чтобы
я тебя поцеловал, если увижу. Она твердо верила, что мы увидимся. Все Богу
молилась. Видишь, Бог и привел.
Князь приподнялся, обнял Иону и поцеловал его в мокрую щеку. Иона,
заливаясь слезами, закрестился на шкафы с книгами, на Александра I, на
окно, где на самом донышке таял закат.
- Царствие небесное, царствие небесное, - дрожащим голосом пробормотал
он, - панихидку, панихидку отслужу в Орешневе.
Князь тревожно оглянулся, ему показалось, что где-то скрипнул паркет.
- Нету?
- Нету, не беспокойтесь, батюшка, одни мы. И быть некому. Кто ж, кроме
меня, придет.
- Ну вот что. Слушай, Иона. Времени у меня мало. Поговорим о деле.
Мысли у Ионы вновь встали на дыбы. Как же, в самом деле? Ведь вот он.
Живой! Приехал. А тут... Мужики, мужики-то!.. Поля?
- В самом деле, ваше сиятельство, - он умоляюще поглядел на князя, -
как же теперь быть? Дом-то? Аль вернут?..
Князь рассмеялся на эти слова Ионы так, что зубы у него оскалились
только с одной стороны - с правой.
- Вернут? Что ты, дорогой!
Князь вынул тяжелый желтый портсигар, закурил и продолжал:
- Нет, голубчик Иона, ничего они мне не вернут... Ты, видно, забыл, что
было... Не в этом суть. Ты вообще имей в виду, что приехал-то я только на
минуту и тайно. Тебе беспокоиться абсолютно нечего, тут никто и знать
ничего не будет. На этот счет ты себя не тревожь. Приехал я (князь
поглядел на угасающие рощи), во-первых, поглядеть, что тут творится.
Сведения я кой-какие имел; пишут мне из Москвы, что дворец цел, что его
берегут как народное достояние... На-ародное... (зубы у князя закрылись с
правой стороны и оскалились с левой). Народное так народное, черт их бери.
Все равно. Лишь бы было цело. Оно так даже и лучше... Но вот в чем дело:
бумаги-то у меня тут остались важные. Нужны они мне до зарезу. Насчет
самарских и пензенских имений. И Павла Ивановича тоже. Скажи, кабинет-то
мой рабочий растащили или цел? - Князь тревожно тряхнул головой на
портьеру.
Колеса в голове Ионы ржаво заскрипели. Перед глазами вынырнул Александр
Эртус, образованный человек в таких же самых очках, как и князь. Человек
строгий и важный. Научный Эртус каждое воскресенье наезжал из Москвы,
ходил по дворцу в скрипучих рыжих штиблетах, распоряжался, наказывал все
беречь и просиживал в рабочем кабинете долгие часы, заваленный книгами,
рукописями и письмами по самую шею. Иона приносил ему туда мутный чай.
Эртус ел бутерброды с ветчиной и скрипел пером. Порой он расспрашивал Иону
о старой жизни и записывал, улыбаясь.
- Цел-то цел кабинет, - бормотал Иона, - да вот горе, батюшка ваше
сиятельство, запечатан он. Запечатан.
- Кем запечатан?
- Эртус Александр Абрамович из комитета...
- Эртус? - картаво переспросил Тугай-Бег. - Почему же именно Эртус, а
не кто-нибудь другой запечатывает мой кабинет?
- Из комитета он, батюшка, - виновато ответил Иона, - из Москвы.
Наблюдение ему, вишь, поручено. Тут, ваше сиятельство, внизу-то,
библиотека будет и учить будут мужиков. Так вот он библиотеку устраивает.
- Ах, вот как! Библиотеку, - князь ощерился, - что ж, это приятно! Я
надеюсь, им хватит моих книг? Жалко, жалко, что я не знал, а то бы я им из
Парижа еще прислал. Но ведь хватит?
- Хватит, ваше сиятельство, - растерянно хрипнул Иона, - ведь
видимо-невидимо книг-то у вас, - мороз прошел у Ионы по спине при взгляде
на лицо князя.
Тугай-Бег съежился в кресле, поскреб подбородок ногтями, затем зажал
бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в мурмолке.
Глаза его подернулись траурным пеплом.
- Хватит? Превосходно. Этот твой Эртус, как я вижу, образованный
человек и талантливый. Библиотеки устраивает, в моем кабинете сидит. Да-с.
Ну... а знаешь ли ты. Иона, что будет, когда этот Эртус устроит
библиотеку?
Иона молчал и глядел во все глаза.
- Этого Эртуса я повешу вон на той липе, - князь белой рукой указал в
окно, - что у ворот. (Иона тоскливо и покорно глянул вслед руке.) Нет,
справа, у решетки. Причем день Эртус будет висеть лицом к дороге, чтобы
мужики могли полюбоваться на этого устроителя библиотек, а день лицом
сюда, чтобы он сам любовался на свою библиотеку. Это я сделаю. Иона,
клянусь тебе, чего бы это ни стоило. Момент такой настанет. Иона, будь
уверен, и, может быть, очень скоро. А связей, чтобы мне заполучить Эртуса,
у меня хватит. Будь покоен...
Иона судорожно вздохнул.
- А рядышком, - продолжал Тугай нечистым голосом, - знаешь кого
пристроим? Вот этого голого. Антонов Семен. Семен Антонов, - он поднял
глаза к небу, запоминая фамилию. - Честное слово, я найду товарища
Антонова на дне моря, если только он не подохнет до той поры или если его
не повесят в общем порядке на Красной площади. Но если даже повесят, я
перевешу его на день-два к себе. Антонов Семен уже раз пользовался
гостеприимством в Ханской ставке и голый ходил по дворцу в пенсне, - Тугай
проглотил слюну, отчего татарские скулы вылезли желваками, - ну что ж, я
приму его еще раз, и тоже голого. Ежели он живым мне попадется в руки, у.
Иона!.. не поздравлю я Антонова Семена. Будет он висеть не только без
штанов, но и без шкуры! Иона! Ты слышишь, что он сказал про княгиню-мать?
Слышал?
Иона горько вздохнул и отвернулся.
- Ты верный слуга, и, сколько бы я ни прожил, я не забуду, как ты
разговаривал с голым. Неужели тебе теперь не приходит в голову, как я в ту
же секунду не убил голого? А? Ведь ты же знаешь меня. Иона, много лет? -
Тугай-Бег взялся за карман пальто и выдавил из него блестящую рубчатую
рукоятку; беловатая пенка явственно показалась в углах рта, и голос стал
тонким и сиплым. - Но вот не убил! Не убил. Иона, потому что сдержался
вовремя. Но чего мне стоило сдержаться, знаю только один я. Нельзя было
убить. Иона. Это было бы слабо и неудачно, меня схватили бы, и ничего бы я
не выполнил из того, зачем приехал. Мы сделаем. Иона, большее... Получше,
- князь пробормотал что-то про себя и стих.
Иона сидел, мутясь, и в нем от слов князя ходил холодок, словно он
наглотался мяты. В голове не было уже никаких мыслей, а так, одни обрывки.
Сумерки заметно заползали в комнату. Тугай втолкнул ручку в карман,
поморщился, встал и глянул на часы.
- Ну, вот что. Иона, поздно. Надо спешить. Ночью я уеду. Устроим же
дела. Во-первых, вот что, - у князя в руках очутился бумажник, - бери.
Иона, бери, верный друг! Больше дать не могу, сам стеснен.
- Ни за что не возьму, - прохрипел Иона и замахал руками.
- Бери! - строго сказал Тугай и запихнул сам Ионе в карман бушлата
белые бумажки. Иона всхлипнул. - Только смотри тут не меняй, а то
пристанут - откуда. Ну-с, а теперь самое главное. Позволь уж. Иона
Васильевич, перебыть до поезда во дворце. В два ночи уеду в Москву. Я в
кабинете разберу кое-какие бумаги.
- Печать-то, батюшка, - жалобно начал Иона.
Тугай подошел к двери, отодвинул портьеру и сорвал одним взмахом
веревочку с сургучом. Иона ахнул.
- Вздор, - сказал Тугай, - ты, главное, не бойся! Не бойся, мой друг! Я
тебе ручаюсь, устрою так, что тебе ни за что не придется отвечать. Веришь
моему слову? Ну, то-то...
Ночь подходила к полночи. Иону сморило сном в караулке. Во флигельке
спали истомленная Татьяна Михайловна и Мумка. Дворец был бел от луны,
слеп, безмолвен...
В рабочем кабинете с наглухо закрытыми черными шторами горела на
открытой конторке керосиновая лампа, мягко и зелено освещая вороха бумаг
на полу, на кресле и на красном сукне. Рядом в большом кабинете с
задернутыми двойными шторами нагорали стеариновые свечи в канделябрах.
Нежными искорками поблескивали переплеты в шкафах, Александр I ожил и,
лысый, мягко улыбался со стены.
За конторкой в рабочем кабинете сидел человек в штатском платье и с
кавалергардским шлемом на голове. Орел победно взвивался над потускневшим
металлом со звездой. Перед человеком сверх вороха бумаг лежала толстая
клеенчатая тетрадь. На первой странице бисерным почерком было написано:
"Алекс Эртус. История Ханской ставки. 1922-1923".
Тугай, упершись в щеки кулаками, мутными глазами глядел не отрываясь на
черные строчки. Плыла полная тишина, и сам Тугай слышал, как в жилете его
неуклонно шли, откусывая минуты, часы. И двадцать минут, и полчаса сидел
князь неподвижно.
Сквозь шторы вдруг проник долгий тоскливый звук. Князь очнулся, встал,
громыхнув креслами.
- У-у, проклятая собака, - проворчал он и вошел в парадный кабинет. В
тусклом стекле шкафа навстречу ему пришел мутный кавалергард с блестящей
головой. Приблизившись к стеклу, Тугай всмотрелся в него, побледнел,
болезненно усмехнулся.
- Фу, - прошептал он, - с ума сойдешь.
Он снял шлем, потер висок, подумал, глядя в стекло, и вдруг яростно
ударил шлем оземь так, что по комнатам пролетел гром и стекла в шкафах
звякнули жалобно. Тугай сгорбился после этого, отшвырнул каску в угол
ногой и зашагал по ковру к окну и обратно. В одиночестве, полный,
по-видимому, важных и тревожных дум, он обмяк, постарел и говорил сам с
собой, бормоча и покусывая губы:
- Это не может быть. Не... не... не...
Скрипел паркет, и пламя свечей ложилось и колыхалось. В шкафах
зарождались и исчезали седоватые зыбкие люди. Круто повернув на одном из
кругов, Тугай подошел к стене и стал всматриваться. На продолговатой
фотографии тесным амфитеатром стояли и сидели застывшие и так
увековеченные люди с орлами на головах. Белые раструбы перчаток, рукояти
палашей. В самом центре громадной группы сидел невзрачный, с бородкой и
усами, похожий на полкового врача человек. Но головы сидящих и стоящих
кавалергардов были вполоборота напряженно прикованы к небольшому человеку,
погребенному под шлемом.
Подавлял белых напряженных кавалеристов маленький человек, как
подавляла на бронзе надпись о нем. Каждое слово в ней с заглавной буквы.
Тугай долго смотрел на самого себя, сидящего через двух человек от
маленького человека.
- Не может быть, - громко сказал Тугай и оглядел громадную комнату,
словно в свидетели приглашал многочисленных собеседников. - Это сон. -
Опять он пробормотал про себя, затем бессвязно продолжал: - Одно, одно из
двух; или это мертво... а он... тот... этот... жив... или я... не
поймешь...
Тугай провел по волосам, повернулся, увидал идущего к шкафу, подумал
невольно: "я постарел", - опять забормотал: - По живой моей крови, среди
всего живого шли и топтали, как по мертвому. Может быть, действительно я
мертв? Я - тень? Но ведь я живу, - Тугай вопросительно посмотрел на
Александра I, - я все ощущаю, чувствую. Ясно чувствую боль, но больше
всего ярость. - Тугаю показалось, что голый мелькнул в темном зале, холод
ненависти прошел у Тугая по суставам. - Я жалею, что я не застрелил.
Жалею. - Ярость начала накипать в нем, и язык пересох.
Опять он повернулся и молча заходил к окну и обратно, каждый раз
сворачивая к простенку и вглядываясь в группу. Так прошло с четверть часа.
Тугай вдруг остановился, провел по волосам, взялся за карман и нажал
репетир. В кармане нежно и таинственно пробило двенадцать раз, после паузы
на другой тон один раз четверть и после паузы три минуты.
- Ах, Боже мой, - шепнул Тугай и заторопился. Он огляделся кругом и
прежде всего взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили
князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, и белел в них лишь легкий
огонь отчаянной созревшей мысли. Тугай надел пальто и шляпу, вернулся в
рабочий кабинет, взял бережно отложенную на кресле пачку пергаментных и
бумажных документов с печатями, согнул ее и с трудом втиснул в карман
пальто. Затем сел к конторке и в последний раз осмотрел вороха бумаг,
дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе. Откатив
широкие рукава пальто, прежде всего он взялся за рукопись Эртуса, еще раз
перечитал первую страницу, оскалил зубы и рванул ее руками. С хрустом
сломал ноготь.
- Ат... чума! - хрипнул князь, потер палец и приступил к работе
бережней. Надорвав несколько листов, он постепенно превратил всю тетрадь в
клочья. С конторки и кресел сгреб ворох бумаг и натаскал их кипами из
шкафов. Со стены сорвал небольшой портрет елизаветинской дамы, раму разбил
в щепы одним ударом ноги, щепы на ворох, на конторку и, побагровев,
придвинул в угол под портрет. Лампу снял, унес в парадный кабинет, а
вернулся с канделябром и аккуратно в трех местах поджег ворох. Дымки
забегали, в кипе стало извиваться, кабинет неожиданно весело ожил неровным
светом. Через пять минут душило дымом.
Приоткрыв дверь и портьеру, Тугай работал в соседнем кабинете. По
вспоротому портрету Александра I лезло, треща, пламя, и лысая голова
коварно улыбалась в дыму. Встрепанные томы горели стоймя на столе, и тлело
сукно. Поодаль в кресле сидел князь и смотрел. В глазах его теперь были
слезы от дыму и веселая бешеная дума. Опять он пробормотал:
- Не вернется ничего. Все кончено. Лгать не к чему. Ну так унесем же с
собой все это, мой дорогой Эртус.
...Князь медленно отступал из комнаты в комнату, и сероватые дымы лезли
за ним, бальными огнями горел зал. На занавесах изнутри играли и ходуном
ходили огненные тени.
В розовом шатре князь развинтил горелку лампы и вылил керосин в
постель; пятно разошлось и закапало на ковер. Горелку Тугай швырнул на
пятно. Сперва ничего не произошло: огонек сморщился и исчез, но потом он
вдруг выскочил и, дыхнув, ударил вверх, так что Тугай еле отскочил. Полог
занялся через минуту, и разом, ликующе, до последней пылинки, осветился
шатер.
- Теперь надежно, - сказал Тугай и заторопился.
Он прошел боскетную, биллиардную, прошел в черный коридор, гремя, по
винтовой лестнице спустился в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул из
освещенной луной двери на восточную террасу, открыл ее и вышел в парк.
Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову
в плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму...
Last-modified: Thu, 14 Sep 2000 18:47:07 GMT